Л. И. Сизинцева. “Две культуры” Питирима Сорокина: к вопросу о культурно-исторической стратификации // Российская провинция XYIII-XX веков: реалии культурной жизни. Материалы III Всероссийской научной конференции. Пенза, 25-29 июня 1995 г. Книга 1. Пенза,1996. С.139-148.
139
Краеведению традиционно отказывают в праве на интерпретацию, оставляя лишь кропотливый сбор материала. Любопытно, что сами краеведы, представители «золотого века», как бы согласились с этим. «Мы, подмастерья науки…» — писал замечательный костромской краевед В. И. Смирнов и постоянно настаивал: наше дело — собрать и сохранить. Впрочем, это не мешало ему не только собирать, сохранять и систематизировать, но и успешно осмыслять собранный материал. Правда, как оказалось, на это, было отпущено слишком мало времени: хотя десятилетие и было золотым, оно осталось всего лишь десятилетием. Слишком много времени уходило на организацию, черновую работу, на выживание (1).
Но и краеведение в России началось не в 1917 г., а как минимум в середине XVIII столетия, ему уже более двухсот лет. За это время накоплен огромный массив информации, которая нуждается уже не только в «приведении в известность», не только в систематизации, но и в осмыслении. Необходим интеграл, позволяющий осознать культурную традицию, своеобразие ее как органического целого. Без преодоления междисциплинарных водоразделов и научной «ведомственности» тут не обойтись. Привычный для отечественных историков культуры отраслевой подход хорош для поиска и систематизации, но не способен подсказать историку, какие новые вопросы можно задать уже известным источникам. Между тем еще М. Блок справедливо полагал, что «знание фрагментов, изученных по отдельности один за другим, никогда не приведет к познанию целого — оно даже не позволит познать самые эти фрагменты» (2).
Время показало, что спасение краеведов, тонущих в море имен и событий, — дело рук самих краеведов, благо среди этих имен встречаются вполне надежные. Мальчик из Вологодской губернии с экзотическим именем Питирим и обыкновенной фамилией Сорокин лишь чуть больше года проучился в церковно-учительской школе с. Хреново Костромской губернии и тем самым попал в костромскую краеведческую персоналию. Важно, чтобы он не остался просто именем в будущей областной энциклопедии, потому что случившееся с ним на нашей земле весьма примечательно. Именно здесь в его сознании произошла мировоззренческая «культурная революция»: мальчик из патриархального мира «естественных людей»,
140
мечтавший стать христианским проповедником, становится эсеровским агитатором, социологом. Опыт непосредственного проживания обеих культур и позволил ему потом, в Америке, вернуться к анализу их исторического бытования (3).
Он вспомнил о двух культурах, когда вся Европа в ужасе ждала предсказанного О. Шпенглером «заката». Когда все говорили о кризисе, П. Сорокин напомнил, что кризис — не только конец, но и начало. Не конец, а смена типов культуры, — сказал он, проведя макроисследование, над которым вместе с ним работали десятки экспертов разных стран и континентов (4). Исследование показало циклическую смену двух типов культур с периодами, продолжавшимися по нескольку столетий. Тип, вступивший в фазу угасания на рубеже XIX—XX вв., начал восхождение в эпоху Возрождения, он так долго занимал доминирующее положение, что о другом типе просто привыкли говорить как о дикости, темноте и невежестве средневековья. Заметим, кстати, что в высших своих проявлениях эти две культуры не только контрастны, но и нетерпимы друг к другу.
П. Сорокин называет их — «идеациональный» и «чувственный». Первому типу соответствуют культуры, пронизанные идеей божества. В них преобладает интуитивное начало, альтруистические этические системы, отдается предпочтение временным константам (вечности, временным циклам). Мир целостен и неделим. Второй тип — культура сенсорная, эмпирическая, светская и «соответствующая этому миру». В центре ее — человек как «мера всех вещей» с его потребностями, постепенно упрощавшимися и в результате сведенными к комфорту и примитивным способам получения удовольствия. Здесь преобладает рациональное начало, эгоцентрические этические нормы, существует установка на переменные временные характеристики. Мир представляется человеку изменяемым и разлагаемым на составляющие, познаваемым. Однако есть и третий тип, тип идеалистической культуры, переходный, представляющий собою синтез двух крайних позиций.
П. Сорокин говорит о чередовании типов в историческом времени, между тем очевидно, что вытесняемая с господствующей высоты культура не исчезает, она продолжает сосуществовать с новой доминантой, являясь как бы ее зеркальным отражением, в «низу» системы ценностей. Разве далеко ушли те времена, когда всякий верующий человек навлекал на себя всеобщие укоры в темноте и невежестве? Но это лишь один из этапов «низового» бытия идеациональной культуры, — вспомним «прогрессивного» Базарова, неприятие «Бесов» Достоевского «прогрессивной» критикой и т. д. Да и давно ли мы стали закавычивать слова с корнем «прогресс»?
141
То, что, вероятно, естественно в английском языке, чуждо русскому уху. «Идеациональная» почти не вызывает ассоциаций с привычными латинизмами (в отличие, кстати, от «идеалистической»), а определение «чувственная», напротив, не годится на роль научной дефиниции, поскольку влечет за собой шлейф бытовых смысловых обертонов. Назовем их «теоцентрической» и «антропоцентрической» культурами, обозначив для краткости литерами Т и А (см. схему).
Инициатива применения к человеческому обществу термина «страты», некогда привычного лишь для геологов и археологов, принадлежит также П. Сорокину. Но, как и положено социологу, он предпочитает синхронное рассмотрение современного ему общества, выделяя в нем страты политические, экономические, профессиональные (мы больше привыкли к «социальным слоям», но «страты»- короче и, кроме того, свободнее от идеологических напластований).
Мы со времен вульгарного социологизма привыкли отождествлять культурные и социальные характеристики, говорить о «дворянской культуре», «крестьянской культуре». Однако это предполагает прямую связь между родовитостью, например, и уровнем культуры, а также культурную однородность сословия. Между тем Стародум и
142
Милон из фонвизинского «Недоросля» явно существуют в иных культурных стратах, нежели дворянское семейство Скотининых, зато крестьянка Прасковья, получившая прозвище «Жемчугова», и до того, как она стала графиней Шереметевой, находилась в том же к культурном слое, что и ее господа, с которыми немногие дворяне могли равняться. А ведь выход в верхние страты культуры для крепостных далеко не всегда приводил к изменению страт социальных.
Чем же определяется проникновение в культуру, можно ли выделить культурные страты? Увы, дедукция тут бессильна, — этот принцип практически не выводим из исторической конкретики. Попробуем идти путем проб и ошибок, подбирая ключи. В качестве рабочей гипотезы рассмотрим принцип, отнюдь не претендующий на окончательное решение вопроса.
Во-первых, оговорим принципиальное историческое равенство антропоцентрической и теоцентрической культур, будем смотреть них как бы с оси X, на которой мы, собственно, и находимся. Независимо от того, какое положение — господствующее или «низовое» — занимает культура, она имеет свои вершины, восхождение к которым начинается от оси X. Предположим, что первая от оси X ступень соответствует первоначальной ориентации человека на ценности той или другой культуры, усвоению коллективных установок, воспринимаемых на уровне бессознательного.
Рассмотрим столь привычную для нас антропоцентрическую культуру. Вторую ступень проникновения в нее можно было бы представить себе как восприятие внешнего, бытового слоя культуры, следование моде, образцу, подчиненному колебаниям «большого стиля». Деятельность человека в области культуры остается на уровне воспроизведения, алгоритм культуры не осознается. Символом этого уровня для меня, наверное, навсегда останется купеческий дом в Ельце, колонны которого лишены какой бы то ни было ноши: для владельца они были символом причастности к высокому стилю.
Переход в следующую страту происходит, когда человек начинает сознательно воспринимать (распредмечивать) тексты, созданные ходе культурной деятельности (вслед за Ю. М. Лотманом и его последователями под текстами я понимаю самый широкий круг явлений). Это — страта восприятия как сотворчества. Здесь — меценаты и ценители, познавшие логику культуры, но не проникшие в следующую, вершинную для А-культуры страту, которую занимают создатели новых текстов разной степени оригинальности. П. М. Третьяков мог бы остаться на третьей, если бы не создал коллекцию как текст, как некую целостность, зафиксировавшую его
143
представление о прекрасном. Человек, творящий новую реальность, — вот вершина А-культуры с ее бесконечной тягой к новизне.
Поскольку движение по стратам определяется отношением к миру текстов, необходимо оговорить, что само это отношение для этих типов различно. О. Георгий Эдельштейн, настоятель одной из сельских церквей в костромской глубинке, однажды заметил, что есть два отношения к тексту: одно основано на многократном прочтении одного текста, другое — на многократном прочтении многих (5). Трудно не заметить, что последнее из них как раз и присуще современной нам антропоцентрической культуре, когда мерилом культурного уровня считается начитанность, осведомленность о новинках кино, театра, живописи, «систем истины», способность адекватно их воспринять и интерпретировать. Первое же присуще теоцентрической и неприемлемо, непонятно для человека А-культуры. Между тем многократное обращение к тексту (не только письменному!) позволяет крыть в нем «обратную перспективу» — и в иконе, и в молитве, и кафизмах псалтыри. При повторах открываются все новые и новые глубины — и в тексте, и в себе, и в Божьем мире, который тоже, в конце концов, сотворен как непостижимый до конца человеческим разумом текст. Отсюда, вероятно, проистекало и равнодушие к школьной учености, свойственное православию: прочтение многих текстов не обязательно, поглощение большого количества информации не всегда приближает человека к Богу — центру и стержню культуры этого типа. Значит, и расчет страт должен вестись иначе. Ведь стяжавшие цвет античной учености отцы первых вселенских соборов — и «простец» Сергий Радонежский, и преподобный Андрей Рублев — в одной, вершинной страте, хотя у каждого их них был свой путь к Богу.
Эти примеры взяты из истории православия, но ведь к теоцентрическому типу принадлежит любая культура, основанная на идее преобладания сверхчувственной реальности, и каждую из них надо рассматривать, говоря словами Пушкина, «по законам, ею самой над собою признанным».
Исходя из признаков, которые предусмотрены определением П. Сорокина, предположим, что вторая ступень проникновения в Т-культуру будет требовать внешнего, механического усвоения необходимых навыков, знаний, представлений, пассивное участие в ритуале. Следующая, третья ступень требует развития мистического чувства, активного владения знаниями, навыками отправления ритуала, и четвертая, верхняя, требует непосредственной трансляции
145
сверхчувственного начала в мир (святость — для православия, волхования — для славянского язычества и т. д.).
Создание текстов в системе этой культуры не имеет того значения, что в культуре А-типа. Исходные тексты пребывают вечно, если они дарованы надмирной силой, и если новые тексты и создаются, то лишь для того, чтобы открыть возможность проникновения в эти изначальные тексты.
Итак, схема начерчена, «ступени» определены. Была предпринята попытка рассмотреть под этим углом зрения материалы по культуре Костромского края XVIII—XIX вв., которая позволяет сказать: система может работать, что, впрочем, не исключает возможности ее корректировки. Конечно, построение математически рассчитанных графиков и не предполагалось, оно и невозможно при естественной неполноте источниковой базы. Тем не менее, можно говорить о некоторых предварительных наблюдениях.
Предметом рассмотрения были свидетельства о культурной жизни Костромской губернии второй половины XVIII — первой половины XIX вв. Не ставился пока вопрос о сравнении ее традиций с традициями других территорий, не рассматривались различные виды взаимодействия с ними и со столицами, хотя именно здесь возможно использование исследовательского потенциала теории «культурных гнезд» Н. К. Пиксанова. Было проведено сопоставление социальных и культурных характеристик по сословиям.
«Первенствующее», дворянское сословие меняет предпочтения, выходя на начальную страту А-культуры в середине XVIII в. Положительным полюсом оказалась европеизированная культура, образцом которой был императорский двор, прежде всего в части организации быта и досуга. Примерно к 1770-м гг. относится проникновение на второй уровень: основные признаки образца реализуются в быту значительной части костромского дворянства, идет организация усадебного быта.
Однако выход на третий уровень — восприятия текстов – у большинства дворян так и не состоялся. Увлечение литературой, искусствами, получение высшего и среднего образования не было и распространено. «Ум, образование и таланты тогда не ценились, и ставились ни во что, а ценились одни известной степени чины»(6) — это свидетельство относится к первой половине XIX столетия.
И все же были достаточно редкие представители этого сословия, ставшие ценителями наук и художеств, создателями оригинальных текстов. Как правило, они получали образование в столицах, там формировались их вкусы, реализовывались их творческие
145
возможности. Возвращаясь в провинцию, они редко находили понимание в своей среде, чаще всего становясь «кабинетными» жителями или совсем оставляя творческую деятельность. Усадьба становилась микромиром, в котором по необходимости надо было создавать условия для творческих занятий: библиотеку, архив, картинную галерею, заводить музыкальные инструменты, а случалось, и школы, в которых занимались дети родственников и соседей. Подобные «культурные гнезда» были достаточно редкими, но они были открыты представителям других сословий, если те оказывались на уровне культурных интересов хозяина усадьбы.
Духовенство Костромской губернии значительно превосходило по численности дворянство, более того, после создания в 1744 г. Костромской епархии и семинарии при ней, начался интенсивный «процесс ошколивания» (выражение А. В. Карташова). Парадоксально, по духовное образование, ставшее обязательным для подавляющей и массы духовенства, было проводником ценностей не столько теоцентрической, сколько идеалистической и антропоцентрической культуры. Выпускники семинарии становились замечательными учеными, писали стихи, играли на музыкальных инструментах, писали книги и т.д.
Навыки, полученные семинаристами, активно использовались выпускниками, уехавшими в столицы или оставшимися в городах, где приходские доходы были побольше, библиотеки поближе, а служба двумя-тремя причтами оставляла больше досуга. Подавляющее большинство сельских священников оставляло ученые занятия, вынужденное заниматься крестьянским трудом для пропитания семьи. Лишь редкие пастыри, либо более обеспеченные, либо более энергичные и работоспособные, находили в себе силы оставаться в верхних культурных стратах.
Среди черного духовенства можно найти представителей и А- и Т-культурных типов, но преобладает, безусловно, последний, хотя мы, вероятно, уже никогда не сможем установить их количественное соотношение. Имеющиеся источники позволяют только с очевидностью утверждать, что к середине XIX в. угасают мужские монастыри на Костромской земле, скудеет подвижниками «Северная Фиваида», зато подготовляется расцвет женского монашества, приведший к тому, что к началу XX в. около половины мужских монастырей были обращены в женские.
Со всей очевидностью материал свидетельствует: само по себе отношение к духовному сословию отнюдь не гарантирует принадлежности к Т-культуре, а тем более — проникновение в ее высшие страты.
146
Источники, позволяющие судить о культуре городских сословий, чрезвычайно скудны. И все же наблюдения над купеческими родословными Костромы позволяют предположить, что разорение ведущих купеческих родов наступало в третьем, реже — в четвертом поколении. Кроме чисто экономических причин оно было связано с затратами на перестройку быта по более престижному европейскому образцу: строительством каменных зданий в классическом стиле, устройством регулярных садов, дорогостоящими благотворительными жестами, но уже не в русле традиционной церковной благотворительности, а, например, пожертвованием каменного дома в пользу уездного училища.
Что же касается основной массы горожан, то поляризация их культурных предпочтений была не велика и редко выходила за пределы «срединных» страт Т- и А- культур. Некоторые факты позволяют предположить, что восхождение на верхние культурные страты не зависело не только от принадлежности к гильдиям и городским обществам, но даже и от достатка, более того, сопровождалось понижением социального и имущественного статуса. Подобные прорывы были скорее исключением, чем правилом, как, впрочем, и в других сословиях.
Крестьянская культура, как и можно было предполагать, во многом определялась степенью знакомства с городской культурой. В связи с распространением отхода в некоторых уездах губернии многие мемуаристы отмечают, что поверхностное знакомство с городской культурой — ориентированной на «европейский» быт — только «портит» крестьян. Презирая интересы своей среды, в значительной ее массе ориентированной на ценности Т-культуры, они в большинстве своем не поднимаются выше первых страт и в той, которая показалась им более престижной. Однако переход к ценностям А-культуры для более широких масс крестьянства связан с распространением земских школ в конце XIX и, особенно, в начале XX в.
Но и та часть крестьянства, которая отдавала предпочтение ценностям Т-культуры, практически не поднималась выше первой и второй страт. Отчеты благочинных епархии приводят примеры почти поголовного незнания простейших молитв, непонимания самого смысла православия, механического участия в обрядах. О том свидетельствует и сохранение в крестьянской среде языческих верований и представлений. Однако и в этом сословии, как и в других, можно найти представителей высших страт обоих типов культур.
Основным итогом исследования можно считать вывод о том, что положение человека в культурной страте не зависит от его социального положения. Верхних культурных страт в той и другой культурных
147
системах достигают лишь немногие представители различных сословий, большинство остается на первых двух ступенях проникновения в них. Именно в этих, «срединных», стратах люди более пассивны в культурном отношении, на их вертикальное перемещение в большей мере влияют отношение среды, возможность общения, наличие и степень развития культурной инфраструктуры (учебных заведений, учреждений культуры и т. д.).
Между тем как достигая третьей и четвертой страт, представители разных сословий работают в едином культурном поле, часто не замечая имущественных и сословных различий. Проникновение в эти страты в большей мере определяется личным творческим потенциалом и пассионарностью. Направление же перемещений в значительной мере, но не полностью, определяется общим балансом ценностных систем в данный исторический момент, причем противоречие общей тенденции требует от личности больших усилий, чем следование «велению времени».
Общая тенденция на протяжении XVIII — первой половины XIX вв. изменяется в сторону предпочтения А-культурных ценностей. Возникновением Петербурга как центра А-культуры начинается ее экспансия на территорию всей империи, в ходе которой создаются «культурные гнезда», где происходит формирование личности на основе индивидуализма, европейских культурных ценностей. Результатом этого становится создание А-культурной среды — как главного условия культурной деятельности этого типа.
Общение для деятелей А-культурного типа является одним из видов самореализации, условием культурного процесса, экстраверсивного по своей природе, — в отличие от интроверсивной Т-культурной деятельности, направленной «в глубь души», что диктовало уклонение от интенсивного межличностного общения.
При переходе из А-культурной (доминирующей в указанный период) среды в Т-культурную создавались маргинальные ситуации двух типов, рассмотренные социологами на современном материале: 1. Все силы личности уходят на адаптацию в контрастной культурной среде. Отсутствие импульсов поддержки истощает энергию, ощущение превосходства собственной культурной системы препятствует налаживанию равноправных связей с новым окружением. Культурная деятельность угасает. 2. Деятель А-культуры преодолевает ограниченность локальной культуры, реализуя склонность к «инновационной деятельности, поскольку для него многие установления не являются безусловными» (7). Культурная активность интенсифицируется.
148
В провинции интеллектуал — почти всегда маргинал, столичная среда для него более благоприятна, благодаря высокой плотности культурных связей, наличия инфраструктуры, независимых авторитетов, способных оценить и ввести в оборот предложенные новации. В провинции масштабные и наиболее радикальные идеи оказывались неоцененными и невостребованными. Двойственность ситуации поддерживалась в течение длительного времени и, в конечном счете, приводила к деформации личности. Все это вызывало центростремительную пространственную мобильность представителей А-культуры («В Москву, в Москву!») и центробежность — деятелей Т-культуры.
Перемещение представителей верхних страт одной культуры в другую не требует прохождения «срединных» страт; минуя их, человек проникает, как правило, в верхние страты контрастного типа, проходя идеалистическую как промежуточный этап. Однако верхние страты ревниво требуют следования логике именно этой культуры, заставляют отказаться от навыков иных культур, требуют отрицательного к ним отношения. «Срединные» же страты позволяют сохранять следы давно погибших культур, при частичной или полной утрате памяти о смысле этих элементов. Подобно археологическому «культурному слою», эти страты позволяют судить о прошлом культуры: если бы православие восторжествовало во всей полноте, как бы мы узнали о язычестве, например?
1.Отечество. М., 1992. Вып. 3. С. 263—276.
2. Блок М. Апология истории. М., 1986. С. 88.
3. Дойков Ю., Сизинцева Л. Питирим Сорокин и Костромской край // Губернский дом. Кострома, 1994. № 2. С. 31—34.
4. Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992.
5. Свящ. Георгий Эдельштейн. Читая и перечитывая классику. Нью-Йорк; Монреаль, 1992. С. 8.
6. Макаров Н. П. Мои семидесятилетние воспоминания. СПб., 1881. С. 14.
7. Шапинский В. А. Культурная маргинальность как социально-философская проблема: Автореф. М., 1990. С. 10.