Сизинцева Л. Голубинские, питомцы костромского культурного гнезда

Вестник /Костромского гос. Университета им. Н.А. Некрасова. – Сер.»Культурология»: Энтелехия. – 2004. - №8. – С.126-133.

Н.К. Пиксанов, литературовед и культуролог, в начале ХХ в. предложил использовать в конкретных историко-культурных исследованиях идею «культурного гнезда». «Культурным гнездом, — писал он в 1928 г., — назовем не механическую совокупность культурных явлений и деятелей, но тесное единение их между собою, некоторое органическое слияние»1. Среди его признаков — «определенный круг деятелей, постоянная деятельность, выдвижение питомцев»2. Сегодня мы опять возвращаемся к определению культуры как деятельности, а не совокупности ее результатов. И потому, вслед за Н.К. Пиксановым, обращаемся к деятелям, которые взаимодействуют друг с другом в определенном месте, создавая и развивая местную традицию.

По классификации, предложенной Н.К. Пиксановым, Кострому можно отнести к числу центров «с «давним культурным слоем», которые издавна накапливая местные культурные средства[…] воспитывали исподволь своих питомцев, которые затем перемещаются в столицу «3.

Одним из учебных заведений, в стенах которого создавалась традиция, обеспечивая существование костромского культурного гнезда, с середины XVIII в. была Костромская духовная семинария. Там костромскими архипастырями  создавалась совершенно особая атмосфера, в которой ценились науки и художества, поддерживались и воспитывались исследователи. Так, преосвященный Симон (Лагов) «сообщал ученую ревность» преподавателям семинарии: «кого он видел к тому способным, тем он делал ученые препоручения, со всем радушием снабжал их наставлением и материалами» 4.

Приходя из родительского дома диковатыми пареньками, мало отличаясь от своих крестьянских сверстников, семинаристы  попадали в среду, во многом ориентированную на светскую культуру. Они читали по-латыни Овидия и Цицерона, писали стихи (это входило в обязательную программу занятий), читали книги семинарской библиотеки, среди которых было много книг светского содержания. Достаточно сказать, что только библиотека преосвященного Евгения Романова, поступившая в семинарское книгохранилище, содержало переводы на русский язык трудов Монтеня, Вольтера, французских энциклопедистов. Ученые диспуты выпускников семинарии, которые в народе называли «рацеями на препотах», становились событиями в культурной жизни города.

По окончании семинарии желающие поступали в духовные академии, а в начале XIX в. их стали направлять и в светские учебные заведения — по медицинской части, позже — по научной и педагогической. Закладывалась традиция, которую Костромская духовная семинария бережно сохраняла до самого своего закрытия в 1919 году. Благодаря ей, из этих стен вышли многочисленные ученые и путешественники, философы, богословы, историки, археографы, статистики, врачи, литераторы. Есть среди них и двое Голубинских,  прославивших семинарию.

Федор Голубинский

 

Празднуя столетие Федора Александровича Голубинского, в Москов­ской духовной академии вспомнили рассказ математика князя С.Н. Уру­сова:  «… в молодые годы он был у Шеллинга. Шеллинг спросил его: «Как живет Голубинский?» Князь от­вечал: «Я его не знаю». На это Шел­линг заметил: «Не делает вам, моло­дой человек, чести, что вы не знаете такого вашего соотечественника»»5.  Князя можно понять: ведь в пору его молодости труды Голубинского, по скромности его, практически не издавались, они увидели свет уже во второй половине нашего столе­тия. Зато укор великого германско­го философа вполне можно отнести к нам: мы по-прежнему ленивы и нелюбопытны.

Старый добрый Брокгауз сооб­щал: «Голубинский (протоиерей Федор Александрович, 1797-1854) — основатель русской теистической философии, родился и умер в Кос­троме». Дата рождения — 22 декабря —  записана точно. По новому стилю она приходится на январь, но не будем забывать, что тогда, в 1797 г.,  это был декабрь, оставалось три дня до Рождества…

А вот место рождения нашего героя так до сих пор точно и не известно. Отец его, Александр Ан­дреевич (1775-1835), всю жизнь прожил близ Ипатьевского монастыря, в приходе церкви Иоанна Богослова, в которой он и начинал причетником в 1764 г. В год рождения сына Федора он служил псаломщиком в Троицком соборе, который, по случаю разме­щения в Ипатьевском монастыре архиерейского дома, стал кафед­ральным 6. Все это позволяет предположить, что именно здесь, при впадении реки Костромы в Волгу, и увидел впервые свет буду­щий философ. С. А. Маслов, ссылаясь на сведения, собран­ные «на месте», утверждал, что это произошло в Селище, на правом берегу Волги. В этом тоже нет ни­чего невозможного, поскольку, по данным того же семейного архива, мать философа, Анастасия Андре­евна (1774-1836), была дочерью селищенского причетника.

Конечно, может быть, первый крик младенца Феодора раздался и в Селище, зато с уверенностью можно сказать, что именно близость его отца к архипастырям и их рези­денции повлияла на то, что Алек­сандр Андреевич, сам не получив­ший образования, дал его всем трем своим сыновьям, — Федору, Евге­нию и Петру. С 1798 г. из-за ремонта на Запрудне семинария некоторое время поме­щалась в Ипатьевском монастыре, так что можно сказать, что детство Федора Александровича прошло «около семинарских стен».

Восьмилетним отроком он посту­пил в первый класс — класс «информатории», как это было названо самим Александром Андреевичем в прошении, чудом сохранившемся в Костромском архиве 7. Проблемы возникли с обучением нотной гра­моте: «… как оный сын мой, по причине малолетства, великое чув­ствует затруднение как в хождении за певческие классы, так особливо и в самом обучении такового пред­мета, которой на первый раз ему, яко малому ребенку, представляет­ся непонятным». Отец берется сам за месяц растолковать сыну ноты.

Видимо, все проблемы, включая и певческие, были решены к 1814 году: семнадцатилетним юношей Федор Голубинский (взявший фами­лию при поступлении в семинарию) получил аттестат, подтвердивший: «Дарования имеет изрядные. Во всю бытность свою в семинарии вел себя очень хорошо, ныне отправлен в Московскую духовную Академию в число воспитанников»8.

Что же воспринял юноша здесь, в Костроме, что увез с собой в Московскую академию? Время его поступления в семинарию — «дней Александровых прекрасное начало» — было отмечено и реформами духовного образования. В семина­рии было введено преподавание «первых начал врачебной науки», была куплена гальваническая маши­на, при помощи которой «были про­изводимы опыты применительно к медицине». Будущих священников учили прививать оспу, говорить на иностранных языках — в аттестате Ф.А. Голубинского подтверждено, что в языках греческом, немецком и французском успехи похвальные, и это не считая латыни, которая разумелась сама собой.

В России во множестве создавались новые учебные заведения, пополнявшиеся студентами из числа выпускников духовных семинарии (где иначе в то время было взять такое количество юношей, знавших главный язык науки — латынь?). Федор Александрович мог выбирать: запросы приходили из Петербургского педагогического института, ме­дико-хирургических академий. Младший брат его, Петр, выбрал по окончании семинарии военную карь­еру, а по выходе в отставку стал почтмейстером… Федор выбрал Троицкую академию, и это трудно  объяснить иначе, чем воспитанным в семинарии вкусом к философии и богословию (по этим предметам от­мечены успехи «отличные»).

Московская духовная академия тогда только что перебралась из Москвы в Троице-Сергиеву лавру и тоже испытала на себе воздействие реформ. Новая академия быстро ходила от традиционного догматизма в обучении. Лекции по филосо­фии, которые только начинали читать студентам, были живыми, несмотря на то, что читали их на «мертвой» латыни. Особенно любим был профессор философии В.И. Кутневич. «студенты доходили при нем до влечения в изучении науки мудрости»9, лучшим же учеником его был Ф.А. Голубинский.

Благодаря Кутневичу, ежегодно библиотека академии пополнялась новейшими трудами европейских философов — Канта, Фихте, Шеллинга, Якоби… Студенты с увлечением следили «за ходом развития мыслящей силы рода человеческого».

В августе 1818 г. молодой костромич закончил академию магистром «с способностями отличными, прилежанием неутомимым и поведением отлично честным»10. Это было фундаментальное гуманитарное образование: новые и древние языки (еврейский, греческий, не­мецкий, французский) — «превос­ходно», история, богословие, фило­софия, словесность — «отлично». Были еще физико-математические науки, в которых знания Голубинс­кого были охарактеризованы сло­вечком «довольно».

Древние языки, история, словес­ность доставляли опору в прошлом, философия позволяла усвоить навы­ки абстрактного мышления, новые языки открывали путь к общению с мыслителями Европы. В стенах оби­тели преподобного Сергия было сде­лано все, чтобы подготовить Ф.А. Голубинского к той миссии, которую он с блеском исполнил. Она состоя­ла в том, чтобы привить дереву оте­чественной традиции любомудрия ростки европейского философствова­ния, восточных философских систем и найти ее собственное место в этом многоголосии.

Между тем вряд ли сам молодой бакалавр осознавал тогда или поз­же в полной мере решаемую им задачу. Его ждала обычная академи­ческая карьера: он стал членом Ака­демической конференции, с 1822 г. — экстраординарным, с 1824 — ор­динарным профессором11. С ав­густа 1820 г. к преподаванию фи­лософии добавился курс немецко­го языка, и занятия его превраща­лись в уроки новейшей литерату­ры и философии, студенты учились самостоятельно мыслить и крити­чески относиться к прочитанному. В 1824 г. Кутневич ушел из Акаде­мии, и Голубинский остался его пре­емником, отдав преподаванию фи­лософии 36 лет (1818-1854) и оста­вив кафедру лишь из-за одолевших его болезней.

Однако за внешней канвой ока­залась скрытой еще и история его внутренних поисков и разочарова­ний, глубокая внутренняя работа. Это было связано с малоисследо­ванной пока историей отечественно­го масонства, которая сегодня чаще становится не столько предметом исследования, сколько поводом для идеологических спекуляций.

Между тем всякий исследователь, соприкоснувшийся с историей второй половины XVIII — начала XIX веков, сталкивается с тем, что боль­шая часть интеллектуальной элиты той поры прошла через масонские ложи или как-нибудь соприкосну­лась с их членами. Для кого-то это было следованием моде, для кого-то — способом решить вопросы карьеры, но многие пытались все­рьез решить таким путем важные общественные проблемы.

Они были очень разными, эти масоны. И все же принято видеть два основных течения, представите­ли которых по-разному видели ко­рень всех зол в нашем отечестве. Первые считали, что причина всех неурядиц — в устройстве общества, которое необходимо изменить, даже если для этого потребуются револю­ционные потрясения. Вторые счита­ли, что необходимо изменить само­го человека, и путь к этому лежит через его нравственное самосовер­шенствование. Первые пришли, в конце концов, на Сенатскую пло­щадь, а вторые…

Заглянем в дневник Ф.А. Голу­бинского 1826 года: «Вечер провел у почтеннейшего батюшки Семена Ивановича. Говорили несколько слов о возмущении Спб [т.е. Санкт-Петербургском — Л.С.] — сам че­ловек не может самого себя приве­сти в гармонию и порядок, а хочет поправить других; сам не освобо­дился от страстей, а хочет вне себя устроить порядок»12. Свободы, равенства, братства предполагалось достичь не путем кровопролития, а путем глубокой внутренней работы, которая, как казалось, не только не противоречила православной тради­ции, но и вытекала из ее опыта.

Дневники Ф.А. Голубинского 1822 года пестрят тайнописью: «Простив­шись с батюшкой, возмущен был, много думавши о Родовхо ы хып… Часов до одиннадцати не мог ни за что прилечь; тут освежился, укреп­лен тою мыслию, что в Союзе на­шем не должны мы давать пищи мечтам и воображению, плоти и крови, что это препятствует благо­словению Господню, который один укрепляет истинный христианский Союз»13.

Иерархическое подчинение, неиз­бежный атрибут всех масонских организаций, переосмыслялось в традициях церковного послушания: «Что ыри гол дыну Д. У. ро кониох ничего делать, и потому письмо мое показывал ему и получил от него хорошие советы (любезная черта! Повиновение и уважение к мудро­му руководителю)…» Речь на собра­нии шла о скромности и умеренно­сти, покаянии и самопознании, об «образовании сердца», о содействии «нравственному образованию дру­гих»… Все это вполне согласовыва­лось с православной традицией.*

Те же дневники свидетельствуют, что именно в этих кругах появилась потребность в обращении к наследию Св. Отцев — встречаются имена Антония Великого, Григория Бого­слова… В этом контексте не кажется удивительным, что именно ФА. Голубинский содействовал публика­ции трудов Паисия Величковского, возобновивших на Руси традицию «умной молитвы», а с 1841 г. стал и членом редакции, созданной для издания творений Отцев Церкви в русских переводах. Это было созна­тельное усвоение и осознание соб­ственной античной традиции, про­тянувшейся от «афинейской премуд­рости» и восточного монашества к отечественной православной тради­ции.

Десятки лет от роду, по свиде­тельству знавших Ф.А. Голубинского, он помнил «пять песен Виргилиевой Энеиды». Основатель Ал­тайской миссии, давний знакомый Макарий (Глухарев) посылает ему «две книги индейской богословии», Ю.Н. Бартенев — «трактат Дежерондо о усовершенствовании само­го себя», а в ответ получает из Сергиева посада перевод канонической книги древних китайцев.

Европеец А. Гакстгаузен по-не­мецки беседовал с Ф.А. Голубинским в его кабинете и вспоминал позже: «Я с удивлением слушал суждение русского попа о Шеллин­ге, Гегеле, о распадении философии последнего на две школы и т.д. Эти суждения произносились с мягкою скромностию, но указывали на самостоятельное изучение предмета», а на стене приемной в это время висели портреты Тихона Воронеж­ского, Серафима Саровского, Паи­сия и задонского затворника Геор­гия14.

В письме А.И. Тургеневу, сыну масона и брату декабриста, Ф.А. Голубинский писал о счастии «пос­ле скитания по системам философс­ким, после кружения в волшебных воздушных замках Пантеизма» вер­нуться к людям, «в которых с глубо­кою мудростью соединена жизнь, сокровенная со Христом в Боге»15.  Среди этих людей были и православ­ные священники, и епископы. Дос­таточно сказать, что канонизирован­ный ныне святитель Филарет, мит­рополит Московский, в юности пе­режил увлечение масонством 16.

Собственно, составляя свою «Ис­торию систем философских», Ф.А. Голубинский следовал совету Васи­лия Великого, рекомендовавшего при изучении языческих сочинений поступать, подобно пчелам, «ибо и пчелы не на все цветы равно садят­ся, и с тех, на какие нападут, не все стараются унести, но, взяв, что при­годно на их дело, прочее оставляют нетронутым. И мы… собрав из сих произведений, что нам свойственно и сродно, с истиною, остальное бу­дем проходить мимо»17.

«Воспользовавшись полезным, будем избегать вредного», — не так просто было воспользоваться этим советом святителя, потому что не сразу удалось распознать опаснос­ти и искушения в масонстве. Одна­ко, по словам апостола, бывший искушенным, может искушаемым помочь. А потому значительная часть жизни Ф.А. Голубинского (равно как и митрополита Филаре­та) была посвящена обращению тех, кто поддался подобным увлечениям.

Тихо, кротко выслушивая кощун­ственные высказывания вольнодум­цев, Федор Александрович «прини­мал на себя такой печальный и рас­строенный вид, что собеседник его скоро прекращал неприятный ему разговор,» — вспоминал ученик Голубинского М.В. Толстой, давший интересное описание своего учите­ля: «… я с первого взгляда полю­бил нового гостя, хотя наружность его вовсе не была привлекательна для ребенка: близорукий, некраси­вый лицом, неловкий в телодвиже­ниях, он сидел, потупившись, и не обратил на меня никакого внима­ния»18.

Между тем этот человек с некра­сивыми чертами лица поражал всех духовным светом, который был ре­зультатом глубокой внутренней ра­боты. Профессор Московского уни­верситета С. Шевырев, посетивший его в Академии, писал: «Простота и смирение осеняют его мирное жилище… В чертах русского мудре­ца господствует спокойное самоуг­лубление. Такова и тихая речь его, которая всегда тепла, но вспыхива­ет живее при выражении сочувствия и участия».

В советах Ф.А. Голубинского, которые он давал другим, угадыва­ется собственный опыт философа. Он писал Ю.Н. Бартеневу в нояб­ре 1840 г.: «Вам известно, что охолоделые дрова чаще в печи меша­ют, тогда они горят ярче, лучше прогорают, и печь более от того со­держит тепла: так и сердце чело­веческое, чем более тратится, чем больше двигается для проявлений любви, тем более привыкает лю­бить»19.

Собственно, именно это и было тем, что внес Федор Александрович в европейскую традицию из отечественного опыта: философия никог­да не оставалась для него умением рассуждать, создавать некие абст­рактные системы. А.Н. Введенский отмечал позже: »Согласно с лучши­ми историческими традициями, он видит в философии не теоретичес­кую доктрину, но — «мудрость жиз­ни», именно жизни. Эту ЖИЗНЕН­НУЮ задачу философии он дей­ствительно никогда не терял из виду. Он приводит ниже и утверж­дение самого Голубинского: «Нуж­но объятие познаваемого всем су­ществом, не только разумом, но и волею, и чувством»20.

Для того чтобы следовать этому совету, необходимыми оказываются не только навыки абстрактного мышления, но и опыт монашеского делания, и опыт, осознанный и сформулированный в святоотечес­ком наследии. Это органическое сплетение и стало вкладом отече­ственной философии в европейскую традицию, проявившись главным образом в XX веке.

Жизненная мудрость не раз по­могала Федору Александровичу в его обыденной жизни. Люди, знав­шие его, в один голос отмечали его бескорыстие, способность ради других забыть собственную уста­лость, умение услышать другого. Ученики вспоминали, как в их ра­ботах Ф.А. Голубинский старался уловить мысль, если даже она была выражена неясно или путано, по­могал найти нужные слова. Ни различие сословий, ни уровень образования не влияли на его от­ношение к человеку: во всех он пытался найти нечто доброе, для каждого был готов добрый совет, участие, помощь.

Совершая ревизии, он старался оправдать промахи, отметить хоро­шее. Жил скромно, охотно давал деньги студентам, не ожидая их возвращения. Поддерживал много­численную костромскую родню и словом, и протекцией, и денежны­ми посылками.

М.В. Толстой высказался, пожа­луй, точнее других: «В числе доб­родетелей его главное место зани­мало смирение. Окруженный всеобщим уважением, он никогда не ста­вил себя выше других, самого себя судил строго, но ко всем был снис­ходителен».

В 1828 г. он был рукоположен во священника, через год стал прото­иереем. Был «пастырь добрый». А вот семейная жизнь его была испол­нена утрат. Женившись на дочери своего учителя, В.И. Кутневича, Ф.А. Голубинский рано овдовел, в одиночку воспитывал дочь и троих сыновей. В начале 1852 г. почти одновременно умерли двое из них — Сергей и Петр. Митрополит Филарет (Дроздов) утешал филосо­фа: «Ныне время показать плод любомудрия, много лет вами про­поведуемого, и не поколебаться ли­шением видимого и временного, в созерцании невидимого, во упова­нии вечного»21. Но силы види­мо оставляли Федора Александро­вича.

В 1854 г. он вместе с сыном Дмитрием поехал навестить родные места. После панихиды на могиле родителей, похороненных в ограде Богословской церкви, Ф.А. Голубин­ский «посетил дом, где они жили, прослезился, взошел и на светелку, вспомнил о родительском благосло­вении перед поступлением в Акаде­мию», — вспоминал сын. Это было 14 августа. А уже через неделю, проболев всего день, он тихо скон­чался. «Это было во втором часу пополудни в день воскресный 22 августа 1854 года».

Похоронили рядом с родителя­ми, на том же Богословском клад­бище. Один из его друзей, С.А. Маслов, заказал ограду на шиповском заводе, другой (судя по неко­торым обмолвкам, М.В. Толстой) сочинил эпитафию: «Словом учил любомудрию, примером жизни — смирению».

Евгений Голубинский

В глубине кологривских лесов, в селе Матвееве, в семье священника Евсигнея Федоровича Пескова, 28 февраля 1834 года родился мальчик, которого крестили Евгением. Жизнь спустя он вспоминал, как ему, семилетнему, перед поступлением в училище выбирали фамилию. «В то время фамилии у духовенства еще не были обязательно наследственными. Отец носил такую фамилию, а сыну мог дать какую хотел другую, а если имел несколько сыновей, то каждому особую»22.

Отец, сам выпускник Костромской духовной семинарии, хотел дать сыну фамилию какого-нибудь знаменитого в духовном мире человека: «Бывало, зимним вечером ляжем с отцом на печь сумерничать, и он начинает перебирать: Голубинский, Делицын […], Терновский […], заканчивая свое перечисление вопросом ко мне: «какая фамилия тебе более нравится?» После долгого раздумывания отец остановился, наконец, на фамилии «Голубинский». Кроме того, что  Федор Александрович Голубинский, наш костромич,  был самый знаменитый  человек из всех перечисленных выше, выбор отца, как думаю, условливался еще и тем, что брат Федора Александровича, Евгений Александрович, был не только товарищем  отцу по семинарии, но и был его приятелем и собутыльником…»(с.3-4).

Так, мешая высокое с низким и грешное с праведным,  рассказывал Евгений Евсигнеевич о своем детстве, об учении в  Солигаличском духовном училище, где учитель П.Н. Альбов после удачного перевода на греческий предсказал ему большое будущее: «ты будешь большой человек, но смотри, не превозносись, будь смиренномудр!» (с.9).

Учение Е.Е. Голубинского в Костромской духовной семинарии пришлось на время, когда она после пожара 1847 г. была переведена из сгоревшего Богоявленского монастыря в угловой соборный дом на кремлевском холме. Новый ректор Агафангел (Соловьев) прекратил безобразия, которые были характерны для бурсацкой жизни предыдущих выпусков. Как было заведено от начала семинарии, первые два года учились в классе риторики, следующие два – в богословском, и последние – в классе философии.

В соответствии с названием, в первом, риторическом отделении Е.Е. Голубинский увлекся стихотворством и сочинил поэму «Сотворение мира» под влиянием Мильтона, «Потерянный и возвращенный рай» которого находился в библиотеке его отца. Учитель, П.М. Розов, был удивлен, «но не пришел в восторг, вероятно, потому,  что поэма не блистала достоинствами», по признанию самого автора (с.14).

В классе философии, судя по академическим уже отзывам, учили самостоятельно думать и рассуждать. В основе семинарского курса лежали логика и психология, которые преподавал магистр Киевской академии П.С. Смирнов, он же преподавал патрологию, на уроках которой увлекал семинаристов чтением отрывков из святоотческих творений. Работы Голубинского были отмечены благоволением профессора. Однако самому семинаристу больше запомнились попытки научиться играть на гитаре, которые закончились осознанием полной неспособности к музыке.

«Из философии в богословие переведен был третьим и никаких отличий в этом классе я не сделал», — вспоминал Е.Е. Голубинский (с.14). Вот это стремление закончить  тот или иной этап обучения в числе первых проходит, как прежде писали, «красной нитью» через все воспоминания о годах учения. Это, как и в предыдущем столетии,  казалось  важным самим учащимся, и окружающим. От места в списке зависела дальнейшая судьба, – пошлют в Академию за казенный счет, или нет. Сам он после семинарии  «предполагал поступить в университет на медицинский факультет. Но отец мой из поповского тщеславия или  славолюбия решительнейшим образом настаивал, чтобы я ехал в академию, и говорил: “ если не пошлют тебя на казну, то поедешь на свой счет волонтером”. Но меня послали» (с.14).

В Московскую духовную академию Е.Е. Голубинский отправился в тот самый 1854 год, когда его великий однофамилец вышел в отставку. Будущий историк вспоминал: «Тотчас по оставлении службы  он пожелал посетить свою родину Кострому, и назначил временем своего приезда в Кострому середину августа. Ректор семинарии архимандрит Порфирий пожелал нас представить ему в Костроме и с этой целью остановил наш отъезд в академию на экзамены. Но вот пождали мы день, два, три; ректор начал опасаться, что мы не приедем вовремя на экзамены, и отпустил нас. С Фед[ором] Ал[ександровичем] мы разъехались на дороге, и так не видали его» (с.23), а в Костроме великий философ вскоре умер.

Тем не менее, Московская духовная академия была полна земляков, в том числе и выпускников Костромской духовной семинарии. Само понятие землячества оказывало в ту пору значительное влияние на жизнь студиозусов. Ректор, Евгений Смирнов, как писал Е.Е. Голубинский, «которому я был земляком», выручал в случае финансовых затруднений (с.29). По его же словам, «равным образом очень благосклонно относился ко мне А.В. Горский, который был мне также земляком. Во время нашего ученья в Академии еще жив был его отец, протоиерей Костромского кафедрального собора В.С. Горский. А.В. обыкновенно ездил в Кострому на Рождество и на вакации. На время своих отъездов и отлучек он оставлял меня домовничать в его квартире. Это домовничанье имело для меня то значение, что я мог досыта рыться в книгах, которыми был полон кабинет  А.В., состоявшего тогда библиотекарем.  Тут я мог видеть и читать такие книги, которые бы он не дал из библиотеки не только студенту, но, пожалуй, и профессору» (с.34). Таким образом землячество, практически, приравнивалось к родственным отношениям.

В 1858 г. Е.Е. Голубинский закончил Академию, некоторое время преподавал в Вифанской семинарии, а затем в январе 1861 г. был переведен в Сергиев посад, в Академию,          на кафедру Русской церковной истории. Это было время, когда все жадно ждали перемен, и идеал Е.Е. Голубинского вполне соответствовал эпохе. Он считал, что гениальным можно признавать «такого человека, в груди которого, по греческим представлениям, сидел гений (отсюда и название гениальный), который возбуждал в нем неудовольствие против недостатков современной действительности в той или другой области жизни и побуждал его к возможному устранению этих недостатков» (с.37).

Как преподаватель Е.Е. судил себя чрезвычайно строго, сравнивая свою манеру с составленным им идеалом. Он полагал, что для успешного чтения лекций необходимо: «во-1-х, чтобы профессора перед лекциями сдавали обстоятельные их программы так, чтобы студенты наперед могли хорошо ознакомиться с содержанием чтений; а во 2-х, чтобы лекции непременно говорились изустно, а не читались по тетради, в 3-х, чтобы лекции перемежаемы были собеседованиями, состоящими в том, чтобы студенты давали отчет о прочитанном, причем поставить дело так, чтобы оно […] не отпугивало от себя студентов, а привлекало» (с.33).

Признавая, что «читал студентам  сравнительно хорошие лекции», он вынужден был отметить слабое внимание к ним студентов, объясняя это быстрым чтением по тетради (читал «очень быстро и был читарь или чтец далеко не первоклассный, а если и не совсем плохой, то не особенно далекий от него», с.44) и отсутствием «обычного либерального скалозубства». Студиозусы посещали лекции нерегулярно, а, приходя, дремали, особенно постом. «Сознаюсь откровенно, — писал  профессор  в старости, вспоминая об этом, — что по временам чувствовалась горькая обида на студентов за их малое внимание (равнодушие) к моим лекциям. Работаешь, работаешь и вдруг пустая аудитория» (с.45).

Его идеалом была уединенная исследовательская работа, а образцом такого служения стал земляк-костромич, профессор А.В. Горский. «А.В. был настоящий ученый, посвятивший всю жизнь свою науке: сидел, сидел за книгами и больше ничего не делал. Выезжал иногда с визитами, но очень редко. Утомишься, бывало над составлением своих лекций (говорю о времени своей службы), выйдешь в сад прогуляться; смотришь иногда: в бакалаврском корпусе все огни потушены, только у А.В. Горского светится огонек, так что огонек этот даже одушевлял, бывало» (с.27).

Выражение «больше ничего не делал» относится только к увлечениям бытовым, светским. Это – подчеркнутая небрежность в одежде, равнодушие к светской жизни, теплой компании. Зато высшей оценки Е.Е. Голубинского (и не его одного) Горский заслужил в качестве библиотекаря. «Библиотекарь он был истинно образцовый: знал библиотеку как свои пять пальцев. Какую бы книгу ни спросили его, он не справлялся в каталоге, сейчас же отправлялся к месту, где она стояла, и тотчас брал ее» (с.27)… Это было одним из следствий его научной осведомленности в прошлых и новейших исследованиях, за которыми он неукоснительно следил.

С большим сочувствием  писал Е.Е. Голубинский о том, что обязанности ректора отвлекали А.В. Горского  от научных занятий, «что было ему крайне тягостно» (с.42). Собственно, так же организовал свою жизнь и он сам – исследователи писали о том, что  он «доводил свое уединение до крайних пределов», имея ввиду и влияние коллег-исследователей: «в условиях духовно-академической работы каждый вынужден идти особняком, в одиночку[…] Лектор он был плохой. Всю свою энергию он расходовал в кабинете  на создание исследований, которые никогда не дадут умереть его имени»23.

Почтение к ученому подвигу Горского не мешало Е.Е. Голубинскому признавать  разницу  в их политических взглядах и жизненных позициях: «…он был консерватор, девизом которому служил девиз митр[ополита] Филарета: «благоразумие и осторожность». Я, напротив, был либералом, который все подвергал строгой критике – принимал только то, что выдерживало критику, и отвергал то, что ее не выдерживало, без всяких рассуждений о том, благоразумно это или нет»(с.44).

Именно эта черта, с одной стороны, составила славу историка, определила непреходящую ценность его вклада: «Человек колоссальной учености, Г[олубинский] в то же время отличался детской прямотой и в жизни, и в научных суждениях. Он всегда говорил только то, что говорили документы. Отсюда его смелые построения и обращение с популярными легендами (об апостоле Андрее, князе Владимире и пр.), а также совершенно необычайные в церковной среде отзывы о столпах нашей церковности. В глазах студенчества  это создало Г[олубинскому] необычайную популярность. При общем почти молчании его голос звучал резко и делал из него героя» 24.

С другой стороны, именно это обстоятельство затруднило путь его главнейших трудов к читателю. Даже работы, удостоенные высших в ту пору научных наград, таких, как Уваровская премия, не были своевременно опубликованы из-за цензурных запретов. Труд его жизни – «История русской церкви» остался незавершенным из-за трудностей с публикацией.

И все же поначалу проблемы эти были разрешены благодаря поддержке митрополита Макария, незадолго до этого опубликовавшего капитальный труд на ту же тему. Голубинский писал: «…я выступал с своей Историей как бы его соперником […] и обратился к нему с просьбой о ссуде денег для напечатания этой Истории […].  Он был способен  и имел готовность жертвовать своим личным самолюбием пользе науки: […]  он встретил меня не как дерзкого человека, выступающего соперником ему, а как желаемого себе сотрудника», что, безусловно, свидетельствовало о выдающихся его душевных качествах (с.52).

Публикация первого тома стала основанием для присуждения Е.Е. Голубинскому в 1881 г. докторской степени. Однако, после смерти митрополита Макария, лишившись его поддержки и покровительства,  историк не смог опубликовать сразу второй том. Первая его часть увидела свет при поддержке Общества истории и древностей Российских только в 1900 году. Надо было завершить труд по подготовке второй его части. Автор приступил к работе, но вскоре, по его собственному признанию, «увидев свое старческое бессилие сделать дело, я оставил его. Да простит меня Бог, и да простят меня люди, которых интересует дело!» (с. 55).

*    *

*

Две судьбы ученых-костромичей с одинаковыми фамилиями,  не очень похожих по характеру, развивались по общей траектории:  учеба в Костромской духовной семинарии – учеба, а потом и преподавательская деятельность в Московской духовной академии. Они жили в разные исторические эпохи, были людьми своего времени, но, тем не менее,  сохраняли главное, что  было заложено в них с семинарской скамьи: стремление к научной честности в исследованиях, умение прокладывать в науке новые, непроторенные пути.

1 Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда.  М.; Л., 1928.  С.60.

2 Там же, с. 62-63.

3 Там же, с. 30.

4 Диев М.Я. Первое столетие Костромской епархии//Российская национальная библиотека. Отдел рукописей. Тит 4013.

5 Введенский А.Н. Профессор фило­софии протоиерей Федор Александрович Голубинский.  Сергиев посад, 1898.  С. 2.

6 Российская государственная библио­тека. Отдел рукописей. Ф. 76 Голуб. 1. П. 22. № 1. Л. 1-8. (Далее — ОР РГБ…)

7 Государственный архив Костромской области (далее — ГАКО). Ф. 432. Оп. 1. Д. 20. Источник указан И.Х. Тлиф.

8 ОР РГБ. П. 36. № 9. Л. 1.

9 Смирнов С.И. История Московской духовной академии до ее преобразования (1814-1870). М., 1879. С. 46.

10 ОР РГБ. П. 36. № 9. Л. 2.

11 Там же. Л. 9-12.

12 Там же. п. 1, № 2, л. 1 об-2. Семен Иванович, как можно предположить, — это московский священник С. И. Соколов, близ­кий «Дружескому обществу». — См.: Сушков Н.В. Записки о жизни и времени свя­тителя Филарета, митрополита Московско­го. М., 1868 (Далее — Сушков Н.В). С. 11 и др.

13 ОР РГБ. П. 1. № 1. Л. 6 об.

14 С[мирн]ов С. Протоиерей Федор Александрович Голубинский. М., 1855. С. 13, 23; Голубинский Д.А. Макарий, осно­ватель Алтайской миссии, по бумагам Ф.А. Голубинского // Душеполезное чтение. 1890. Т. 31. Ч. 3. С. 563. Переписка Ф.А. Голубинского с Ю.Н. Бартеневым // Рус­ский Архив. 1880. С. 408; Гакстгаузен А. Исследования внутренних отношений народной жизни в особенности сельских учреждений России. Т.1.  М., 1870.  С.48.

15 Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 501. Тургене­вы. Оп. 1. Д. 100. Л. 1.

16 .  Сушков Н.В. С. 258.

17 Творения иже во святых отца на­шего Василия  Великого, архиепископа Кессарии Каппадокийския.  М., 1993. Ч. IV. С. 349 (репринт издания: М., 1846).

18 Толстой М.В. Хранилище моей па­мяти: Голубинский Федор Александрович //Душеполезное чтение. 1891. Ч. 1. С. 204-205.

19 Русский Архив. 1880. С. 422.

20 Введенский А.Н., с. 9, 21.

21 ОР РГБ. П. 15. № 88.

22 [Голубинский Е.Е.] Воспоминания Е.Е. Голубинского // Третий исторический сборник. – Кострома, 1923. – С.3. (Труды/КНОИМК. – Вып.30). Историк, в отличие от философа, оставил свои воспоминания, частью записанные собственноручно, а частью – с его слов. На них и основан рассказ. Ссылка на конкретные страницы дается в скобках после цитаты.

23 Андреев И. Голубинский Евгений Евсигнеевич //Энциклопедический словарь: Биографии/ Изд.Брокгауз и Ефрон.  Т.4.  М., 1993. С.199.

24 Там же.

*Выделенный текст в публикации на с. 128 опустили, а зря….

Запись опубликована в рубрике Библиография. Добавьте в закладки постоянную ссылку.