81. Музейная деятельность в Костромском крае. Становление и развитие. XIX — первая треть XX века: Диссертация на соискание ученой степени кандидата культурологии. М., 1998

Российский государственный гуманитарный университет

 

Факультет музеологии

 

Кафедра музееведения

 

 

На правах рукописи

 

 

Сизинцева Лариса Ивановна

 

 

 

Музейная деятельность

в Костромском крае.

Становление и развитие

(XIX — первая треть XX века)

 

 

Специальность 24.00.03. — Музееведение.

Консервация и реставрация историко-культурный объектов.

 

 

Диссертация на соискание

ученой степени кандидата культурологии.

 

 

 

 

Научный руководитель:

академик Российской Академии образования, профессор С.О. Шмидт.

 

 

 

Москва, 1998

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Введение_______________________________________________

 

Глава I. Формирование традиций_________________________

1.1. Костромской микрорегион: особенности и традиции.

1.2. “Протомузейный” период._________________________

1.2.1. Историко — культурное направление.___________

1.2.2. Практическое направление._____________________

 

Глава II. Создание музеев в губернском центре._____________

2.1. Музеи с преобладанием задач хранения._________

2.1.1. Ипатьевский монастырь как мемориальный комплекс.

2.1.2. Музейная деятельность Костромской губернской

ученой архивной комиссии._________________________

2.1.3. Коллекционирование.__________________________

2.2. Музеи с преобладанием задач использования.__

2.2.1 Земские музеи.__________________________________

2.2.2. Музей Костромского Научного общества._____

 

Глава III. Складывание музейной сети губернии.___________

3.1. Музей местного края.____________________________

3.2. Уездные музеи 1920-х гг.__________________________

Заключение._________________________________________

 

Список использованных источников и литературы.__________

 

 
Введение

 

Актуальность и состояние разработки темы.

 

Кризис в музейном деле нашей страны настолько очевиден, что для доказательства не нужны теоретические выкладки. “Музейный взрыв”, о котором так много говорили в 1970 — 80 гг., остался в прошлом. Туристический поток иссяк, а местные жители так и не стали в большинстве случаев частыми посетителями музеев. Это можно было бы объяснить экономическими причинами, но как тогда ответить на вопрос — почему и в эти трудные времена продолжают создаваться новые музеи, в том числе и в глубокой провинции. Так, только за последние несколько лет в Костромской области были открыты четыре муниципальных музея, не говоря уже об общественных.

Логично было бы предположить, что музейный кризис является одним из проявлений общего глубокого кризиса постсоветского общества, изменившего политические принципы, организационную структуру, систему культурных предпочтений. Однако кризис — всегда не только конец, но и начало. Для того, чтобы определить перспективные тенденции, надо понять, от чего мы уходим, какие принципы и концепции проходят переоценку.

Пересмотру сегодня в первую очередь подвергается авторитарная система, сложившаяся на большей части Российской империи, а после второй мировой войны и на территории различных стран других континентов. Для нее были характерны высокая степень централизации власти, жесткий идеологический монополизм, подчинивший себе и культурную жизнь народов. Каждый человек рассматривался в этой системе как объект воздействия, одним из механизмов которого и служил музей.

На территории нашей страны централизованная, идеологизированная система организации музейного дела начала создаваться с первых лет советской власти, но окончательно сформировалась к 1930-м годам. В ней доминировала жесткая административная вертикаль, центральные органы управления непосредственно или через своих представителей на местах контролировали каждую мелочь в жизни музеев, в том числе и провинциальных, расположенных в значительном удалении от столицы. Это можно объяснить тем, что музей был осознан как инструмент сохранения информации о прошлом, которая, не будь она скорректирована, помешала бы целенаправленному идеологическому воздействию на массовое сознание. Будучи подконтрольным, музей превращался в действенный рычаг этого воздействия. В ряду других каналов коммуникации, подчиненных интересам государственной машины, потерялась музейная специфика. Подобно людям, превращенным в “винтики”, музейный организм стал неким механизмом, утратив способность (и необходимость) жить по своим, ему одному присущим законам.

Начиная с 1950-х гг. наметились тенденции децентрализации, деидеологизации во всех областях жизни страны — политической, экономической, культурной и т.д. Процесс этот, как известно, шел неровно, сопровождался периодическими возвратами к авторитарным принципам. Самосознание музейного дела — его теория — зафиксировала представления о музее, оставшиеся от 1930-40 гг.: музей воспринимался как институт, подчиненный интересам государства[1]. Это подход в музееведении был назван “институциональным”[2] и начался поиск путей в его преодолении, особенно активно он шел в тех странах социалистической системы, где раньше был отпущен политический пресс (не случайно, что именно в Чехословакии 1950-х гг И. Неуступны впервые подверг сомнению основы институционального подхода)[3].

В советском музееведении эти мысли не были ни осуждены, ни подхвачены, информация о них появлялась, главным образом, в малотиражных в изданиях НИО Инфромкультура, едва ли не первым сборником, позволившим широкой музейной общественности ознакомиться с переводами самих текстов исследований музееведов Восточной Европы, стал сборник “Музеи мира”, вышедший в 1991г.[4]

Экспериментальные и теоретические исследования отечественных музееведов были сосредоточены на социальных функциях музеев[5], в частности на одной из них, образовательно-воспитательной. Рассматривались вопросы воздействия музейной экспозиции на посетителей различных социальных и возрастных групп, другие формы воздействия. Идеологические мотивы уже утратили доминирующую позицию, но в качестве субъекта деятельности по-прежнему предполагалось государство и музей как его институт, посетители же неизменно рассматривались как объект воздействия.

Логическим развитием этого интереса стало обращение к проблемам музейной коммуникации и появление “языкового” подхода, предложенного Н.А. Никишиным в 1989 году[6], особый интерес к теории музейной экспозиции[7]. Исследуется прежде всего плоскость соприкосновения музея — и посетителя, которая действительно является сегодня одной и важнейших.

С другой стороны, исследуя функцию документирования, музееведы также рассматривают прежде всего сложившуюся, устоявшуюся практику современных музеев. В одной из дискуссий И.В. Иксанова, констатировав справедливо, что отечественные музееведы практически не рассматривают вопрос — “что такое музей”, предложила сущность музея и содержание музейной деятельности определить через три его социальные функции, документирование, хранение, коммуникацию[8]. Как и любая редукция, такое сведение представляется достаточной опасным, оно является не чем иным, как продолжением того же институционального подхода, абсолютизацией ныне существующей практики.

Разорвать этот круг могли бы исторические изыскания, но значительный материал, накопленный историками музейного дела как в исследовании столичных музеев, так и в многочисленных работах по истории музеев провинциальных, существует как бы независимо от теоретических поисков, что сказывается в описательности изложения, отсутствии собственно музееведческих приемов исторического анализа.

Между тем уже в “Очерках истории музейного дела в России” исторический материал и исследовательская интуиция позволили авторам сборников частично наметить пути преодоления институционального подхода. В статьях С.А. Каспаринской (Овсянниковой), А.М Разгона, И.П. Иваницкого и других рассматривались внемузейные формы сохранения исторической среды, частное коллекционирование, промышленные выставки. Этот материал не укладывался в прокрустово ложе современной ему теории и мог бы взорвать ее, если бы тогда же был осмыслен. Но два этих потока информации тогда не соприкоснулись. К сожалению, и сегодня они по-прежнему расположены в параллельных плоскостях. Хотелось бы преодолеть этот барьер между историей и теорией, соотнести их друг с другом.

Исходя их этого целью настоящего исследования стала выработка основ анализа музейной деятельности и их апробация на конкретно-историческом материале. Это предполагает решение следующих задач:

· определение основных параметров музейной деятельности — в сравнении с другими видами деятельности;

· выявление ее основных составляющих;

· исследование условий, необходимых для осуществления музейной деятельности и факторов, влияющих на этот процесс в провинции;

· рассмотрение конкретных форм реализации музейной деятельности на территории Костромского края;

· выявление круга деятелей, установление их мотивов, целей, задач и рассмотрение результатов деятельности;

· выявление связей между различными формами общественной и музейной деятельности.

Объектом настоящего исследования избрана музейная деятельность, предметом — совокупность конкретных ее проявлений, выявленных на территории Костромского края, во всем их многообразии.

Выбор территориальных рамок подключает данное исследование, междисциплинарное по своей природе, еще к одной традиции — краеведческой. Для выявления максимальной полноты картины музейной деятельности рамки сужены до пределов одного микрорегиона, условно названного Костромским краем. Это определение (край) позволяет подчеркнуть несводимость этой территории к площади административных образований (княжеств, наместничества, губернии, района, области).

Костромской край — исторически сложившаяся территориальная целостность, пронизанная административными, хозяйственными и культурными связями, устойчивость которых выдержала проверку многочисленными административными переделами советского времени, подчас приводивших к полному исчезновению данной территориальной единицы.

В нашем случае музейная деятельность рассматривается как проявление конкретной органически сложившейся историко-культурной традиции. Выбор данной территории обусловлен не исключительностью или типичностью ее. И то, и другое можно будет установить лишь при сопоставлении ее с другими территориями. Такой подход, по сути дела, является возвращением к “локальному методу”, сформулированному С.Архангельским в 1927 г., на волне подъема в нашей стране краеведческого движения.

Суть локального метода была определена так: “… для изучения собираются факты узкого района..”, затем предполагается “их детальное обследование, всесторонний охват исследующей мыслью. Затем уже следует введение новых установленных фактов в научный оборот, что обычно приводит к пересмотру старых схем…”[9] — естественно, при сопоставлении с аналогичными результатами исследований других территорий.

Метод предполагает равноправие территорий, материал которых в равной мере достоин изучения. Полнота же картины достигается сопоставлением результатов. Сейчас, когда растет самосознание регионов, в условиях децентрализации вынужденных искать собственные пути выживания, когда возрождается краеведческое движение, этот метод снова обрел свою актуальность. Упоминание о нем встречается во многих исследованиях последних лет, но реальным развитием его стала концепция музейной энциклопедии, реализованная благодаря привлечению. местных краеведческих сил при координационной и методологической помощи сотрудников НИИ культурологии (Москва).

В основу концепции статей, посвященных местным традициям музейной деятельности, которые, по замыслу редакционного коллектива, “имеют принципиальное значение”, положены “результаты осмысления проблем историко-культурного развития края, формирования регионального культурного наследия и развития связанных с ним форм общественной и научной деятельности”.[10] Вольно или невольно, здесь использована идея Архангельского, развитая за счет получившей сейчас распространение (в частности, в археологии) концепции микрорегиона, который понимается как результат взаимодействия природной и культурной среды.[11]

В применении к музейному делу вопрос разработан В.Ю. Дукельским, который определяет микрорегион как “территориальное единство, в котором сочетание специфических черт культурной практики возникает как закономерный итог предшествующего развития”, в соответствии с этим “музей должен аккумулировать сохранную в среде культурную специфику и начать возвращать ее региону”.[12]

Эта концепция представляется перспективной в плане исследования роли музеев и музейной деятельности во всем ее многообразии в складывании микрорегионов. Не случайно на основе материала, собранного при подготовке региональных статей для Музейной энциклопедии уже появляются диссертационные исследования.[13] Основные принципы этого издания использованы и в настоящей работе.

При подготовке диссертации учтен также опыт авторов, исследовавших связь музейной деятельности с местной краеведческой и культурной традицией (диссертации К. Акинши, Г. Луговой, Г. Найдаковой, Г. Присенко, Т. Размустовой и др.)[14] Таких исследований все больше, их число растет по мере развития краеведческого движения. В настоящей работе использованы в первую очередь те из них, что касаются истории краеведения и его роли в сохранении культурного наследия. Это как публикации С.О. Шмидта, А.А. Формозова, С.Б. Филимонова, А.А Севастьяновой[15], так и работы костромских исследователей В.Н.Бочкова, Е.А.Флеймана, А.Д. Шипилова и других[16].

Чрезвычайно плодотворным оказалось обращение к историографии краеведения. Это не только статья С. Архангельского, но и труды Н.П. Анциферова, И.М. Гревса, Н.К. Пиксанова и других исследователей, которые при обращении к краеведческой тематике в 1920-е гг. привнесли свой опыт фундаментальных исследований в новую для себя область.[17] То же происходит и сегодня, когда краеведческие вопросы оказываются в поле зрения Д.С.Лихачева, С.О. Шмидта, — массовое движение получает новый теоретический импульс[18]. Обращение к локальному методу характерно не только для российской, но и для зарубежной исторической науки.[19] Это совпадает с общей тенденцией в мировой науке — “очеловечить” историю, осмыслить исторический процесс с точки зрения его непосредственных участников, понять логику их поступков.[20]

Определение цели и задач данной диссертации отчасти обусловлено традициями, сохранившимися в костромском краеведении. Еще в 1923 году председатель Костромского научного общества по изучению местного края (далее — КНО), В.И.Смирнов писал: “Высказывалось мнение, что мерить мировым масштабом небольшой район нецелесообразно, что задачей краеведения является изучение явлений, замкнутых к границах краевой территории. Едва ли это так должно быть. Всякое явление должно быть изучено, а не зарегистрировано только, и притом изучено именно с мировым масштабом в руках”.[21]

Временные рамки — XIX — первая треть XX вв. — вместили полный цикл музейной деятельности: от обозначения протомузейных форм в отношении к предметному миру — до создания развитой музейной сети и ее последующего уничтожения.

Характеристика источниковой базы. Источники, использованные в данном исследовании, чрезвычайно многообразны. Исходя из классификации, предложенной С.О. Шмидтом, их можно разделить на вещественные, изобразительные и словесные источники[22] (конвенциональные, поведенческие и звуковые источники, которые бы содержали информацию по интересующему периоду и теме, найти не удалось).

В первую очередь были использованы вещественные и изобразительные источники, собранные в фондах музея-заповедника г. Костромы и его филиалов, расположенных в районных центрах Костромской области, а также в фондах Костромского музея изобразительных искусств. Начиная с 1960-х гг. в этих учреждениях велась значительная работа по атрибуции предметов, сведения о которых были утрачены за годы советской власти. Заново были открыты работы Григория Островского и Ефима Честнякова, которым грозило полное уничтожение.[23] Наряду с этими находками, имевшими значительный международный резонанс, велась кропотливая работа по выявлению источников поступления различных предметов, имевших “классовое чуждое” с точки зрения советской власти происхождение — из дворянских усадеб, из монастырей и храмов. Кампания по описанию предметов, не поставленных на учет в фондах музея-заповедника, проводившаяся в последние десять лет, позволила выявить и установить происхождение множества предметов, поступивших из дореволюционных музеев г. Костромы, например. таких, как посох черного дерева, поступивший в Романовский музей из Оружейной палаты в качестве вещи, принадлежавшей Михаилу Федоровичу Романову, работ из кустарного музея костромского земства и многое другое.

Очень часто установить происхождение вещественных и изобразительных памятников помогали фотографии из фондов того же музея (например, снимки, сделанные в усадьбах, храмах, интерьерах общественных зданий как случайно, так и в ходе плановых фотофиксаций, проведенных Костромской губернской ученой архивной комиссией и Костромским научным обществом). Автором настоящего исследования в ходе этой работы были обнаружены изобразительные источники, позволяющие судить о ходе работы над проектом здания Романовского музея в Костроме, о зданиях других музеев Костромской губернии, их экспозициях; атрибутировать их удалось на основании изучения документальных источников.

Однако работы по атрибуции предметов, особенно относящихся к типу вещественных источников, далеко еще не закончены. Особенно это касается предметов, атрибутированных на основании косвенных источников или тех, происхождение которых установлено, опираясь на местные предания. К их числу можно отнести вклады семьи Годуновых, Романовых (если на самом предмете не сохранилось вкладных или владельческих записей) и др.

Учетная документация обследованных музеев Костромской области, относящаяся к классу словесных источников, была использована как для атрибуции музейных предметов, так и в качестве самостоятельного источника, несущего информацию о том, что именно в разное время считалось достойном отражения в инвентарных книгах и книгах поступлений, каковы подробность описания, источники поступления и даты списания несохранившихся предметов.

К числу словесных источников можно также отнести устные предания, в том числе и не зафиксированные на каких-либо носителях (по классификации С.О. Шмидта их можно отнести к типу “разговорная речь”). И все же самый значительный массив словесных источников использованных, в данном исследовании, можно отнести к типу письменных. Сюда вошли как опубликованные материалы (сборники документов, воспоминания, путевые заметки, литературные произведения и др.), так и неопубликованные.

Неопубликованные словесные источники удалось обнаружить в самых разных архивах, музеях и библиотеках Москвы, Петербурга и Костромской области, Ярославля и Переславля-Залесского. В Российском Государственном историческом архиве (СПб) удалось обнаружить ответы на опросы о состоянии движимых и недвижимых памятников старины (фонды 802, 1284), инструкции к проведению подобных опросов, отразившие представления о том, что считать памятником истории. В фонде № 1287 удалось найти дело, отразившее ход подготовки выставок в губернских городах к учебной поездке по России цесаревича Александра Николаевича в 1837 году (оп. 2, д.358).

В архиве Петербургского филиала Российской Академии Наук удалось отыскать материалы к отчету о деятельности архивных комиссий в фонде А.С. Лаппо-Данилевского (113), а в фонде А.А, Шахматова — переписку его с одним из устроителей Романовского музея, Н.Н. Виноградовым (ф. 134)[24]. Материалы Петербургского Института Археологии Российской Академии Наук проливают свет на судьбу археологических находок, присылаемых из Костромской губернии в тот период, когда на этой территории не было музеев. Там же хранятся отчеты об археологических раскопках, проводившихся на территории Костромской губернии и свидетельства о выдаче открытых листов на право проведения раскопок.

В Отделе Рукописей Государственного Музея этнографии (Петербург) сохранились материалы о музейной и краеведческой деятельности Н.Н. Виноградова и В.И. Смирнова, а также копия, снятая В.И. Смирновым с рукописи Н.С. Сумарокова “Краткое историческое известие о городе Костроме…”, сохранившей сделанные автором в XVIII веке зарисовки костромских костюмов[25]. С другим вариантом этого труда Н.С. Сумарокова, хранящимся в Российском Государственном архиве древних актов, удалось познакомиться про ксерокопии рукописи, выполненной по заказу Костромского музея-заповедника. Другое описание Костромского наместничества конца XVIII века хранится в собрании рукописных книг Петербургского филиала Института Отечественной истории Российской Академии Наук[26].

В Отделе рукописей Российской Национальной Библиотеки (СПб) в составе собрания А.А. Титова сохранился архив костромского краеведа и коллекционера М.Я. Диева, в том числе его переписка с другими собирателями древностей.

Архив известного переславльского краеведа М.И. Смирнова оказался разбросанным по нескольким хранилищам. С его материалами удалось познакомиться в Ярославском государственном архиве[27], научном архиве Переславльского музея[28] и в Отделе Письменных Источников Государственного Исторического Музея (Москва), где благодаря содействию С.О. Шмидта удалось ознакомиться с хранящейся в составе фонда 191 (М.И. Смирнова) необработанной частью эпистолярного архива его брата, известного костромского краеведа и музейного деятеля, В.И. Смирнова[29].

Основным костромским хранилищем, где оказались сосредоточенными письменные источники, легшие в основу данного исследования, стал Государственный архив Костромской области. Необходимые материалы хранятся в фондах различных органов управления — ф. 133, (канцелярия Костромского губернатора), ф.134, (губернское правление), ф. 205, (губернская земская управа), ф. 497, (Костромская городская дума), губернского земельного управления (ф. р-224), уездных исполнительных комитетов — Буйского (ф. р-297), Галичского (ф. р-24), Костромского (ф. р-962).

Источники, позволяющие судить о музеях и внемузейных формах музейной деятельности, сосредоточены также в фондах соответствующих ведомств и общественных организаций и комитетов. Это фонды директора народных училищ (ф. 444), костромской духовной консистории (ф. 130), канцелярии епископа Костромского и Галичского (ф. 131), костромского архиерейского дома (ф. 132), духовных правлений Нерехтского (ф. 31) и Унженского (ф. 25), а также в фонде Ипатьевского монастыря (ф. 712). Особый интерес представляют фонды Губернского статистического комитета (ф. 161), Костромской губернской ученой архивной комиссии (ф. 179), Костромского научного общества по изучению местного края (ф. 508, р.-848) комиссии по строительству Романовского музея (ф. 196) и костромского музея-заповедника (р-548), включая и текущий архив этого учреждения. Использованы и материалы личных фондов В.И. Смирнова (ф. р-550), Н.Н. Селифонтова (ф. 652), И.А. Рязановского (ф. р-107), А.А. Григорова (р-864). Рукописи Д.П. Дементьева хранятся в коллекции рукописей (ф. 558) и собрании ценной и редкой книги музея-заповедника.

Кроме материалов ГАКО, был использованы письменные источники других костромских областных и районных архивов, например, Чухломского районного архива, где сохранился фонд чухломского уездного отделения Костромского научного общества (ф. 74); следственные дела костромских краеведов удалось найти в архиве костромского управления федеральной службы безопасности (дела 2413-с, 4323-с, 1330с). Некоторые их них хранятся ныне в центре документации новейшей истории Костромской области (ф. 3656).

Методологической базой настоящего исследования стали теоретические исследования, предпринятые в рамках различных научных дисциплин — философии, психологии, музееведения, истории, краеведения. Необходимо было определить свое место в многоголосии дефиниций, столь характерном для нашего периода в развитии культуры. Стержневым для данной работы стало понятие деятельности.

В литературе неоднократно отмечалось, что деятельность относится к разряду универсальных, предельных абстракций[30], которые “дают содержательное выражение одновременно и самым элементарным актам бытия, и его глубочайшим основаниям”[31]. Принято различать разные функции этого понятия — как объяснительный принцип, как предмет объективного научного изучения, как предмет управления, проектирования и т.д. В нашем случае это понятие используется именно как предмет объективного научного изучения, “т.е. как нечто расчленяемое и воспроизводимое в теоретической картине определенной научной дисциплины в соответствии с методологическими принципами последней, со спецификой ее задач и совокупностью основных понятий”[32].

Не случайно проблематика деятельности вошла в отечественную научную литературу в 1960-х гг., вместе с возвращением интереса к конкретному человеку, вытесняя постепенно понятие труда, одного из видов деятельности, направленного на поддержание его, человека, существования[33]. Теория как бы признала за ним право определять самому цели и средства их достижения, равно как и право на ошибку, объяснив условия, при которых цель и результат не совпадают[34]. От абстракций, зачастую понятых примитивно и превращенных в идеологическую догму, наука начала возвращаться к человеку, как сознательному и свободно действующему существу, зависимому, безусловно, от существующих в обществе норм и ценностей, но имеющему собственно понимание ситуации, свои вкусы и предпочтения[35]. Конкретный человек, а не государство, общество, класс и др., стал рассматриваться как СУБЪЕКТ деятельности.

В одной из дискуссий на рубеже 1980/90-х гг. было отмечено, что несмотря на широкое применение деятельностного подхода, теории деятельности еще не существует[36]. Отчасти это проявилось в том, что статья, которая раскрывала бы это понятие, отсутствует в таком фундаментальном издании, как “Философская энциклопедия”, первый том которой, где по алфавиту полагалась бы эта статья, вышел в 1960 году, когда проблема еще не была поставлена. Но и сегодня, насколько известно, не существует трудов, где была бы представлена стройная теория деятельности. Несмотря на это, при всех дискуссиях и разногласиях среди специалистов, обращающихся к этой проблеме, есть круг основных положений, не вызывающих возражений.

“Философский энциклопедический словарь” определяет деятельность следующим образом: “специфически человеческая форма активного отношения к окружающему миру, содержание которой составляет его целесообразное изменение и преобразование в интересах людей. Деятельность человека предполагает определенное противопоставление субъекта и объекта Деятельности..”[37] Объект, на который направлена деятельность, рассматривается как материал и в ходе воздействия на него со стороны субъекта превращается в предмет, а затем и в продукт деятельности. Далее отмечается, что “всякая деятельность включает в себя цель, средство и результат”.

Чрезвычайно важным представляется момент, отмеченный многими исследователями, в частности, Н.С. Злобиным, А.В. Брушлинским и другими: рассмотрение деятельности невозможно без рассмотрения СУБЪЕКТА. Пожалуй, наиболее решительно эту точку зрения сформулировал А.В. Брушлинский: деятельность “никогда не бывает без СУБЪЕКТА — без деятеля, ее осуществляющего”[38]. Это не противоречит общественному характеру деятельности, поскольку в ходе нее человек взаимодействует с внешним миром, который он “созерцает, познает, преобразует и т.д.” Вслед за Н.С. Злобиным, мы будем рассматривать явления в контексте культурно-исторического процесса, участником которого является “личность, т.е. социальный индивид, в той мере, в какой он присвоил себе родовую сущность, реализуется как личность”; содержанием же его является неисчерпаемый ряд “опредмечивание — распредмечивание — опредмечивание…”[39]

Таким образом деятельность — это процесс взаимодействия человека и среды, осуществления человеком своей сущности в этом мире. Это само по себе предполагает изучение данного процесса на двух уровнях — на уровне личности и на уровне общества, что предопределило обращение к результатам исследований, полученных в области психологии и социо-культурной антропологии.

В области психологии категория деятельности наиболее полно осмыслена в работах А.Н. Леонтьева[40], и этот опыт привел к созданию формулы, которая, по признанию философа Э.Г. Юдина, “работала и продолжает работать в психологии,… выступила основанием для получения новых научных результатов”, а это “твердо свидетельствует в пользу неоспоримой научной состоятельности деятельностной схемы в психологии”[41]. Для нашего исследования важно и то, что построения А.Н. Леонтьева оказались удачной попыткой осмыслить психологический уровень деятельности в контексте других наук, изучающих человека.

Формула А.Н. Леонтьева двурядна: деятельность состоит из действий, которые в свою очередь осуществляются выполнением ряда операций. Второй ряд определяет признаки, по которым выделяются эти элементы: деятельность соотносится с мотивом, который понимается автором как предмет, вещественный или идеальный, “который побуждает и направляет на себя деятельность”[42], он может быть осознанным или скрытым. Действие соотносится с целью, т.е. представлением о результате который может быть достигнут, а операция — с задачей, понятой как “цель, данная в определенных условиях”[43].

Автор оговаривает специально, что содержание понятия “мотив”, которое он имеет виду, отличается об общепринятого. Но и понятие “цель”, которое рассматривается обычно в качестве конечного и определяющего содержание процесса деятельности, приобретает характер промежуточный. Выделение действий, с точки зрения А.Н. Леонтьева, произошло в результате исторически сложившегося разделения труда, результаты действий сами по себе не способны удовлетворить потребность участников процесса деятельности, который побуждается и направляется в целом конечным продуктом — мотивом.

Чтобы не усложнять восприятие нашего текста, мы будет пользоваться терминологией, предложенной А.Н. Леонтьевым, в случае же употребления ее в общенаучном смысле, это будет специально оговариваться.

Исследователи, обращающиеся к концепции А.Н. Леонтьева, называют ее “схемой”[44]. Между тем именно динамичность этого построения и кажется в нем наиболее привлекательной. Выделение указанных выше единиц макроструктуры человеческой деятельности, по собственному замечанию автора, “пользуется не расчленением живой деятельности на элементы, а раскрывает характеризующие ее внутренние отношения… Сами предметы способны приобретать качества побуждений, целей, орудий только в системе человеческой деятельности”, которая “может утратить мотив, вызвавший ее к жизни, и тогда она превратится в действие, реализующее, быть может, совсем другое отношение к миру, другую деятельность; наоборот, действие может приобрести самостоятельную побудительную силу и стать особой деятельностью; наконец, действие может трансформироваться в способ достижения цели, в операцию…”[45] Отслеживание этой динамики и представляет особый интерес в нашем случае.

Критерий этих переходов, этих трансформаций — в отношении человека к тому, что он делает. В качестве одного из примеров А.Н. Леонтьев приводит гоголевского Акакия Акакиевича, для которого простейшая операция по переписыванию рукописей превратилась в деятельность, обрела личностный смысл, который, создавая пристрастность человеческого сознания, и связывает реальность объективного мира с мотивами субъекта деятельности. Эмоции отражают отношение между мотивом и возможным или реальным успехом их реализации.

Однако деятельность человека осуществляется в обществе, и при определенных условиях личностный смысл ее не только не совпадает с объективным значением ее для общества, но и противоречит ему. Возникает отчуждение между ними.

Слово “отчуждение”, как производное от “чужой”, “чуждый”, словари русского языка отмечают начиная с XVI века[46]. “Отчуждать” — значит “отстранять”, “отлучать”. В научный оборот это понятие вошло как калька немецкого “Verfremdung” после перевода на русский трудов представителей немецкой классической философии, обращавшихся к проблеме деятельности. Так, по Фихте, уже само по себе противопоставление субъекта деятельности (“Я”) — предметному миру (“не-Я”) рассматривается “как своего рода отчуждение”[47]. Однако затем, в результате деятельности, направленной на этот мир, человек возвращает его себе.

В XX веке само общество и его культура, по выражению Н.А. Бердяева, “ложная механическая цивилизация”[48] стали восприниматься чуждыми человеку. О. Шпенглер провозгласил “Закат Европы”, отчуждение на этом этапе развития культуры было признано непреодолимым. Возможно, именно в этой ситуации, казавшейся безысходной, публикация ранних рукописей К.Маркса, осуществленная философами “Франкфуртской школы” в 1930-х гг.[49], была воспринята как надежда на выход, как возможность решения проблемы отчуждения. Маркс, создавший модель неотчужденного человеческого бытия, в котором деятельность самоценна и необходима, потому что человек в ходе нее “изменяет собственную природу, развивает дремлющие в ней силы”[50] и реализует себя, как творца, изменяя мир по законам красоты, т.е. универсально[51], — указал на причину отчуждения и заставил думать о возможности его преодоления.

Эти идеи через посредство представителей Франкфуртской школы оказали влияние на “новых левых” (прежде всего через Т. Адорно); тема отчуждения приобрела в середине 1960-х гг. огромную популярность, — в 1963 г. Всемирный философский конгресс в Мехико был целиком посвящен проблеме человека, которая сводилась к проблеме тотального отчуждения[52]. С поражением “новых левых” в 1969 г. интерес к этой теме стал постепенно угасать.

В нашей стране волна публикаций, посвященных проблеме отчуждения, пришлась на “оттепель” конца 1950-х начала 1960-х гг., когда в 1958 г. были изданы “Экономическо-философские рукописи 1844 года”. Конец “оттепели” стал причиной значительного сокращения числа публикаций, специально посвященных этой теме, однако на деле исследователи перешли от изложения своего взгляда на теорию, изложенную Марксом, к ее развитию. Так, “идеальное” Э.В. Ильенкова вывело предметно-практическую деятельность из плоскости вульгарного ее понимания как физического труда в область человеческого сознания, что позволило осмыслить ее как силу синтезирующую, связывающую идеальный и предметно-материальный миры и снимающую отчуждение[53]. В этой же традиции создавались труды культурологов[54], психологов (в том числе и А.Н. Леонтьева) и других.

Итак, результатом предметно-практической деятельности становится опредмечивание, то есть переход человеческих способностей и представлений в предмет, вещь очеловечивается. При этом “опредмечивание” переходит грубо-вещественные границы, и человек, изменяя мир, изменяет самого себя.

Опредмечивание диалектически связано с распредмечиванием, когда логика предмета становится достоянием способностей человека. Человек распредмечивает культурный и природный мир, включая его в сферу своей деятельности. Отчуждение считалось “исторически преходящей формой” опредмечивания, когда “очеловеченная вещь” или, если угодно, “опредмеченная деятельность” превращается в силу стороннюю, а иногда и враждебную, то есть отчуждается от творца[55].

К. Маркс рассматривал три ступени отчуждения:

1. Человека от продукта своей деятельности;

2. Человека от самого процесса деятельности (“деятельность здесь выступает как страдание”)[56];

3. Человека от его родовой сущности, от его свободы и универсальности.

Нам предстоит рассмотреть с этой точки зрения музейную деятельность, но прежде необходимо выяснить, в чем состоит ее своеобразие в ряду других видов деятельности. Поиск ответа на этот вопрос неизбежно приводит нас к проблеме предмета музееведения как науки.

Как известно, единства в решении этой проблемы нет. Выше было сказано, что в советском музееведении преобладал институциональный подход. Строго говоря, на той же точке зрения стоит и Международный совет музеев, считающий музееведение наукой о музее[57]. Вероятно, именно поэтому многие попытки определения предмета музееведения строится по принципу отрицания; К. Шрайнер начинает свое определение словами: “Предмет музееведения — не музей, потому что речь идет об учреждении, предназначенном выполнять музейную работу…”, он “не должен рассматриваться как часть предмета доминирующей отраслевой научной дисциплины” и так далее[58].

“Предметом музееведения не может быть музей, — декларирует чешский исследователь З. Странски, объясняя это тем, что музей — лишь исторически преходящая форма специфического отношения человека к действительности, которую он называет “музейностью”[59]. Суть ее “проявляется в стремлении к приобретению и сохранению, несмотря на естественную тенденцию изменения и исчезновения истинных ценностей, сохранение и использование которых создает и умножает гуманистический и культурный облик человека”[60]. Преодоление времени во имя культуры, — в этом же видит смысл музейного отношения к действительности словацкая исследовательница А. Грегорова, которая вводит понятие “тройдименсиональности действительности”, как “усилии, подтверждающем континуальность самого исторического развития общества (и природы) для потребности настоящего времени (современности) и будущего”[61]. В ее концепции музейное отношение к действительности является “себя-проекцией”, то есть самопознанием и самовыражением человека[62], познанием его места в истории общества и природы.

К. Шрайнер, критикуя “музейность” как предмет музееведения, справедливо отмечает, что “музейность” не присуща предметам имманентно, “не существует ценностей самих по себе, ценности возникают”[63]. Однако и определение предмета, данное Шрайнером, тоже не может удовлетворить: оно сводит все к процессу сбора, хранения, изучения и использования музейных объектов. Если убрать определение объектов как “музейных”, оно может быть отнесено к любому складу, в сем же состоит “музейность” — в принадлежности музейному собранию? — вопрос остается непроясненным, поскольку предметы, хранившиеся на складе Мюра-Мерлиза в 1910-х гг. тоже при определенных условиях могут оказаться частью движимого культурного наследия, — но при каких именно?…

Приходится констатировать, что специфика музейной деятельности остается пока непроявленной, но характерно признание, что необходимо: “научно толковать это специфическое отношение человека к действительности и привести нас к познанию музейности в ее исторической и общественной взаимосвязи,” — более того, З. Странски считает это исторической миссией[64]. Попробуем рассмотреть эту проблему на конкретном локальном материале.

Марк Блок выдающийся французский историк, один из основателей школы “Анналов”, однажды написал: “За зримыми очертаниями пейзажа, орудий или машин, за самыми, казалось бы сухими документами и институтами, совершенно отчужденными от тех, кто их учредил, ИСТОРИЯ ХОЧЕТ УВИДЕТЬ ЛЮДЕЙ”[65] (выделено мной — Л.С.) Будем считать это одной из задач данного исследования. Он же полагал, что одной из непременных составляющих ремесла историка является умение задавать источникам вопросы[66]. Попробуем составить такой вопросник, заранее имея виду, что далеко не во всех случаях источники смогут на них ответить. Мы определили несколько точек зрения на явления истории, которые будут рассмотрены. Первая из них — сам человек, участник музейной деятельности.

1. Субъект — как он реализует свое музейное отношение к миру?

Это:

а) именно отношение, т.е. отсутствует момент целеполагания, осознанности, необходимых для определения его как деятельности;

б) операция (целью которой является решение конкретной задачи);

в) действие (имеющее ввиду промежуточную цель);

г) деятельность (имеющая ввиду достижение Цели, совпадающей с мотивом, направляющим всю цепочку).

Каков личностный смысл человека-деятеля? Как в нем сложилась потребность в этой деятельности?

2. Объект — по какому принципу он выделяется из среды?

3. Продукт — каков он? Соответствует ли он первоначальному замыслу?

4. Условия деятельности — насколько они способствуют или препятствуют процессу деятельности? Какие из них оказываются решающими?

5. Характер деятельности: она гармонична? Присутствует момент отчуждения? В какой мере?

Научная новизна настоящего исследования состоит в том, что впервые предпринята попытка сформулировать основы анализа музейной деятельности и опробовать их на конкретном историческом материале. Впервые в научный обиход введено значительное количество новых источников, на основе которого реконструированы процессы музейной деятельности, протекавшие в рамках Костромского микрорегиона.

Практическое значение исследования. Основные выводы, сделанные в ходе работы, послужили основой при создании концепции развития Костромского объединенного музея-заповедника, Закона о музеях Костромской области. Материалы были использованы при написании отдельных статей Музейной энциклопедии, при подготовке областной энциклопедии “Костромской край”; опубликованы на страницах различных научных и научно-популярных изданий. Результаты исследований могут быть использованы специалистами по истории культуры, музейного дела, краеведения в их исследованиях. На основании материалов исследования атрибутированы многие предметы из собрания музея-заповедника.

Апробация исследования. По теме диссертации опубликован ряд научных статей. Основное содержание отражено в докладах и сообщениях на конференциях в Москве (1988, 1990, 1991, 1992 гг.) Петербурге (1989 г.), Пензе (1989), Ярославле (1990, 1991, 1993), Туле (1991, 1994), Переяславле-Залесском (1993), Щелыкове (1990), Ельце (1992), Нерехте (1990, 1993, 1994), Чухломе (1995). В Костроме тема была апробирована на ежегодных Григоровских чтениях (1990-1997), на Бочковском семинаре (1994-1998), на научно-практической конференции, посвященной 100-летию музея-заповедника (1991). Было сделано сообщение на научном совете по работе музеев России (1991).

Кроме того материалы исследования были использованы при подготовке выставок, построенных автором в Костромском музее-заповеднике к 75-летию Костромского научного общества (1987), к 100-летию музея (1991), к 30-летию создания музея-заповедника (1988).

 

Глава I
Формирование традиций
1.1. Костромской микрорегион: особенности и традиции.

 

Зависимость музейной деятельности от давности культурной традиции территории не вызывает сомнений. В.Ю. Дукельский рассмотрел два понятия — “культурная среда” и “культурный регион”. Культурная среда существует в двух планах: первый из них это “определенным образом организованные предметные результаты человеческой деятельности”, т.е. уже реализованный потенциал; второй план — сформированный поколениями код, периодически воспроизводимый в отношении живущих здесь людей к данному природному окружению и реалиям культуры, — это план потенциальных возможностей.1

Культурный регион выделяется на основе изучения культурно-исторической среды. Это “территориальное единство, в котором сочетание специфических черт культурной практики возникает как закономерный итог предшествующего развития”, в соответствии с этим миссия музея состоит в том, чтобы “аккумулировать сохранную в среде культурную специфику и начать возвращать ее региону”.2

Осознание это зависимости делает необходимым разговор о формировании данной территориальной целостности, о специфике ее самосознания, хозяйственных и культурных традиций.

На территории Костромского края сохранилось значительное число археологических памятников, свидетельствующих о множестве находящихся здесь микрорегионах, т.е. устойчивых группировках памятников, которые “не укладываются в привычные понятия археологических культур и их локальных вариантов, но в то же время образуют реальные культурно-исторические единства”3 . Границы его определяются степенью его автономности и расширяются в зависимости от развития связей.

 

Географическое положение края на водоразделе Волги и Клязьмы на юге и Волжского и Северодвинского бассейнов на севере4 определило прохождение по этой территории границ крупных этнокультурных зон взаимовлияния западных и восточных археологических культур. В эпоху мезолита край уже плотно заселен, к этому времени относятся многослойные археологические памятники5 , что можно считать признаком формирования микрорегионов.

XI — XIII века — время “последнего яркого расцвета мерянской культуры”6 — и, одновременно, время славянской колонизации края. С конца XII века отмечено появление монастырей, ставших религиозно — культурными, просветительскими — и одновременно хозяйственными центрами. Они становились местом сосредоточения книг, произведений искусства, рукописей, реликвий, связанных с именами их основателей и покровителей, одновременно в них развивалась традиция создания предметов искусства, переписывания книг, составления житий и памятников нравственного богословия, формировались местные особенности церковного пения, обрядов и т.д. В то же время складывались местные традиции природопользования, вокруг монастырей складывались поселения, они позже вырастали в города, укрепления которых служили защитой окрестному населению. Так в XIII — XIV веках вокруг Костромы возникают монастыри — крепости Ипатьевский, Спасо — Запрудненский, Богоявленский, в заволжских лесах — несколько обителей, основанных преподобным Авраамием, Макарием, близ Нерехты — преподобным Пахомием и другими учениками Сергея Радонежского.

XII — XIII века стали временем основания городов Костромы, Галича Мерьского, Нерехты, Соли Великой, Унжи, некоторые из них — Солигалич, Унжа, позже — Макарьев, Чухлома — связывают свое основание именно с существованием православных монастырей, которые и становились хранителями памятников, свидетельствующих об истории города и округи, а также местных преданий. В это время именно город и ближайшая округа составляли самостоятельный микрорегион.

В XII — XVIII веках на территории нынешней Костромской области существовало два практически равнозначных центра, города Галич и Кострома. При них в XIII веке состояли удельные княжества в составе Владимирского великого княжения, в XVI веке — уезды в составе Московского государства. Именно эти два полюса с развитием системы дорог, торговых и культурных связей в течение нескольких столетий собрали вокруг себя прежние микрорегионы, создав каждый новую территориальную целостность. Об их разобщенности между собой свидетельствует то, что в ходе административных реформ Петра I в начале XVIII века они отошли к разным губерниям: Костромской уезд — к Московской, Галичской — к Архангелогородской7 . Только в 1744 году эти два центра с прилегающими к ним территориями были административно соединены в пределах Костромской епархии; в 1778 году это было закреплено созданием Костромского наместничества, а в конце 1796 года — самостоятельной Костромской губернии.

В течение второй половины XVIII и всего XIX столетий губерния как административная единица превратилась и в самостоятельную культурно — хозяйственную целостность, т.е. в микрорегион. Устойчивость этих связей, не утративших свою прочность, доказали реформы первой половины XX века, когда в 1918 — 22 гг. значительная часть уездов отошла к соседним губерниям, а Кострома в 1929 — 44 годах была превращена в районный центр. Тем не менее, в 1944 году область была восстановлена, хотя и со значительным сокращением площади8 .

Эта целостность складывалась из отдельных районов, включавших в себя по 3 — 4 уезда, своеобразие которых было осознано уже в XIX веке. Свое лицо было у заволжских уездов, где повсеместно было распространено старообрядчество, в течение XIX века развивалось крестьянское предпринимательство, во второй половине столетия выросшее в сеть крупных фабрик по переработке хлопка. Значительное влияние на местную традицию северо-западных уездов оказывало знакомство его жителей с бытом Петербурга и Москвы, состоявшееся из-за развития отхожих промыслов. Третья группа уездов — лесной северо-восток губернии, с редкими поселениями, развитыми неземледельческими промыслами, ориентированными на переработку продуктов лесного хозяйства. Здесь, наряду с православными обителями, находились старообрядческие скиты в Варнавинском уезде, тут же сохранялись до начала XX века компактные поселения черемисов, одного из финно — угорских народов, сюда же ссылались политически неблагонадежные, в том числе участники польских выступлений 1830-х и 1860-х гг. Этот перекресток культур выдвигал своих деятелей, создавая собственные культурные традиции. Тем не менее, давние административные связи с центром губернии превратились в связи неформальные, во многом за счет подключения к общей культурной традиции.

В свою очередь общность условий хозяйствования в условиях Верхневолжского нечерноземья предопределило вхождение Костромской губернии в Верхневолжский регион, наряду с более развитым в промышленном отношении Ярославлем и Тверью, чаще выступавшей инициатором различных культурных начинаний.

Культурное своеобразие микрорегиона, сказавшееся позже и на музейной деятельности, определили несколько обстоятельств. Наряду с традициями ортодоксального православия начиная с XVII века здесь значительное распространение получили традиции старообрядчества, приведшие к накоплению здесь значительного числа памятников церковной истории дониконовской поры, а затем и к возникновению интереса к их коллекционированию (Н.А. Папулин, М.Я. Диев, П.Я. Актов).

К XVII веку относится и массовое испомещение дворян на костромских землях, край начал покрываться сетью дворянских усадеб, которые после выхода Указа о вольности дворянской и возвращения хозяев, прежде обязанных находится на государственной службе и оторванных от родовых гнезд, стали превращаться в культурные гнезда, центры книжной, художественной, театральной, музыкальной культуры и просвещения, места сохранения семейных реликвий, рукописных собраний и коллекций древностей (Воскресенское Семичевых — Вяземских, Корцово и Красное Сумароковых, Светочева Гора Грамотиных — Исаковых, Богородское Свиньиных, Нероново Черевиных и многих других).

Хозяйственная жизнь края определялась малой плодородностью нечерноземных почв. В связи с этим распространялось возделывание технических культур, прежде всего льна, животноводство и лесоводство, развитие кустарных промыслов (среди которых наибольшую известность приобрел центр ювелиров — с. Красное на Волге), а также неземледельческий отход. В XVII веке европейскую известность приобретают костромские и галичские кожи, в XVIII веке — льняные ткани костромских мануфактур. В первой половине XIX века на юге губернии распространяется обработка хлопка, в середине XIX века текстильные предприятия губернии постепенно переходят на паровую тягу, что обеспечило хозяйственный подъем губернии в начале XX века.

Это нашло отражение в проведении губернских сельскохозяйственных и промышленных выставок. В начале XX века выставочная деятельность, поддержанная прежде всего органами земского самоуправления, достигает своего апогея. Регулярными стали выставки не только в губернском центре, но и в некоторых уездах, в 1913 г. в Костроме прошла губернская выставка, посвященная 300 — летнему юбилею Дома Романовых.

С середины XIX века музейная деятельность в крае не только отражает развитие хозяйства в крае, но и активно воздействует на него. Начинают создаваться земские музеи, имеющие практическое значение. Оставаясь некоммерческими предприятиями, они пропагандировали новые технологии и методы хозяйствования, знакомили с положением дел в губернии.

Начало научного изучения истории края относится к середине XVIII века. Оно сопровождалось составлением книжных и рукописных собраний и коллекций древностей. На раннем этапе это было связано с появлением на костромской земле дворян, получивших образование за пределами губернии, и с открытием в Костроме в 1747 году Костромской духовной семинарии, ставшей школой для многих будущих краеведов, коллекционеров, искусствоведов, внесших свой вклад не только в развитие местной культурной традиции, но и в жизнь столиц.

Отдельные попытки обследования исторических памятников предпринимал Костромской губернский статистический комитет, но среди прочих направлений его деятельности это не приобрело того размаха как, например, в соседней Нижегородской губернии. В 1885 году была создана Костромская губернская ученая архивная комиссия, при которой в 1891 году возник музей древностей. В 1912 году в ходе подготовки к выставке 1913 года было учреждено Костромское научное общество по изучению местного края, ставившее своей задачей комплексное изучение истории, современного состояния и природы края. Именно оно определило развитие музейной сети и музейного дела в Костромском крае в 1920-е годы.

Значительную роль в развитии самосознания костромского микрорегиона сыграла связь с представителями центральной власти. Это относится к обоим княжествам, чьи территории в XVIII веке вошли в состав Костромской губернии, — и Галичского, и Костромского. Для галичан предмет гордости составляла история борьбы галичского удельного князя Дмитрия Шемяки и его сыновей за великокняжеский престол в XV веке. В костромской местной историографии, начиная с исследований Н.С. Сумарокова, т.е. с 1770-х гг., сохранялись представления о том, что в семидесятых годах XIII века, во времена великого княжения Василия Ярославовича, бывшего до того удельным князем в Костроме, престол был перемещен сюда из Владимира9 . Современные исследования опровергают эту точку зрения (например, работы С.Г. Виноградовой), но влияние ее на формирование местного самосознания бесспорно.

Покровительство Годуновых, Шуйских, а затем и Романовых монастырям и храмам Костромской земли сопровождалось значительными по художественной ценности вкладами, которые на протяжении всего последующего времени сохранялись, помимо прочего, еще и как зримые подтверждения связи Костромской земли с Москвой, с общим ходом истории Российского государства. Тот же Н.С. Сумароков одним из первых изложил события, связанные с именем Ивана Сусанина, происходившие в буйских вотчинах матери Михаила Федоровича Романова, Ксении Ивановны Шестовой. Места, связанные с посещениями Романовыми Ипатьевского и Макариево — Унженского монастырей сохранялись в течение долгого времени.

Все вместе это послужило основанием для формирования устойчивых представлений о связи Костромской земли с Российским престолом, о ее избранности, особой судьбе. Это привело к сохранению предметов, подтверждающих эту связь, выявлению и сохранению памятных мест и построек, связанных с пребыванием царственных особ, а позднее к сознательному формированию мемориальных комплексов, в частности, на территории Ипатьевского монастыря.

Постепенно складывалась традиция посещения мемориальных объектов представителями последующих поколений царской семьи. У истоков ее стояла Екатерина II, в 1767 г. посетившая Кострому во время своего путешествия в Казань. Преосвященный Дамаскин, епископ Костромской и Галичский, приветствовал ее в Ипатьевском монастыре словами: “…Вниди, государыня, в древнюю обитель своего предка и обнови ее своим присутствием. Прими отчину древнего князя Василия Ярославича и с ней град сей и страну под свое монаршее покровительство”10 . Тем самым Михаил Федорович Романов был поставлен в один ряд с князем XIII века, представлен продолжателем дела покровительства Костромской стороне. Екатерине Великой предлагалось продолжить этот ряд.

***

Н.К.Пиксанов в ряде трудов предложил и обосновал понятие “культурного гнезда”, к которым он относил центры, где имела место “не механическая совокупность культурных явлений и деятелей, но тесное единение их между собою, некоторое органическое слияние”11 . Он же предложил и три основных признака культурного гнезда: “определенный круг деятелей, постоянная деятельность, выдвижение питомцев”.12

По его классификации Костромская земля, с непрерывной культурной деятельностью в разных областях, при наличии устойчивых формальных и неформальных сообществ и учебных заведений, ее осуществлявших и постоянно вводивших в круг деятелей новых питомцев, безусловно, принадлежит к числу центров с давним “культурным слоем”, по типологии Н.К. Пиксанова относимых к первому типу: она издавна накапливала культурные средства, воспитывала исподволь своих питомцев, многие из которых, правда, сумели реализовать себя, лишь переместившись в столицы13 . Нас, однако, будет интересовать именно культурная ситуация в пределах микрорегиона, значительную роль в которой играла и музейная деятельность.
1.2. “Протомузейный” период.

 

Если предмет музееведения — музей, то и музейная деятельность начинается созданием музея, все остальное — лишь условия, играющие большую или меньшую роль в его создании. Однако в данном исследовании в качестве исходной посылки была принята альтернативная концепция: мы пытаемся исследовать то специфическое отношение человека к действительности, в котором создание музея — лишь одна из исторически преходящих форм. Музейная деятельность направлена на предмет, который становится объектом ценностного восприятия, а затем включается в состав музейного собрания и т.д14 . А если музейных собраний еще нет?

В.Ю. Дукельский, один из немногих наших музееведов, оперирующих понятием “музейная деятельность” и пытающихся его осмыслить, считает: поле значений предмета, не изъятого из среды бытования, “оказывается строго ограниченным и многие стороны предмета воздействуют на человека лишь косвенно, как бы затушевываются его прикладной функцией”, полифункциональность и полисемантичность вещи реализуются лишь в ходе музейной деятельности15 , которая раскрывает научную и художественную ценность вещи, источниковое и памятниковое значение. Далее рассматриваются операции, производимые с предметом в современном нам учреждении, называемом музеем, — комплектование, научное описание, экспонирование. Собственно, автор статьи и не ставил перед собой задачу ретроспективного рассмотрения проблемы. Результатом этих операций, с точки зрения В.Ю. Дукельского, становится формирование “малого предметного мира”, человек создает “своеобразную культуру в культуре, призванную информировать общество об его истории и современном развитии”16 (вспомним, — у А. Грегоровой — “себя — проекция”). Как видим, в отличие от З. Странски и А Грегоровой, В.Ю. Дукельский ищет музейность уже не только в собраниях, адресованных будущему, и состоящих из предметов, имеющих непреходящую историческую ценность. Это позволяет нам и в периоде, предшествующем созданию музейных учреждений, выделить два направления музейной деятельности. Одно из них в “тройдименсиональной” формуле А. Грегоровой — “прошлое — настоящее — будущее” пронизывает все три ее элемента и адресовано из прошлого — настоящему и будущему; второе создается современниками, свидетельствует о современности и не претендует на адресатов в будущем, и при этом остается “себя — проекцией” в мире вещей. Первое направление мы условно назовем историко — культурным, второе практическим.

 

 

 

 
1.2.1. Историко — культурное направление.

 

 

Наиболее ранние формы музейной деятельности на территории Костромского края связаны с церковной жизнью. Это объясняется, с одной стороны, логикой развития микрорегиона, а с другой — самим характером христианства, которое, по словам М. Блока, “по сути своей религия историческая”17 . Сложность их исследования состоит в том, что источники не позволяют ответить на самый важный в нашем случае вопрос: когда именно отношение к предмету, имеющему сакральную, утилитарную, материальную ценность, перерастает в отношение музейное, абстрагированное от меркантильных значений. Дело в том, что информация о предметах раннего происхождения передавалась изустно, а сами предметы на протяжении нескольких десятилетий XX века целенаправленно уничтожались, а потому проверить легенды при помощи современных методов уже невозможно, равно как и локализовать во времени перемену в отношении к вещам.

Фиксация преданий и фотофиксация самих предметов относится к концу XIX — началу XX века и связана с деятельностью Костромской ученой архивной комиссии, по поручению которой фотографами А.Ф. Шмидтом и В.Н. Кларком была проведена съемка памятников церковной архитектуры и хранящихся в них древностей, передача которых в музей комиссии была невозможна потому, что владельцы не хотели с ними расставаться, а историческая и реликвийная ценность уже ни у кого не вызывала сомнений.

Правда, упоминание о наиболее ценных предметах содержится уже в многочисленных описаниях монастырей и храмов Костромской епархии, которые стали составляться начиная с 1770-х гг. (несохранившееся описание Ипатьевского монастыря), но особенно активно публиковались в 1830-х гг.18 , что было связано с распространением интереса к историческим изысканиям и к коллекционированию.

Таким образом, помещению предмета в музейные фонды в данном случае предшествует несколько этапов работы с ним. Первый и самый важный — сохранение вещи, памятного предмета. Так до начала XX века в Тихоновой Луховской пустыни сохранялись поставец, два ковша работы основателя пустыни, преподобного Тихона Луховского, смерть которого житие относит к 1503 году19 , принадлежавшие ему, по преданию; вериги и сама келья, сруб который в XIX веке был перенесен из уединенной пустыньки в стены монастыря20 . В этом случае словесная фиксация предания в печатном издании (т.е. второй этап) относится к началу XX века и связан с юбилеем основателя монастыря, фотоснимок (фиксация изображения) — к 1909 году21 , — что можно считать третьим этапом домузейной работы с предметом.

Эти этапы соотносимы с операциями, которые производятся в современных музеях, — научных комплектованием, описанием предметов и их фотофиксацией, которая в нынешней фондовой работе предваряет работу с вещью, на рубеже XIX/XX вв. часто заменяла ее. У нас нет данных, насколько доступны были реликвии для осмотра до середины XIX века, но сам перенос кельи преп. Тихона в монастырь указывает на желание облегчить осмотр мемориальной постройки для лиц, не принадлежавших к числу насельников монастыря.

К концу XVI века относятся вклады различных представителей семьи Годуновых в Ипатьевский монастырь, атрибуция многих из них не вызывает сомнений, поскольку вещи сохранили вкладные надписи22. В XVII веке в Авраамиевом монастыре сохраняются вклады Ивана Шуйского, но наибольшее внимание современников привлекли свидетельства о пребывании на костромской земле Михаила Федоровича Романова, в 1613 году призванного на царство из стен Ипатьевского монастыря, а в 1619 году совершившего паломничество в Макариево — Унженский монастырь.

В Макариевом монастыре специально для временного пребывания царственного богомольца были построены внутри монастыря деревянные покои, которые были сохранены игуменом Зосимой и стояли до пожара 1669 года, в 1735 г. на их месте были возведены храм Успения Пресвятыя Богородицы и больничные кельи23 . После отъезда Михаила Федоровича в монастыре был отстроен храм, посвященный его святому покровителю, Михаилу Малеину. В этом случае мы уже сталкивается с сохранением мемориальных зданий, а после их утраты — обозначении памятного места.

В Ипатьевском монастыре таким же образом сохраняется здание, позже названное “романовскими палатами” или “дворцом царя Михаила”. Здесь мы опять сталкивается с тем, что нет возможности проверить, насколько точно соотносит предание пребывание первого царя из рода Романовых именно с этой постройкой. В всяком случае, описания посещения монастыря императрицей Екатериной II (1767 г.) не отмечают ее знакомства с этим зданием, что позволяет предположить позднейшее происхождение предания о его связи с событиями 1613 года. Но даже если это так, само возникновение предания остается любопытным культурным феноменом, приведшим к созданию одного из первых на костромской земле мемориального музея.

В. Самарянов, в 1892 г. издавший специальное исследование, посвященное истории здания и созданного в нем музея, отмечает, что уже с 1802 года, после выезда Костромской духовной семинарии с территории Ипатьевского монастыря, кельи более не использовали ни как жилое, ни как учебное либо хозяйственное помещение24 . Павел (Подлипский), епископ Костромской и Галичский и краевед, отметил в описании Ипатьевского монастыря 1832 годы: “Кельи царя Михаила Федоровича остаются неприкосновенными в первобытной своей простоте”.

Первым, начиная с 1802 года, представителем рода Романовых, посетившим Ипатьевский монастырь, стал великий князь Михаил Павлович. Это было в августе 1817 года. Ему уже показывали кельи как “романовские палаты”, а он удивлялся простоте здания и свое изумление выразил в следующих словах: “вот какие были царские чертоги”25 . Тогда же внуку Екатерины были показаны библиотека и ризница, где он подробно осмотрел как годуновские, так и романовские вклады, а также памятные вещи московского посольства 1613 года — слюдяной фонарь и запрестольный крест.

В 1834 г. палаты посетил Николай I, бывший в Костроме проездом в октябре. По возвращении в Москву он отдал распоряжение о передаче в ризницу серебряного ковша и посоха черного дерева, пополнив таким вкладом мемориальную коллекцию26 . Здесь мы сталкиваемся уже с последовательным сознательным тематическим формированием собрания, хотя ни палаты, ни ризницу еще нельзя назвать таковыми. Тем не менее в пустующих помещениях сохранялись предметы обстановки, которые также связывались с пребыванием Михаила Федоровича, но в конце XIX века были внимательно исследованы и датированы XVIII веком. Вместе с ними на этой стихийно складывающейся экспозиции были представлены некоторые старинные иконы и портреты членов царской семьи, а в 1855 году для Костромской духовной консистории была составлена их опись, которую можно считать одним из первых учетных музейных документов на Костромской земле, тем более, что в ходе ее составления дано описание сохранности: “подушки и задники обложены цветной позолоченной кожей довольно ветхой”27, а заглавие указывало на принцип отбора предметов, в нее внесенных, как древностей, “не относящихся к богослужению, но имеющих особую важность в отношении историческом и археологическом”28 .

Конечно, этот документ имел прежде всего охранный характер, он продолжал традиции “переписных книг” и других форм инвентаризации монастырского имущества, но именно принцип отбора предметов и позволяет считать этот документ принадлежностью именно музейной деятельности, как целенаправленного сохранения предметов, чья археологическая и историческая ценность осознана, а сами предметы изъяты из повседневного обихода. Через несколько лет здание было музеефицировано, о чем будет рассказано в следующей главе.

В храмах и монастырях сохранялись предметы, связываемые не только с именами царей и преподобных. Можно отметить сохранение вещей, которые предание связывало с борьбой против иноземцев, а также с участием в ней костромичей. Так, особым было отношение к “оплечьям” вложенным князем Дм. Пожарским в Богоявленский монастырь, сильно пострадавший от польских отрядов в начале XVII века. В Старособорной церкви г. Солигалича долгое время именно как памятник “самозащиты” сохранялся котел, из которого, как считали горожане, лили некогда кипяток на головы своих врагов, штурмовавших городские укрепления29 . Уже в советское время котел был атрибутирован как принадлежность солеварения, но это не исключает и версии о его использовании во время обороны. Позже в Успенском соборе г. Костромы сохранялись знамена и батальонные знаки костромского ополчения двух войн — 1812 и 1856 гг. — они были закреплены прямо на внутренней стене храма и были доступны для широкого обозрения.

Однако ряд документов свидетельствует и об утратах церковных древностей, связанных с реформами патриарха Никона. Костромская земля издавна была связана с расколом: еще до официальных гонений в костромских лесах подвизался старец Капитон30 , с Костромой был связан и Аввакум, бывший одно время протопопом в Юрьевце и имевший сторонников в Костроме31 , из Нерехты вышел крупный раскольничий писатель, основатель дьяконовского толка, диакон Александр32 . Борьба со старообрядцами началась на рубеже XVII — XVIII веков, но особенно последовательной она стала с момента учреждения Костромской епархии, с 1744 года.

В 1760 г. Дамаскин, епископ Костромской и Галичский, издал “Инструкцию, по которой в смотрении церковного благочиния поступать”, которой предписывалось выявить старопечатные богослужебные книги и, описав, прислать в консисторию, созданную при епископе для ведения дел33 . Там же содержалось строгое предписание удалять из храмов ветхие иконы со значительными утратами красочного слоя (проверив, “сыкон лики не послиняли ль”), а также образа с двуперстием, (“к раскольническому умствованию двоеперстным креста сложением”)34 . Это свидетельствует о том, что, несмотря на длительную борьбу с расколом, древние иконы все же сохранялись в храмах костромской глубинки, равно как и старопечатные книги. Это объяснялось не столько приверженностью к расколу (старообрядцы к тому времени избегали посещений никонианских храмов), сколько удаленностью от епархиального начальства и тем, что книги и иконы стали систематически обновляться и централизованно распространяться лишь в середине XVIII века, большая часть их и сегодня остается в обиходе храмов Костромской епархии, которым удалось продолжать службы в годы воинствующего атеизма.

Долгую и безуспешную войну вело епархиальное начальство с резными изображениями в храмах. При этом речь шла не столько о любых объемных скульптурах, объявленных неканоничными, сколько о работах местных мастеров, “весьма неискусною работою устроенных”, тогда как “для распятий, искусною работою учиненных и иных штукаторных и на высоких местах поставленных кунштов”35 делалось исключение. Это говорит о насильном внедрении европейской барочной традиции в противовес местной резьбе, восходившей к иконописным канонам.

 

Выявленные во время проверок резные иконы предписывалось “из помянутых церквей выносить и поставить в удобных местах, где прилично” — таким образом даже предметы, признанные неприемлемыми для помещения в интерьере действующих церквей, но уже освященные, сохранялись даже будучи изъятыми из употребления. Возникает парадоксальная ситуация: вещь изъята из употребления, она сохраняется, но мотив этих действий далек от музейной деятельности; сохранение здесь не цель, не мотив, а альтернатива уничтожению, для которого не нашлось приемлемой формы. Тем не менее объективно эти меры позволили сохранить до нашего времени значительное число образцов народной резной скульптуры. На рубеже XIX/XX столетий она была осознана как памятник ушедшей культуры: началось ее выявление, проведена фотофиксация представителями Костромской ученой архивной комиссии36 . Некоторые скульптуры попали непосредственно из храмов при их закрытии в собрание костромского музея, где сохраняются до сих пор37 . Их искусствоведческое и историко-культурное исследование и осмысление еще впереди, потенциал предметов остается нераскрытым.

Таким образом, официальная церковь играла в сохранении древностей двоякую роль: способствуя сохранению предметов, она последовательно изымала из обихода некоторые из них, не соответствовавшие художественным вкусам новых поколений духовенства, в ходе обучения в семинарии переориентированных на европейскую систему культурных ценностей, включая сюда ориентацию на “большой стиль” — барокко, а затем классицизм. Однако и древние книги и иконы сохранялись, если они не противоречили требованиям, выдвинутым в ходе Никоновской реформы. Эти две тенденции — сохранение древностей и стремление следовать художественной моде — в течение долгого времени уживалась в церковном обиходе.

Между тем заботу о сохранении “отреченных” древностей взяли на себя старообрядцы. Вероятно, первоначально их интерес к иконам дониконовского письма, к старопечатным книгам определялся принципиальными разногласиями с официальной церковью. Однако позже, по точному замечанию Г.И. Вздорнова, для различения старых и новых образцов “иконники и любители старины в старообрядческих общинах выработали такие стилистические и технические признаки, которыми они пользовались для определения икон по месту и времени происхождения”38 . Если учитывать лишь следование древним канонам, то старые и новые иконы, написанные в соответствии с ними, равноценны. В старых образах ценили, кроме того, “намоленность”, освещенность молитвами поколений, — новое качество, возникающее в ходе богослужебного использования. Оно лежало в русле использования вещи в соответствии с ее первоначальным назначением, было по-своему “прагматично”.

Смещение в другую плоскость, плоскость музейного отношения, началось, когда, изучая манеру письма, его “тонкость”, мастерство иконописца, знатоки стали ценить художественные достоинства образов, их причастность к истории старообрядчества, принадлежность определенной семье.

Таким знатоком и неутомимым собирателем древних икон был уроженец с. Писцова Нерехтского у. Костромской губ., основатель Преображенского кладбища в Москве, И.А. Ковылин (1731 — 1809)39 . Если он приобрел известность в таком качестве уже в Москве, то другой представитель Федосеевского согласия, НА. Папулин, слывший “едва ли не главным собирателем и торговцем древними иконами”40 , всю свою жизнь прожил в родном Судиславле, заштатном городе Костромского уезда, много жертвовал на благотворительные дела41 , благодаря чему власти закрывали глаза на нарушение закона, направленного против старообрядцев.42

Долгое время попытки привлечь Н.А. Папулина к судебной ответственности оказывались безуспешными, но в 1846 г. состоялся арест, принадлежавшая ему богадельня, на деле оказавшаяся старообрядческим монастырем на окраине Судиславля, была опечатана, причем было найдено значительное количество старопечатных и рукописных книг, древние иконы и различные предметы, используемые при богослужении43 . Приказ общественного призрения, к которому переходило здание богадельни, положило передать такого рода имущество костромской духовной консистории, “которая может или раздать их по своему усмотрения для употребления при монастырях или церквах единоверческих, или уничтожить вовсе, как могущие быть употребляемя токмо по обрядам староверческим”44 .

Удалось найти список книг, старопечатных и рукописных, поступивших в консисторию “при указе от 30 сентября 1847 г. от сектанта Папулина”, среди них упомянута и Библия острожской печати45 . На списке — пометка: “для хранения в ризнице Ипатьевского монастыря”. Список изъятых икон не сохранился, но некоторые предметы мелкой пластики из фондов Костромского музея-заповедника в учетной документации обозначены как поступившие “от Папулина”. В рукописной части фондов с такой же пометкой сохранилась “Опись различным Иконам и церковной утвари, пожертвованных баронами Александром Григоревичем с Братьями Строгановыми в разные храмы”46 . Возможно, что список использовался Папулиным для целенаправленного поиска и приобретения икон строгановского письма, самой громкой из покупок стало приобретение в Сольвычегодском соборе около 1350 икон47 . Все это, конечно, следы той части собрания Н.А. Папулина, которую консистория решила сохранить. Куда делись остальные книги, иконы и т.п. установить не удалось. Сам он кончил жизнь в качестве заточника Соловецкой монастырской тюрьмы, так и не отказавшись от своей веры.

Сведений о том, насколько было распространено в первой половине века среди старообрядцев знаточество, изучение художественных особенностей икон и других древних предметов, а также коллекционирование обнаружить не удалось. Очень опасно относить механически к первой половине XIX в. те сведения о коллекционировании в старообрядческой среде, которые имеются по началу XX в. Однако можно предположить, что в случае с Н.А. Папулиным (а, возможно, и с Ковылиным) его отношение к древностям приобрело новое качество именно потому, что он оказался на перекрестке культур. Будучи судиславским купцом, Н.А. Папулин был своим в кружке П.Н. Колюпанова, известного костромского масона, служащего Костромского приказа общественного призрения. В него входили директор Костромской гимназии, друг А.С. Пушкина, Ю.Н. Бартенев, ссыльный архитектор П. Фурсов, автор проектов многих построек как в центре г. Костромы, так и в различных усадьбах губернии, ректор семинарии, архимандрит Афанасий, “один из самых умных, — по отзыву одного из современников, — и ученых наших иерархов, замечательный лингвист, хорошо в то время знакомый с немецкою философией”48 .

Конечно, фигура купца-старообрядца на фоне других участников кружка казалась экзотической. Сын хозяина дома, впоследствии известный публицист и земский деятель, Н.П. Колюпанов, вспоминал, как он удивлялся в детстве, “отчего этот старик в грубой серой или синей поддевке, зимой в валеных, а летом в смазных сапогах, преважно рассиживает в гостиной, тогда как все остальные стоят в передней”49 .

Как мы увидим позже, в это время в кругу образованных людей самых различных социальных групп страсть к коллекционированию была одной из неотъемлемых черт “человек культуры”, и упомянутый архимандрит Афанасий сам был большим знатоком и любителем древностей. Поэтому можно предположить, что именно здесь Папулиным могло быть усвоено особое, музейное по природе своей, отношение к предметному миру и “привито к древу” старообрядческой культуры, изначально ориентированной на сохранение древностей как образцов “истинной”, дониконовской поры.

Не только храм, монастырь или старообрядческая моленная оказывались местом, где подспудно, осознанно или неосознанно формировался особый предметный микромир, в котором позже обнаружатся развитые формы музейной деятельности. Этот ряд следует продолжить такими феноменами культуры второй половины XVIII — первой половины XIX вв., как усадьба и кабинет.

Костромская губерния считалась “дворянской”. По данным Губернского статистического комитета в родословные книги здесь в 1790 по 1857 г. было внесено 668 дворянских родов, а дворян, владеющих в губернии населенными пунктами в середине XIX века, насчитывалось 114550 . Между тем точное число усадеб установить сегодня невозможно. По данным Научно-производственного центра по охране памятников Костромской области, на весну 1996 г. было обследовано 85 усадеб, из которых 48 поставлены под охрану, однако эта работа далеко еще не завершена51 . И это — после разорения и разрушения многих усадеб, начатого в 1861 году и продолженного в годы советской власти.

В последнее время много сказано и написано об усадьбах классического периода, как пространстве семейной памяти, месте встречи с прошлым52 . Реликвии были документами, подтверждавшими социальную значимость рода (награды, подарки царских особ), они же были памятью о конкретных его представителях, подтверждением самоценности жизни каждого из них (для тех, кто заказывал портрет, сохранял вышедший из употребления, но напоминавший человека или некое событие предмет).

Для потомков, которым сознательно адресовалось это вещественное “сообщение”, или они сами “считывали” бессознательно оставленные следы как текст, — это была возможность эмоционально пережить прошлое, как собственное время. Так костромской помещик, владелец усадьбы Светочева Гора, А.Ф. Грамматин писал: “среди таковых предметов мечты мои переносятся в веки прошедшие и я живу современником их”53 . Подобный запоздалый отзвук сентиментализма характерен для многих мемуаров. Подобные настроения, безусловно, способствовали бережному отношению к предметам — свидетелям прошлого.

В таких случаях принято говорить о “передаче межпоколенной информации”, т.е. об акте коммуникации. Однако, как представляется, здесь уместнее понятие диалога, которое предусматривает не только акт передачи информации, но и культурные (в том числе и личностные) процессы, которые привели к созданию данного текста, — и к тому, какой именно личностный смысл имело его распредмечивание для того, кто его воспринял. Коммуникация — основа любого процесса общения, диалог — качественно иной, более глубокий способ общения, он является в культуре самоцелью, это способ существования культуры: “не преддверие к действию, а само действие. Он и не средство раскрытия, обнаружения как бы уже готового из характера человека; нет, здесь человек не только проявляет себя вовне, а впервые становится тем, что он есть… не только для других, но и для себя самого”54 , — то есть реализует свою родовую сущность.

Однако характер “себя — проекции” в усадьбе приобретали не только вещи, но и “очеловеченная”, подчиненная вкусам и потребностям хозяев, природа, строения, кладбище с могилами предков и т.д. Потому и потомки воспринимали как носители памяти не только памятные предметы, но и ландшафт, различные строения: “Исстари пробитая тропа кажет мне их прогулку или ход к сельским прудам, современное им дерево, покрытое седым мхом, отбрасывает на меня еще слабую тень свою, когда в то время укрывало их от зноя солнечного, серой придорожной камень, вряд ли изменивший вид, когда они устремляли на него свои взоры: эта земля, обиталище, наследие мое и моих предшественников родной общий с ними свод неба… ручьи, холмы, горы, равнины…”55

Таким образом, весь мир усадьбы, во всей своей полноте становился как бы формой диалога между обитателями ее, жившими во второй половине XVIII века — и их потомкам первой половины следующего столетия, а сохранение отдельных предметов — лишь его, диалога, элементом. Можно ли считать этот процесс музейной деятельностью? Вспомним, что обязательный характеристикой деятельности является ее осознанность, целеполагание. Значит, там, где имело место сознательное сохранение памятных предметов (независимо от того, возникло оно сразу после смерти владельцев, или среди представителей более поздних поколений рода, или даже среди посторонних), — осмысление значимости для истории близких людей, рода, страны, региона, — там можно говорить о музейной деятельности. Ведь момент распредмечивания отдельных предметов или их комплексов, часто в соответствующей среде (с постройками и элементами ландшафта) может быть значительно удален по времени от момента опредмечивания. Сегодня, сохраняя и музеефицируя усадьбы как архитектурно-природные комплексы, рассматривая их не только как обрамление для музейной экспозиции, но и как самоценный микромир, мы вступаем в диалог с людьми, которые жили за полтора — два века до нас, причем сохранение столь своеобразных “текстов” осуществилось чаще всего не столько благодаря осознанной музейной деятельности, сколько вопреки обстоятельствам, направленным на уничтожение этого мира.

Конечно, чем ближе по времени друг к другу моменты опредмечивания и распредмечивания, тем больше возможностей у тех, кто пытается сохранить предметные следы прошлого. Именно так случалось с усадьбой Щелыково, где вдова драматурга А.Н. Островского сразу после смерти его положила сохранять без изменений обстановку его кабинета, библиотеку, связанные с особенностями его жизни в этой усадьбе предметы. Благодаря этому (хотя и не в полном объеме) многое сохранилось несмотря на трудный период 1917 — 1930 гг. Причиной того, как кажется, было раннее осознание значения творчества драматурга для русской культуры, — как в семье его, так и позже, представителями советской администрации. Это явление можно определить как “культурный континуум”.

Наиболее ранние сведения об усадебных коллекциях, которые удалось обнаружить в литературе, относятся к 1770-м гг. и связаны с именем костромского краеведа, автора первой истории г. Костромы, Н.С. Сумарокова56 . Пока не опубликованный, этот труд назван А.А. Севастьяновой “одним из самых значительных из появившихся” в 1750-70 гг57 . Ею же на основе анализа текста исследования отмечена богатая источниковая база, проанализированы свидетельства о богатом книжном и рукописном собрании историка, отмечавшиеся прежде В.Н. Бочковым58 и А.Д. Шипиловым59 . В.Н. Бочков писал даже, что Н.С. Сумароков, живя в ус. Корцово под Костромой, превратил ее “в подлинный музей”, упомянув кроме книг и рукописей картины. Характер публикаций не предполагал ссылок на архив, но в фонде Костромского губернского правления удалось найти подтверждение тому. В деле о наследстве отца и сына Сумароковых упоминаются не только “три ящика и сундук с разными во многом количестве бумагами”, включавшими и древние столбцы, и “в библиотеке книги… на многотысящную сумму”, но и иконостас, заказанный Н.С. Сумароковым для местной церкви, платье, картины, вещи60 . Один из наследников требовал, “чтобы всякая картина, худая и добрая, во многом количестве при доме имеющаяся, измерена была, а вещи и серебро оказавшееся оценить.”

Состав библиотеки, как полагает А.А. Севастьянова, возможно реконструировать, используя прямые и скрытые цитаты в его трудах. Состав картинной галереи, которая, видимо, не ограничивалась традиционными для усадеб портретами членов рода, восстановить, по-видимому не удастся, равно как и выяснить, что именно за “платье” упоминалось. Ярославская исследовательница, впервые отметила и то, что Н.С. Сумароков в своих трудах использует изобразительные источники — гравюры, фрески, аллегорические фигуры и т.д. В нашем случае имеет особое значение факт осознания первым костромских краеведом неповторимости, своеобразия местного костюма. Это нашло отражение как в словесном описании его в рукописи Мазуринского собрания, так и в зарисовках, сохранившихся в копии Музея этнографии61 , по справедливости оцененные исследователями как редкое для своего времени явление и уже использованное как источник историками костюма62 .

Для нас важно, что фиксируется костюм с возможной полнотой, указана его принадлежность: “посацкая баба г. Костромы”, “посацкая баба со спины”, то же о девичьем и женском крестьянском костюме, отдельно зафиксированы варианты головного убора (“в ленте”, “покрытая фатою”). Для автора комплекс вещей представляет самостоятельный интерес, задача сохранения его облика для будущих поколений уже осознана, что может быть одним из признаков музейного отношения к вещи. К сожалению, невозможно установить, стало ли музейное отношение — деятельностью, не хранились ли в тех “сундуках” с платьем и оригинальные образцы зарисованных костюмов. Конечно, логичнее было бы предположить, что там была обычная одежда, но полностью исключать наличие предметов, хранившихся там не для утилитарных нужд, исключить нельзя.

Традиции сохранения одежды, вышедшей из употребления, как памяти о былых временах, о предках, отмечены и в начале XX века. Известный костромской краевед, представитель старинного дворянского рода, А.А. Григоров, вспоминая о детских годах, проведенных в ус. Александровское Кинешемского у., писал: “В одном углу на короткой вешалке висела “николаевская” шинель с бобровым воротником. Это была шинель прадеда Александра Николаевича, полученная с тех пор, как он служил в артиллерии (20-е годы XIX века)”63 .

Сведений об усадебных собраниях, как результате сознательного коллекционирования, почти не встречается. Можно отметить лишь упоминание о коллекции оружия в усадьбе Черевиных Нероново Солигаличского уезда. Говоря о пристрастии владельцев этой усадьбы “к коллекционированию и сбору редкостей”, Е.В. Кудряшов подкрепляет этот тезис тем, что в доме хранились замечательные по составу и количеству библиотека, архив, картинная галерея и “коллекция старинного оружия, в том числе пушек (трофейные реликвии побед русских войск над шведами при Петре I)”64 . Однако здесь, как кажется, речь идет скорее не о коллекции, то есть “стремлении собрать часть или единицы большого целого или огромного собрания”65 , а о упомянутом выше сохранении вещей, документирующих причастность представителей рода к событиям, составившим славу русского государства, подтверждающих многолетнюю службу царю и отечеству, — то есть о сохранении вещей как “меморий”, воспоминаний, и в этом смысле — “памятных вещей”. Некоторые из них, дошедшие до нашего времени, осознаны и как памятники истории66 — трофейная шведская пушка из Неронова, помещенная в исторической экспозиции Костромского музея — заповедника свидетельствует, по замыслу экспозиционеров, не только о заслугах семьи Черевиных, но и о событиях Северной войны и их значении для истории государства.67

Если портретные галереи, мемориальные вещи сохранялись специально, будучи адресованы потомкам, — и в этом смысле являли собой пример музейной деятельности, то кабинет создавался как бы только для самого хозяина, был лишь средством реализации “высших душевных способностей: ума, воображения, чувства”68 . Но именно непреднамеренность компоновки вещей, составляющих мир кабинета, обеспечила искренность этого своеобразного “портрета” личности.

Только что процитированное определение А.Ф. Писемский вложил в уста одного из героев своего автобиографического романа “Люди сороковых годов”, написанного по костромским впечатлениям, — Еспера Ивановича Имплева. Его прототипом считается дядя писателя по матери, Всеволод Никитич Бартенев69 , однако для нас важнее не соотнесенность литературного персонажа с конкретным человеком, а именно возможность рассматривать его как собирательный образ представителя немногочисленной интеллектуальной элиты провинции, написанный, безусловно, по личным впечатлениям.

Кабинет Еспера Ивановича наполнен многочисленными приборами, среди которых астролябия, зрительная труба, микроскоп, калейдоскоп; главное место отведено письменному столу, который завален бумагами, линейками, циркулями, треугольниками, книгами. В библиотеке, кроме книг, “тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы”70.

Это описание перекликается с другим, уже существовавшим в реальности, кабинетом. Он принадлежал костромскому купеческому сыну А.В. Красильникову, находился в построенном им для себя доме в классическом стиле, а описание опубликовал в “Отечественных записках” помещик одной из костромских усадеб, автор одного из первых проектов отечественного музея, коллекционер и журналист П.П. Свиньин: “Он вводит меня в чистую комнату, по стенам коей развешаны в симметрию изрядные живописные картины и несколько весьма хороших эстампов. В одном из шкафов нахожу несколько любопытных окаменелостей, раковин, кораллов и т.п., собранных им на берегу Волги во время прогулок; другой наполнен был книгами (…) В смежной с сею комнате находятся его токарные станки, столярные, слесарные инструменты и проч.”71 В других источниках упоминается об обсерватории, им устроенной в куполе собственного дома.72

Кабинет мог именоваться библиотекой, но смысл оставался прежним: это было уединенное место для занятий научных, для чтения, для коллекций, образцов изобразительного искусства, для общения с людьми, близкими хозяину кабинета по интересам. Как и в дворянских усадьбах, дому с кабинетом полагается сад, который не только считался достойным местом для чтения книг и работы летом, но и воспринимался как естественный объект заботы образованного человека, “человека культуры”.

Весь этот комплекс мы находим не только в дворянских усадьбах, где он кажется естественным, но и в жилище купца Красильникова, и в доме сельского священника, и у чиновника, выпускника Костромской духовной семинарии. Архив М.Я. Диева, священника уездного города Нерехты и выдающегося костромского краеведа, сохранил его переписку с единомышленниками и родственниками. Большинство из них были воспитанниками Костромской духовной семинарии, которая в течение второй половины XVIII века была на Костромской земле одним из основных проводников европейской культуры, восходившей к полонизированной Киево — Могилянской духовной академии. Там практиковалось изучение древних, а с начала XIX века и новых языков, усвоение основ поэтики, приобщение к наукам и искусствам.73 Большое внимание уделялось историческим дисциплинам, исследовательской работе; епископы, во второй половине XVIII века лично опекавшие семинарию, по выражению М.Я. Диева сообщали “ученую ревность” воспитанникам и преподавателям: Симон (Лагов), один из владык, “кого… видел к тому способным, тем он делал ученые препоручения, со всем радушием снабжал их наставлениями и материалами”.74 По его поручению в 1770-х гг. начались работы над историей Костромской епархии и отдельных монастырей.

При такой постановке дела уже первые выпускники семинарии достигли высших ученых степеней — И. Красовский и И. Сидоровский, не заканчивая более иных учебных заведений, были избраны членами Российской Академии наук75 . Эта традиция ученых занятий позже была продолжена: среди выпускников семинарии много ученых, философов, археологов, знатоков древностей — Ф.А. Голубинский, А.В. Горский, Порфирий (Успенский), Е.Е. Голубинский, Н.В. Покровский и другие.

Занятия историей церкви определили и своеобразное направление в коллекционировании. Так, в коллекции архимандрита Афанасия, ректора семинарии (он упоминался выше как член кружка П.Н. Колюпанова, куда одновременно входил Н.А. Папулин), преобладали грамоты, жалованные монастырям, а также церковные древности: “Особенно любопытно было мне видеть, — сообщал М.Я. Диев своему адресату, профессору Московского университета И.М. Снегиреву, — старинные наши антиминсы, один Московского Митрополита Афанасия (XVI века), а другой патриарха Гермогена. Эти лоскутки холста в длину и ширину около 4 вершков, на них нет никаких святых изображений кроме надписи; на одном только пером изображен св. крест”76 . Характерно, что коллекционеров интересовали не только сами вещи, но и сведения о характере использования предметов: “О. ректор сказывал, что они хранились в ящиках, сделанных для сего в одном из столбиков, поддерживавших св. престол”77 .

И рукописи, и предметы церковного обихода могли использоваться как источники в процессе исторических исследований. Так, М.Я. Диев, составляя словарь писателей Костромского края, благодарит С. Кострова: “Ваша рукопись об Абрамии доставила мне сочинителя оной инока Пафнутия”78 . Составляя рецензию на труд И. Арсеньева об Успенском соборе г. Костромы, М.Я. Диев анализирует вклады, сделанные в монастырь известными в истории России лицами, что позволяет ему датировать основание Крестовоздвиженского монастыря более точно, нежели его предшественнику79 .

И все же собирание рукописей, книг и древностей не всегда подчинялось интересам исследования. Здесь можно говорить именно о коллекционировании, когда предметы ценились в среде коллекционеров за древность, редкость, а сами собрания — за полноту. М.Я. Диев пишет: “Кроме римских и русских монет, начиная с Донского, некоторые касаются первых столетий христианства. Начиная с Донского, у меня находятся монеты почти всех великих князей и царей кроме самозванца”80. “На сих днях я собрал несколько серебряных полушек, между ними одна имеет надпись: царь и вел(икий) князь Владислав Сигизмундович. Полагаю, что последняя довольно редкая,”81 — пишет М.Я. Диев Андр. Андр. Горскому, инспектору костромской гимназии.

Источники позволяют сделать заключение о широком распространении коллекционирования в разных слоях костромского общества. Кроме выпускников семинарии и других представителей церковных кругов, им занимались мещане, дворяне. Среди последних большим авторитетом пользовался П.П. Свиньин, владелец имения в с. Богородском. По свидетельству С. Кострова, у него “в усадьбе есть хороший кабинет древностей и разных рукописей, каковы суть: Писцовые и межевые книги по Галицкой чети”82 . Эти сведения относятся к 1831 г., когда П.П. Свиньин дарит М.Я. Диеву “старые деньги польские”83 , “поручает для прочтения” свои рукописи ректору семинарии Афанасию84 , — то есть оказывается подключенным к общей системе обмена, взаимных дарении и общего использования, связывавшей костромских исследователей и коллекционеров.

Когда в 1835 г. был найден знаменитый “Галичский клад” на северном берегу Галичского озера близ с. Туровского, именно П.П. Свиньин, как наиболее опытный знаток древностей, дает объяснение находке, составив “Краткую записку о древностях, найденных близ города Галича” для губернского статистического комитета,85 которая тогда же, вместе с описанием найденных предметов, данным епископом Павлом (Подлипским), была опубликована в первом томе “Русского исторического сборника”86 .

Целый ряд мещан уездных городов Костромской губернии были увлечены собирательством древностей. В Галиче жил В.Д. Рощин, избранный членом — соревнователем Общества Российского языка и словесности при Московском университете87 , но особенно известен был галичский мещанин И.И. Тычинкин, страстный собиратель рукописей. Предпринятые им попытки осмысления собранного материала поначалу не были удачными. Он представил в Общество истории и древностей российских записку по истории г. Галича, но узнав, что М.Я.Диев собирается писать критику на этот труд, просил ему передать, что он

“освобождает вас от труда сего: ибо ваша критика неуместна. Тычинкин писал свою историю в виде выписки из разных книг, теми самыми словами, какие где вычитал”88 . Таким образом, можно говорить о том, что компилятивность, отсутствие критического отношения к источникам, уже не соответствовала общему уровню представлений об историческом исследовании, который сложится к этому времени в губернии. Это заставило И.И. Тычинкина заняться самообразованием, результатом чего стало избрание его членом — корреспондентом ОИДР за “Краткое описание Соль-Галицкого монастыря в 1836 г.89 Рукопись Тычинкина в ОИДР представлял П.П. Свиньин.

Таким образом, в первой половине XIX века в Костромской губернии мы видим ученое сообщество, не объединенное каким-либо учреждением или организацией, но связанное общим неформальным интересом к историческим исследованиям, к коллекционированию древностей. Очень часто эта деятельность не поощрялась начальством (этим, в частности, укоряли М.Я. Диева), велась в ущерб благосостоянию семьи. Так, после смерти И.И. Тычинкина в 1836 г. выяснилось, что “он перед смертью купил большой сундук рукописей какого-то монастыря за 50 руб. Нельзя не дивиться сильной его любви к древностям, — он был весьма беден и оставил большое семейство”, — замечал М.Я. Диев, сообщая об этом И.М. Снегиреву.90

Источником пополнения коллекций, помимо взаимных обменов и дарений среди коллекционеров, были случайные находки на земле, в размывах по берегам рек91 , при пахоте и рытьи гряд. Коллекционеры, прослышав о находках, пытались их приобрести для собственных коллекций. “По замечанию моему, — писал М.Я.Диев, — в руках простого народа есть много сокровищ, которые извлечь может одно единственное время, которые по неведению иногда гибнут; простой народ часто находит на своих пашнях серебряные древние монеты и не зная куда их употребить — продает их серебренникам”92 .

Однако не только монеты, но и рукописи, а позже “громовые стрелы” и каменные топоры также попадали к коллекционерам из крестьянских рук. Особенно богаты были древностями крестьяне — старообрядцы, но, вероятно, их благоговейное отношение к старине уступало место предприимчивости, поскольку они за немалую цену соглашались уступить реликвии “никонианскому” священнику, каким был М.Я.Диев. В письме брату, П.Я. Актову, известному библиофилу, ставшему чиновником после окончания Костромской духовной семинарии, М.Я. Диев писал в Тулу: “Около вас не много раскольников, следовательно, поиски не богаты”93 . Кроме того практиковалось приобретение древностей у антикваров и частных лиц.94

Однако случайные находки, другие “древние достопамятности” становились собственностью не только местных коллекционеров. В 1830 — 1834 гг. в архивах Костромских монастырей работала экспедиция П.М. Строева95 , в 1808 — 1809 гг. по просьбе министра внутренних дел А.Б. Куракина костромским губернатором было предписано всем уездным властям “об оказании нужного пособия беспрепятственным показанием предметов и архив” представителю Оружейной палаты Бороздину, отправленному для “открытия и описания древних достопамятностей, находящихся в разных местах российской империи”96 . Любопытно, что при исследователе, кроме письмоводителя, путешествовал “по части рисования” художник 14 класса Иванов97 . Позже, составляя конкуренцию местным коллекционерам, с целью сбора материалов для Антропологической выставки, выезд в губернию совершил А.П. Богданов98 , еще позже открытый лист был выдан “для осмотра древностей во внутренних губерниях России” А.Ф. Селиванову99 и др. Эта традиция знакомства с древностями была продолжена и развита в конце XIX — начале XX веков. Знакомство сопровождалось фиксацией внешнего вида предметов (при помощи карандаша или фотоаппарата), при возможности приобретались в частную коллекцию или для государственных хранилищ. В начале XX века уже местные краеведы, используя свое знание губернии, по просьбе центральных музеев собирали необходимые для них предметы.100

Находки могли попадать в центральные музеи, научные общества и комиссии, минуя исследователей. Обычно это были монеты, предметы, имеющие некоторые художественные достоинства, воспринимаемые как редкость. Так случилось с “галичским кладом”, в котором крестьян заинтересовали объемные антропоморфные изображения, с найденной в земле костяной пороховницей и т.д.101 Находки передавались местным городничим, позже — исправникам, которые, не имея возможности проконсультироваться со специалистами на месте (официального учреждения, которое занималось бы древностями, еще не существовало) или сдать в находку в местный музей, — отправляли ее по официальным каналам в Москву или Петербург. Так, книги поступлений Археологической комиссии свидетельствуют, что предметы, признанные ценными, отправлялись в Эрмитаж, в случае, если они имелись в центральных собраниях — в местные музеи (при их наличии), если таковых не было — предметы возвращались владельцу.102

До создания в Костромской губернии постоянных музеев, отсылка предметов древности в столицы была одной их немногих возможностей сохранить их для будущего, поскольку в губернии коллекции, практически, не переживали владельцев. После смерти создателя они либо распродавались в розницу, либо рассеивались по имениям наследников, где сознательно уничтожались или ненамеренно утрачивались, поскольку их смысл оставался неясен.

Таким образом для периода, предшествовавшего созданию музеев, в Костромской губернии оказались характерными внеиституциональные формы музейного отношения к природному и предметному миру. Объектом такого отношения становились вещи, архитектурные и природные комплексы, в которых оказались опредмеченными представления о мире, культурные потребности конкретных людей. Процесс опредмечивания мог быть сознательным актом создания артефакта, адресованного будущему (например, фамильная портретная галерея), или просто реализацией чьей-то культурной потребности, имеющей внутренний, личностный смысл (вериги преподобного Тихона Луховского не предназначались посторонним, не были знаком, — но они имели внутренний смысл).

Музейное отношение строилось на том, что отношение к человеку, событию, времени переносилось с целого — на часть, способную сохраняться во времени. В нашем случае часть (вериги, блюдо и поставец, изготовленные руками преподобного), вещь замещала человека, событие, эпоху. Не будучи создана часто как знак, наделялась значением теми, кто понимал необходимость ее сохранения — для себя, для рода, для других человеческих сообществ, в зависимости от значения человека, события, времени. Момент распредмечивания, то есть раскрытия внутренней логики создания и бытования вещи, может быть значительно удален во времени от момента опредмечивания. Чем короче эта временная дистанция, тем больше возможностей для сохранения предмета.

Однако отношение, перенесенное с части на целое, могло быть различным: отрицательным, положительным, безразличным. Первое приводило к уничтожению вещей, последнее — давало ей возможность сохраниться, но только второе, предполагающее сознательное сохранение материальных свидетельств, мы может считать музейным отношением.

1. Оно всегда начинается осознанием значения этого предмета, даже если сохранить его не представляется возможным. Это как бы музейная деятельность, протекающая в области идеального, в человеческом сознании. В современной музейной практике этому этапу соответствует выделение в мире объектов предметов музейного значения.

2. Действия, направленные на сохранение предмета. Это может быть отказ от использования предмета по его первоначальному назначению, изъятие его из среды, — но возможны и меры по сохранению его в обиходе, особый режим хранения, меры предосторожности и т.д.

3. Фиксация словесной информации о предмете, возможно — ее публикация в печати. Это позволяет передать информацию о предмете последующим поколениям, расширить круг людей, знакомых с его значением, ввести его в исследовательский оборот.

4. Фиксация внешнего вида вещи, которая обычно свидетельствует о том, что она признана источником сведений, необходимых для ее исследования, сопоставления с аналогичными ей. Практикуется, как правило, когда приобретение вещи по какой-нибудь причине не представляется возможным.

5. Коллекционирование — целенаправленное собирание вещей, подчиненное определенной осознанной или неосознанной программе.

6. Составление охранной документации — списков, описей, каталогов.

7. Демонстрация предметов.

8. Восприятие предметов.

В условиях отсутствия музея, как учреждения, где каждый из этих этапов воспринимается, в зависимости от уровня разделения труда, как действие или операция, в домузейный период это может превратиться в самостоятельную деятельность разных людей, живших в разное время и часто не знавших друг друга. Совсем не обязательно эти действия составляют полную и непрерывную цепочку, можно представить себе ситуацию, когда все ограничивается осознанием значения предмета, или отсутствуют несколько моментов, — например, фиксация внешнего вида, или составление охранной документации, или даже демонстрация предметов: даже если коллекционер собирает “для себя” как скупой рыцарь, все равно это остается музейной деятельностью.

Как правило, сама деятельность и является главным мотивом, она не сопровождается дополнительным поощрением, являясь стимулом сама по себе. Сам субъект ее в таком случае определяет объект, средства и условия деятельности, получая удовлетворение, — то есть такую деятельность следует признать органичной, неотчужденной. Но именно это обстоятельство иногда приводит к тому, что деятельность, замкнутая на одном человеке, утрачивает всякое значение с его смертью, после чего следует утрата собрания.

По материалам музейной деятельности на территории Костромской губернии в первой половине XIX века прослеживается складывание связей между людьми, занятыми ею. Эти связи возникают между собирателями, которым свойственен разный уровень осмысления предметов. Первый их них — это неквалифицированное собирательство. Пример его в Костромской губернии — И.И. Тычинкин, который, получая положительные эмоции от находки предмета — будь то рукопись, или вещь, или книга — не может интерпретировать его, в силу отсутствия образования, возможности сопоставить предмет с другими, достать необходимую литературу и т.д. Следующий уровень составляют квалифицированные коллекционеры, осознающие истинную ценность вещи в силу прикосновенности к исследовательской работе, знакомством с литературой и т.д. Это исследователи местного уровня, они в свою очередь связаны и исследователями, у которых есть возможность сравнить данные в целом по стране, сопоставить данные, присланные из регионов, пользуясь хранилищами столичных музеев и архивов, — это ученые университетского уровня, которые часто выступают как генераторы идей, они же могут по достоинству оценить находку, уровень исследования и т.д.

Конечно, как и любая абстракция, эта схема не осуществлялась в чистом виде, поскольку один и тот же человек мог последовательно пройти эти страты, как это происходило с выходцами из провинции, становившимися позже крупными учеными мирового масштаба, с другой стороны, серьезный ученый сам мог оказаться в провинции, с уже приобретенным опытом и знаниями — и повлиять на уровень местных исследователей. Наконец, свойственная дореволюционной поре свобода передвижений приводила к тому, что люди часто делили свое время между усадьбами, уездным или губернским городом — и столицами. И все же приуроченность этих страт последовательно к уездам — губернским городам — столицам наводят на размышления о том, насколько важна для историка, любителя древностей инфраструктура — учебные заведения, библиотеки, архивы, музеи, общение с людьми, занятыми тем же делом.
1.2.2. Практическое направление.

 

Выше уже было сказано, что значительную роль в самосознании костромичей и галичан имела связь этих микрорегионов с центральной властью — Шемякой, Годуновыми, Романовыми и т.д. В конце XVIII — начале XIXвв. это привело к складыванию традиции царских посещений, своеобразных паломничеств к “родовому гнезду” — месту избрания на царство Михаила Федоровича Романова, Ипатьевскому монастырю.

И все же одно из таких посещений начало новую традицию. Это случилось при подготовке к учебной поездке наследника — цесаревича Александра Николаевича, будущего Александра II, которая состоялась в 1837 г. Путешествие по России завершало преподавание курса предметов, и маршрут был подробно продуман воспитателем цесаревича, который преподавал ему историю и статистику, — К.И. Арсеньевым. Он закончил Костромскую духовную семинарию., из ее стен направлен был в Петербургский Педагогический институт, позже преобразованный в университет, стал основоположником официальной статистики103 . Вместе с ним наследника сопровождал и другой наставник — В.А. Жуковский.

Подготовка к поездке велась основательно. В губернских городах, через которые был проложен маршрут, были открыты выставки местных произведений. Они должны были наглядно представить сырьевые ресурсы, все, по возможности, отрасли промышленности, сельского хозяйства.104 Благодаря их осмотру, наследник должен был получить представление о хозяйстве, географии и статистике империи в целом и одновременно о своеобразии каждой губернии. Тем самым часть империи была обращена в гигантский педагогический музей, созданный для одного человека, будущего императора — реформатора.

Костромская выставка, которую Александр Николаевич осматривал 14 мая 1837 года, размещалась в доме купца Стригалева105 . Было составлено описание выставки, рукописный вариант которого был переставлен в министерство внутренних дел с сопроводительным письмом губернатора Приклонского106 . Кроме того описание было издано в московской типографии С. Селивановского107 . Оно позволяет судить о структуре выставки, ее экспонентах и экспонатах.

В основу структуры был положен сырьевой принцип. Это напоминало первые всероссийские мануфактурные выставки, участниками которых были и костромские фабриканты.108 От всероссийских выставок костромская отличалась стремлением сделать акцент на исходных природных условиях губернии, для чего были представлены образцы местных почв, как исходных, так и возделанных, известковый камень, руды, древесные породы “в естественном виде” и т.п. Образцы сырья открывали разделы, где были показаны изделия из этих него.

В разделе “Машины и физические снаряды” были показаны исключительно изделия костромича Красильникова — гранильная машина, шлифовальный, токарный станки, электрическая машина, барометр с термометром и “снаряд для доставления огня посредством водородного газа”. Очевидно, устройство этого раздела было вызвано тем, что Красильников был героем статьи П.П. Свиньина в “Отечественных записках”, где автор поставил костромского купеческого сына в один ряд с ведущими изобретателями Европы.109

Несмотря на то, что часть экспонатов выставки была продана,110 она очевидно не была рассчитана на коммерческий эффект. Ее задачей было представление природы и хозяйства губернии одному посетителю, наследнику престола, с целью наглядной иллюстрации курса статистики. Предписание министра внутренних дел от 2 ноября того же 1837 года обязывало губернатора учредить губернский “музеум” и представить в министерство ведомость о вещах, в него поступивших111 . “Ведомость о вещах, поступивших после закрытия Костромской губернской выставки 1837 года в Костромской губернский Музеум” в Петербург была доставлена,112 но дальнейшая судьба этих предметов неизвестна. Окончательной уверенности и в том, что этот “музеум” был создан, нет.

Тем не менее, создание подобных выставок, представляющих хозяйство губернии, стало традицией. Их осмотр был включен в программу посещений Костромы Александром II с семьей в 1858 году, наследником цесаревичем Николаем Александровичем в 1863 г., наследником цесаревичем Александром Александровичем в 1866 г.,113 причем в последнем случае обычная программа была дополнена осмотром собрания моделей Шиповского механического завода, которые были представлены “как памятники, ясно показывающие всю деятельность завода со дня его учреждения и все разнообразие работ, исполненных для разных подробностей промышленности вообще”.114 Собрание было размещено в отдельном помещении завода и, видимо, представляло собой нечто среднее между ассортиментным кабинетом и музеем завода. Мы не знаем, как долго существовало это собрание, использовалось ли оно при работе с клиентами, или было ликвидировано сразу после отъезда высоких гостей, но совершенно очевидно, что это была именно попытка осознать и зафиксировать в моделях историю завода, создать образ динамично развивающегося предприятия, то есть было своеобразной “себя-проекцией”.

Познавательные задачи ставились при создании выставок, адресованных не только младших членам царской семьи. В 1857 г. предполагалось путешествие по России председателя Русского географического общества, великого князя Константина Николаевича. По просьбе Совета РГО была начата работа по составлению путеводителя по Костромской губернии, а также сбор предметов для выставки промышленных и сельскохозяйственных произведений, для чего была составлена специальная программа, разосланная земским исправникам, городничим и уездным представителям дворянства.115 Последние должны были, дублируя друг друга, составить списки производителей, включив туда владельцев не только крупных предприятий, но и “производств ручных”.

Этой работой занимался Губернский статистический комитет. В составлении путеводителя принимали участие постоянный член комитета, Е.П. Вознесенский, и представители “местного круга образованных лиц, имеющих пребывание в крае”,116 среди которых упомянут и М.Я. Диев, собиравший исторические, статистические и этнографические сведения о заволжских Нерехтском, Кинешемском и Юрьевецком уездах.

Однако работы по подготовке путеводителя и сбору предметов не были связаны друг с другом, велись параллельно. Отбор вещей на выставку велся из предметов, которые посылали местные власти. Так, варнавинский городничий Богданов посчитал, что “в городе Варнавине гг. и других лиц, занимающихся мануфактурными, промышленными и сельскими произведениями не находится”117 . Далеко не все владельцы предприятий пожелали принять участие в выставке. Так, фабриканты Красильниковы из с. Родники “представить на выставку из своих изделий миткаль, китайку и нанку не изъявили желания”.118 Отказы последовали и из отходнических уездов , Галичского и Чухломского.

Поездка князя была отложена, а затем и вовсе отменена, предметы, доставленные в дом губернатора, разосланы экспонентам. Однако документы свидетельствуют о том, что при подготовке таких выставок уже сложилась традиция, выработался навык выявления и сбора предметов, их доставки, сложился механизм защиты предметов от расхищения, выработалась определенная форма охранной документации (выписывались квитанции, составляли реестры).

Наряду с выставками, которые создавались с познавательной целью, где необходимо было представить хозяйство губернии, налаживалось и устройство выставок, ставивших задачу развития производства, поднятие его доходности. Они проходили как в Костроме и ее окрестностях (например, в 1895 г. состоялась выставка в Богословской слободе под Костромой)119 , так и в наиболее развитых в промышленном отношении уездах (например, в Кинешемском). Эти выставки, — назовем их практическими, — служили налаживанию торговых связей и пропаганде технологических новинок, предусматривали определение лучших экспонатов, присуждение наград.

Иногда сам факт проведения межрегиональной выставки в Костроме свидетельствовал о признании ее одним “из самых важных центров льняной промышленности”.120 Выставки были подготовлены по инициативе Московского общества сельского хозяйства, позже инициативу их устройства взяли на себя вновь созданные органы земского самоуправления.121 Кроме того костромские товаропроизводители регулярно участвовали во всероссийских выставках, в том числе в Этнографической 1867 г. и Политехнической 1872 г. в Москве. И все же наибольшего размаха эта направление музейной деятельности — “практическое” — достигло уже на рубеже XIX — XX вв., когда временные выставки выросли в практические музеи с постоянными экспонатами, а линию “романовских” выставок достойно завершила земская выставка посвященная 300-летнему юбилею Дома Романовых, приуроченная к приезду в Кострому последнего императора в 1913 году.

***

Вернемся к подготовке учебной поездки цесаревича 1837 г. Она, безусловно, была реализацией принципа наглядности обучения, предложенной еще в XVII веке Комениусом и хорошо знакомой русским педагогам первой половины XIX века. Исключительное положение учащегося, в силу принадлежности к царской семье, пользовавшейся неограниченной властью в стране и большим авторитетом в Костромской губернии, позволило часть страны превратить в своеобразный педагогический музей, а в Костроме еще и напомнить об исторических корнях династии. Субъектами этой деятельности, людьми, которым была ясна конечная цель всех действий и операций, были педагоги, воспитатели наследника. Кроме познания страны (цели образовательной) имелась ввиду и цель воспитательная, — воспитание будущего императора, “хозяина земли русской”. Характер этой деятельности можно определить, в соответствии с целями, как образовательный, воспитательный. Только в другом случае пришлось бы обойтись таблицами и диаграммами, а в данном случае появилась возможность иллюстрировать учебный курс реальными впечатлениями. Это и привело к мысли устроить по маршруту путешествия выставки, которые позволили бы знакомиться с губерниями, не объезжая их, в “сжатом” виде. Таким образом для устроителей поездки этот факт был не более, чем операцией — решением определенной задачи в конкретных условиях.

Для тех, кто занимался реализацией задачи на уездном уровне, и даже на губернском, конечная цель, по видимому, была неясна. Уездные власти — городничие, дворянские предводители и другие, понимали, что они должны опросить производителей, собрать те предметы, что они пожелают представить на выставку и отправить в губернский центр. Для них это было не более, чем операция, не имевшая для них никакого смысла, что привело к ответам отрицательным (“промышленности нет”).

Для тех людей, которые работали над концепцией выставки в губернском городе (их имена установить не удалось), смыслом их поступков стало желание представить край во всем его своеобразии высочайшему посетителю. Они не просто располагали присланные с мест предметы, но и выстраивали предметные цепочки “сырье — изделия из него”, включали в экспозицию приборы А.В. Красильникова, прославленного П.П. Свиньиным. Они были знакомы с опытом столичных промышленных выставок. Перед ними стояла не просто задача, но уже промежуточная цель, поскольку конечная цель и предполагала выявление особенностей каждой из посещаемых губерний.

Устроители выставки еще не предпринимали предварительных исследований губернии, — статистика на губернском уровне еще только зарождалась : Губернский статистический комитет был образован в 1835 г., но следов его деятельности на 1837 г. обнаружить не удалось.

Но постепенно, по мере развития этих двух направлений деятельности — выставочной и исследовательской — происходило их сближение. В предполагаемой, но не состоявшейся поездке великого князя Константина Николаевича (1857 г.) действия по сбору предметов уже стали привычными, отработанный механизм включался по первой необходимости. Одновременно по линии статистического комитета велись исследовательские работы, целью которых пока оставалось написание путеводителя.

Почему “Музеум” 1837 года, если и был создан, не просуществовал долго? Причина, как кажется, была в том, что на уровне губернии и уездов не сформировалось потребности в его создании, цель его была неясна, оно не имело для жителей губернии смысла. Выставка создавалась по заказу Петербурга — и для людей из Петербурга, а не для реализации местных потребностей. И все же, в ходе выполнения этих операций, не оставивших во времени выставки следов или ее части, как результатов материальных, вырабатывались постепенно, по словам В.Ю. Дукельского, “формы отношения людей к природному окружению и реалиям культуры”122 , накапливались потенциальные возможности микрорегиона, опыт “себя-проекции” в предметных комплексах, пока еще во многом случайной, лишенной серьезной исследовательской основы. Реализовался этот потенциал позже.

Еще один импульс музейная деятельность получила благодаря попыткам самих товаропроизводителей осознать важность своей работы, ее места в развитии хозяйственной жизни региона, а также попыткам общественных структур повлиять на развитие промышленного и сельскохозяйственного производства. Результатом этих попыток стало создание музея Шиповского машиностроительного завода, проведение местных мануфактурных выставок и выставок Московского общества сельского хозяйства, а затем и земских. Они тоже стали попытками “себя-проекции” в предметных комплексах, целью которых было распространение идей прогресса, интенсификация всех видов производства, — то есть мы и здесь сталкиваемся не столько с деятельностью, сколько с действиями, но они лежат уже в плоскости музейного отношения к миру.

Выставки эти просуществовали недолго, проводились нерегулярно. Но в ходе их подготовки нарабатывались навыки как в сфере идеального (осмысление процессов, поиск путей воздействия на них), так и в сфере практики (организация выявления, доставки, расположения образцов для осмотра). Воздействие на выработку этих навыков оказывало и участие костромичей в подготовке столичных выставок.

Непосредственные участники подготовки выставок не были заинтересованы непосредственно в самой деятельности, равно как и в ее результате, что позволяет говорить о ней, как об отчужденной деятельности. И все же даже в таком варианте она привела к постепенному, как мы увидим позже, формированию потребности в подобной форме реализации творческой природы человека.

 

***

 

Время складывается из событий, участником событий, как правило, становится человек, который реализует свои осознанные или неосознанные потребности. В ходе этого приобретают человеческий смысл природные объекты, постройки, отдельные предметы и их комплексы, — происходит процесс опредмечивания, в них закладывается культурный код, который покоится там до тех пор, пока кто-то осознает, что предмет этот код содержит. Это и будет начало распредмечивания, постижения заложенного некогда человеческого содержания, которое осознается как значимое — для конкретного человека, группы людей, общества вцелом.

Уже само по себе желание, — быть может, и неисполненное, сохранить предмет, или информацию о нем, его внешний облик для других, как представляется, можно считать началом, основой музейного отношения к предметному миру, а если оно сопровождается осмысленными действиями, преследующими цель сохранения предмета или информации о нем, — то отношение можно рассматривать как музейную деятельность.

Изучение конкретных свидетельств о проявлениях музейного отношения к предметному миру на локальной территории — Костромской губернии — позволило сделать вывод, что еще до создания музеев, как социальных институтов, различные элементы музейной деятельности здесь имели место. Кроме осознания значения предмета, выявлены действия, направленные на сохранение предмета, фиксация словесной и изобразительной информации о нем, последовательное собирание предметов, подчиненное определенной концепции, составление охранной документации и демонстрация предметов. Рассмотрение другого направления музейной деятельности, практического, добавило к этому ряду и создание выставок, при котором предметы группируются в комплексы. т.е. создаются определенные смысловые ряды.

Все это можно представить в виде схемы.

 

 

 

В зависимости от того, какова цель этих действий, — сохранение предметов для будущего, или сиюминутное использование для практических целей, выделено два направления музейной деятельности, которые названы историко-культурными и практическим.

Глава II
Создание музеев в губернском центре.

 

Середина XIX века ознаменовалась не только широким распространением идей позитивизма и сциентизма в научной среде, но и постепенным проникновением их в массовое сознание. В науке и образовании видели панацею от всех бед, основу прогресса, решение социальных проблем: «С просвещением же, — что всякому ученику приходского училища известно, — соединено все благое в жизни, все истинно благородное, христианское. Там, где нет светильника истины… там нет правды и счастья.»1

Необходимость распространения научных знаний среди широких слоев населения была осознана как самостоятельная проблема в середине XIX века — к началу XX она сформировалась в продуманную программу всеобщего начального образования, реализация которой была начата окрепшими к тому времени органами земского и городского самоуправления.

Тогда же, в середине XIX века, музей был осознан как канал распространения знаний в самой доступной и демократичной форме — «как можно скорее, путем наглядки… каждый портной и каждая швея получат легко и скоро правильный, энциклопедический взгляд на вещи, приобретут так называемое — общее образование.»2

Если кабинеты конца XVIII-первой половины XIX века служили удовлетворению культурных потребностей интеллектуальной элиты (как мы видели, принадлежавшей разным сословиям), то вторая половина XIX века дала импульс экстенсивному развитию этих культурных процессов, их демократизации. Огромные усилия нескольких поколений общественных деятелей ушли на воспитание в широких массах потребности в просвещении, и музей постепенно приспосабливался к решению этих задач.

 

Один из взглядов на задачи науки состоял в том, что необходимо описать все реалии жизни, привести их в систему. Музеи, — как естественнонаучные, так и гуманитарные, подходили для этой цели как нельзя лучше. Именно в середине XIX века формируется представление о том, что музей, собственно, и предназначен для решения задач профильных научных дисциплин, — эта точка зрения и до сих пор сохраняет свою актуальность для некоторых исследователей. Музей — как лаборатория для специалистов, и, одновременно, — средство распространения полученных в нем (и не только) новых знаний. Он казался призванным создать единое информационное поле, стать средством коммуникации, — но именно с этого момента, с признания необходимости активно воздействовать на широкие слои общества.

Музеи Костромской земли не стали исключением из общего правила. Между тем здесь продолжали развиваться обе линии музейной деятельности, наметившиеся в период, предшествовавший созданию музеев. Историко-культурное направление, ставившее своей целью сохранить предметы прошлого — для будущего и настоящего, было продолжено созданием ряда музеев, в которых преимущественно преобладали задачи хранения; практическое, в котором музейная деятельность была лишь средствами для решения других проблем — развития технического прогресса, распространения передовых технологий, педагогических, и др. — привело к созданию ряда музеев, в которых преобладали задачи использования предметов, задачи сохранения отходили на второй план.
2.1. Музеи с преобладанием задач хранения.
2.1.1. Ипатьевский монастырь как мемориальный комплекс.

 

Два монастыря на Костромской земле были связаны с родом Романовых — Макарьевский и Ипатьевский, но только один их них стал местом постоянных визитов членов царской семьи. Тому можно предположить несколько причин. Первая — если Макарьевский был местом богомолья, паломничества для Михаила Федоровича, то Ипатий — оказался связан с важными политическими событиями, с воцарением новой династии. Первый имел внутренний смысл для молодого царя и членов его семьи, считавших именно молитвы преподобного Макария причиной благополучного возвращения из плена митрополита Филарета (Романова). Второй оказался значимым для царского рода, для страны в целом. Это значение было осознано прежде всего костромскими епископами, чьей резиденцией стал Ипатьевский монастырь с 1745 года, — об этом свидетельствует и речь владыки Дамаскина, произнесенная при встрече в стенах монастыря Екатерины II в 1767 г., но для того, чтобы эта речь была написана и произнесена, потребовались исторические изыскания, работа с источниками, — поскольку вряд ли только предания сохранили известия о Василии Ярославиче, костромском удельном, а позже и великом князе XIII века. Эти изыскания привели в 1770-х гг. к созданию на основе рукописных вариантов сказания новой службы иконе Федоровской Божией Матери, были использованы первыми костромскими историками и краеведами. В данном случае не важно, сам ли Дамаскин, «муж ученый» по свидетельству современников, или другие исследователи вели непосредственные исторические изыскания. Важно, что осознание исторической роли монастыря в истории Дома Романовых и Российского государства стало основой для привлечения сюда высочайших посетителей, а за ними следом и остальных путешественников3 , причем объектом осмотра становились не только так называемые «Романовские палаты», в которых, по преданию, останавливался Михаил Федорович, но и ризница, Зеленая башня, по преданию поставленная на месте прощания причта с Михаилом.

Первая половина XIX века стала временем, когда предпринимались новые усилия, направленные на подтверждение связи царской семьи с монастырем. У высочайших посетителей просили письменные отзывы о впечатлениях, эти автографы сохранялись в палатах, часто вместе с пером, которым была поставлена подпись4 — «в память для хранения в оных оставляю сей лист за подписом Моим,» — написал в 1837 г. цесаревич Александр Николаевич. Позже подобные листы подписаны были всеми представителями царского рода, посетившими монастырь.

Таким образом, весь комплекс монастыря превращался постепенно в объект музейного показа. Однако и новое строительство подчинялось задачам создания мемориального комплекса: в 1840 г. была заложена новая надвратная церковь Хрисанфа и Дарии, память которых празднуется 19 марта, что было датой взятия Парижа в 1814 году, и это было подчеркнуто в речи Владимира, епископа Костромского и Галичского, произнесенной во время закладки5 . Проект церкви был заказан К.А. Тону6 , и одновременно были проведены ремонтные работы в палатах7 .

В 1858 г. монастырь посетил Александр II, который принял решение превратить кельи в «царские чертоги» — «во вкусе XVII века на сумму придворного ведомства под наблюдением архитектора дворцовой конторы».8 К этому времени уже несколько лет шли работы по реставрации Романовских палат на Варварке в Москве9 , и работы в Костроме были поручены тому же Ф.Ф. Рихтеру, который применил в Костроме уже опробованные в Москве принципы с той только разницей, что здесь отказались от дорогостоящего восстановления интерьеров. Одновременно с реставрацией было начато возведение новой теплой церкви Рождества Богородицы при холодном Троицком соборе. Для ведения работ была создана Временная строительная комиссия, материалы которой сохранились в фонде Костромского архиерейского дома.10 Они свидетельствуют о целенаправленном превращении объектов в мемориальный комплекс.

 

Реставрационные работы были закончены в 1863 г., тогда же были торжественно освящены и «Кельи царя Михаила Федоровича»11 , но уже в следующем году проект был подвергнут критике со стороны сопровождавших наследника цесаревича Александра Александровича И.К. Бабста и К.П. Победоносцева, которые справедливо указывали, что, превращая кельи во дворец, автор погрешил против истины,12 Ф.Ф. Рихтер должен был оправдываться, и его ответ на критику был помещен в издании путевых заметок. Этот инцидент свидетельствовал о том, что историзм развивался в середине XIX века как минимум в двух направлениях — идеологическом и научном.

Таким образом, несмотря на все недостатки экспозиции и реставрации архитектурного объекта, можно говорить о музеефикации самого здания и, постепенно, всего комплекса Ипатьевского монастыря. Он превращается в объект осмотра практически всех путешественников, посещавших Кострому, о чем свидетельствуют путевые заметки. Этому, безусловно, способствовало и удобное его положение — рядом с губернским городом, на пересечении водных и сухопутных дорог.

Следующим этапом освоения комплекса стало появление специального исследования, посвященного палатам Романовых, а также подготовка выставки, приуроченной к IV Областному археологическому съезду, проходившему в Костроме в 1909 году.

Исследование В.А. Самарянова вышло в Рязани в 1892 году.

Василий Алексеевич Самарянов (1822-1896) — выпускник Костромской духовной семинарии, служил в 1855-1883 гг. в местной духовной консистории13 , до 1870-х гг. расположенной в одном из зданий Ипатьевского монастыря. Совпали сразу три фактора: давняя традиция исторических исследований и хорошая школа, полученная в Костромской духовной семинарии, само местоположение консистории, постоянно заставлявшее соприкасаться с памятниками, и доступность документов консистории, содержащих необходимую информацию.

Был еще один фактор: В.А. Самарянов был искренним монархистом, благоговейно относился ко всем свидетельствам о связи Костромской земли с царской семьей. Ему принадлежат работы об Иване Сусанине, публикации документов, в частности, связанных с событиями Смутного времени, он был автором «Памятной книги для Костромской епархии» и книги о святых Костромской земли14 , — видимо, именно это и определило смысл его музейной деятельности. Книга, посвященная палатам, написана на основании многочисленных документов, многие их которых на сегодня утрачены, и сохраняет до сих пор свое научное значение. Но, кроме всего, это исследование позволяет считать В.А.Самарянова одним из первых историков музейного дела в крае, поскольку он прослеживает процесс музеефикации здания, публикует опись размещенных в палате предметов и т.д.

После перевода в 1883 г. в Рязанскую губернию, В.А. Самарянов стал там одним из основателей Рязанской губернской ученой комиссии, что и объясняет факт издания книги о палатах Романовых в рязанской типографии.

Областные археологические съезды собирали краеведов и любителей древностей из губерний, расположенных на территории бывшего Владимиро-Суздальского княжества — из Ярославля, Костромы, Владимира, Нижнего Новгорода, Твери, а также из Москвы и Петербурга. Столичные специалисты обследовали местные памятники, провинциальные деятели сообщали о своих исследованиях. Как правило, к съездам готовились совместные выставки.

К IV Областному съезду выставки были подготовлены причтами двух древних костромских монастырей, Богоявленского и Ипатьевского. Выставку в Богоявленском трудно было назвать настоящей выставкой: предметы были собраны в Никольском храме середины XVIII века и просто разложены для обозрения. Было представлено около 20 предметов богослужебного характера (исключение составляли лишь оплечья — вклад князя Дм. Мих. Пожарского 1613 года), несколько древних богослужебных книг и рукописей.15

В Ипатьевском монастыре были осмотрены все наиболее древние постройки, фрески Троицкого собора (объяснения давал выпускник Костромской семинарии, профессор Петербургского археологического института Н.В.Покровский), а также «старая ризница», и выставка церковных древностей, специально к съезду устроенная в Богородице-Рождественской церкви. В «Известиях» съезда было отмечено, что «в настоящее время он (Ипатьевский монастырь — Л.С.) представляет собою церковно-археологический музей», а по окончании обзора был сделан вывод: «Собрание древностей Ипатьевского монастыря принадлежит к числу самых крупных в России».16

Осмотру монастыря было посвящено два дня: первый был посвящен специальным вопросам, начат докладом Н.В. Покровского, а осмотр монастыря был одновременно иллюстрацией доклада и коллективным исследованием объектов участниками заседания. Они искали аналогии, пытались отнести иконы и фрески к той или иной художественной школе. Во второй день, когда давали пояснение устроители выставки, — Н.В.Баженов, В.Г. Чекан, ризничий, иеромонах Макарий,17 публика была более демократичной. Знатоки — старообрядцы пристально рассматривали иконы, а некоторые из публики «нестеснительно возлагали на себя крестное знамение и даже лобызали с благоговением столь достопамятные честные иконы»18 . Несмотря на умиление автора описания, его «нестеснительно» и «даже» указывают, что эти действия, естественные в храме, воспринимались уже как отступление от модели поведения посетителя выставки.

При устройстве выставки в храме Рождества Богородицы, в отличие от обычного показа ризничных вещей, было использовано специальное оборудование — столы, витрины, часть которых была размещена прямо на столпах. Для наиболее древних икон параллельно иконостасу действующей церкви, были устроены тябла, но они располагались перед солеей при первом ряде колонн во всю ширину помещения, и были именно специальным оборудованием максимально приближающим восприятие предметов к восприятию их в среде бытования. Традиционная структура иконостаса была нарушена, здесь же показывались и реликвии, сохранившиеся от московского посольства 1613 года.19

В основу структуры выставки был положен систематический принцип показа, внутри экспозиционного ряда применялся хронологический принцип, а также было принято разделение по территориальной принадлежности, — отдельно показывались древности Костромских храмов и монастырей, отдельно — присланные из уездов. Все это говорит о стремлении к логической организации предметов, подчиненной системе, принятой в «профильной» науке о древностях — археологии.

Посещение Романовских палат упоминается составителями дневника съезда, но описание интерьера не приводится, — видимо, он мало изменился по сравнению с серединой XIX века. Между тем именно палаты стали местом, где в 1913 году была развернута экспозиция древнехранилища церковно-исторического общества, что и завершило музеефикацию этого исторического здания.

Вероятно, именно успех выставки 1909г. послужил толчком к созданию древнехранилища. Слухи об этом стали распространяться уже в начале следующего, 1910 года. В марте одна из газет сообщала: «Мы слышали, что местный преосвященный предполагает сосредоточить в ризнице Ипатьевского монастыря все имеющие какой-либо археологический интерес церковные древности»20. Специально для создания музея было образовано в 1911 г. Костромское церковно-историческое общество, в первом же параграфе которого было записано, что задачей его будет «Обследование, сохранение и собирание памятников местной церковной древности и истории», для чего предполагалось проведение выставок и создание церковно-археологического музея21 . Именно этому, как показала дальнейшая история общества, и были подчинены все действия его членов, большинство из которых были преподавателями Костромской духовной семинарии.22

Параллельно с созданием древнехранилища велась подготовка к открытию в отдельном специально построенном здании музея КГУАК, которое было приурочено к торжествам 1913 года, к празднованию 300-летнего юбилея дома Романовых. Несмотря на то, что почти все члены церковно-исторического общества одновременно состояли в КГУАК, между комиссией и обществом была заметна определенная конкуренция. Распоряжением консистории было запрещено настоятелям храмов и монастырей передавать церковные древности каким-либо собирателям, «если они не имеют на то разрешения от Совета Церковно-исторического общества».23 В сборе предметов для древнехранилища, напротив, не возникало никаких препятствий. Показательна история с потиром XVI века из Спасо-Преображенской церкви г. Кинешмы. На распоряжение прислать его в Общество, настоятель отвечал, что в дни Великого поста, когда бывает много причастников, без этого потира не обойтись.

Владыка Тихон наложил резолюцию : «Надо прийти бы на помощь причту в приобретении для церкви нового потира: нет ли в каком-либо монастыре излишнего?» — после чего новая чаша больших размеров была доставлена в Кинешму из Макариево-Унженского монастыря, а кинешемский потир занял свое место в собрании епархиального музея.24 Это позволяет рассматривать древнехранилище как ведомственный музей Костромской епархии. Вещи, попадавшие в него, практически не меняли хозяина, — и одновременно становились доступными для осмотра и изучения сторонними специалистами и простыми посетителями. Специально для размещения древнехранилища архиерейскому дому из дворцового ведомства были переданы Романовские палаты. Это здание было единственным на территории монастыря, не использовавшимся в утилитарных целях, к этому времени оно уже стало привычным объектом показа, а здание Борогодицерождественской церкви нельзя было использовать для размещения постоянной эксплозии, в отличие от выставки: оно было необходимо для зимних служб.

Устройством древнехранилища занимались те же люди, что и устройством выставки 1909 г.: И.В.Баженов, В.Г.Чекан, иеромонах Макарий. На этот раз к ним присоединились выпускники Петербургского археологического института Н. Малиновский и М. Раевский, преподававшие в различных учебных заведениях Костромы. Практически все повторяло выставку 1909 г.: принцип организации экспозиции (системный), даже предметы практически были те же. Был опубликован каталог, в предисловии к которому И.В. Баженов отмечал, что были допущены отступления от «предметной группировки»25 , — это было уступкой обстоятельствам, поскольку помещения старых келий были очень тесными. Даже принцип размещения предметов, использованный в 1909 г. был повторен: те же тябла для икон, только приспособленные к меньшим размерам помещения. Каталог отражает реальный порядок расположения предметов и в этом смысле соответствует современным позальным описаниям. Он позволяет сделать заключение о том, что от хронологической организации внутри предметных рядов пришлось отказаться из-за желания добиться композиционного равновесия при развеске. То же стремление к художественной организации пространства экспозиции продиктовало соединение в одном зале портретов — и богослужебных сосудов, размещение мебели, оставшейся от прежней обстановки палат, — в залах, где были представлены плоские или мелкие предметы.

При устройстве древнехранилища были соединены две темы, по-видимости не связанные друг с другом, — история церковных древностей и связь Дома Романовых с Костромским краем. В одном из залов, среди вещей, не вошедших в «предметные группы», — т.е. представленные в одном-двух экземплярах — были показаны люстра времен Павла I из Михайловского замка в Петербурге и одноколка Михаила Федоровича из Макариева-Унженского монастыря. Реликвии Московского посольства, как и в 1909г., были показаны рядом с иконами. Соединение двух тем в результате вызывало дополнительные смысловые ассоциации: призвание первого представителя династии из стен Ипатьевского монастыря, -и, таким образом, благословение нового царствования церковью, напоминание о покровительстве царей монастырям и храмам епархии должно было способствовать продолжению этого покровительства. Выставленные в одном из залов листы, подписанные членами царской семьи в память о посещении палат, вскоре были дополнены еще одним — через две недели после открытия древнехранилища, 19 мая 1913 г, его посетил Николай II с членами своей семьи.

С самого открытия новый музей стал доступен открыт для посещения представителей всех слоев населения, которые допускались на экспозицию летом с 12.30 до 17, а зимой с 12.30 до 15 часов. При этом было оговорено, что для экскурсантов может быть сделано исключение, «если позволят хранителю музея служебные обязанности»26 . Хранителем, дававшим необходимые пояснения, оставался ризничий монастыря. Выпущенный в 1914 г. каталог был рассчитан на широкую аудиторию. Он содержал подробную информацию о каждом предмете. Были указаны размеры, датировка (если она была известна), вкладчики, приведены надписи, если таковые имелись, было дано подробное описание иконографии икон и внешнего вида вещей. При отсутствии документальных подтверждений принадлежности предмета определенному лицу, давалось указание «по преданию». Например: «по монастырскому преданию, икона эта находилась в молельной комнате юного Михаила Федоровича Романова во время пребывания его в палатах в начале 1613 года» и т.д.

Каталог был составлен членами специальной комиссии. В нее вошли, кроме И.В.Баженова, который на протяжении всего существования Церковно-исторического общества был его председателем и главным работником, вошли Г. Соколов, И. Груздев, Н. Малиновский и М. Раевский. Иван Васильевич Баженов (1855-1920), сын священника с.Кой Тверской губернии, закончил магистром Казанскую духовную академию, преподавал в Вятской, а затем с 1883 по 1918 г. в Костромской духовной семинарии. Преподавательская работа не мешала его исследованиям, с 1887 года им напечатано свыше 300 статей в различных богословских и археологических изданиях, два варианта истории Костромского Богоявленского монастыря вышли отдельно. Магистерская диссертация была защищена в Казани в 1907г. С 1894 г. И.В. Баженов состоял членом совета КГУАК, а в 1912 г. был избран членом-сотрудником Петербургского Археологического института.27

Он был скорее «первым работником» церковно-археологического общества, по выражению автора некролога, нежели его организатором, лидером, поэтому деятельность общества не достигла большого размаха, по сравнению с деятельностью КГУАК. Сказывалась и ориентация на вовлечение в работу прежде всего священно- и церковно-служителей, преподавателей духовного ведомства. При том, что музей был доступен для всех, по признанию И.В.Баженова, прежде всего в приходских священниках экспозиция должна была «возбудить любознательность в области местно-епархиальной старины и готовность к охранению предметов посредством передачи оных в древнехранилище Общества».28

Музей просуществовал до 1919 г., когда предметы, составлявшие его собрание, были переданы в Музей местного края Костромского научного общества, что позволило в большей мере сохранить их, поскольку в годы советской власти им грозило неминуемое уничтожение в связи с массовым закрытием и разграблением церквей. Концентрация церковных древностей в древнехранилище позволила многим из них сохраниться до настоящего времени.

 

***

Создание древнехранилища стало следствием усилий многих поколений исследователей, занимавшихся изучением истории монастырей и церквей епархии, выявлением, изучением, коллекционированием церковных древностей. Это направление музейной деятельности возникло во многом благодаря преподавателям и выпускникам Костромской духовной семинарии, где в определенный период специально культивировался интерес к научным изысканиям. Результатом деятельности стало создание ведомственного по сути своей музея епархии, которая была осознана как коллективный собственник исторических ценностей (об этом говорят запреты на передачу храмовых предметов в чужие руки). Однако целью деятельности, главным ее мотивом, было сохранение церковных древностей, этому же была подчинена и просветительская работа общества.

Непосредственные создатели музея в большинстве своем принадлежали духовному ведомству, в большой степени обладали корпоративным сознанием. Многие из них имели специальное археологическое образование и богатый исследовательский опыт. Предметы музея рассматривались ими с точки зрения церковной археологии, как самоценные вещи, а не только как исторические источники. Размещение музея в одном из зданий Ипатьевского монастыря, сыгравшего важную роль в истории государства и царской семьи, внесло в экспозицию новую тему — тему связи Романовых с Костромской землей. Однако это выразилось лишь в размещении нескольких реликвий, часть которых была выявлена в результате специальных обследований церковных и монастырских собраний. Эти предметы не подтверждали реальность событий, не информировали о них, а позволяли пережить чувство причастности им.

Несмотря на то, что ни один из создателей музея не являлся владельцем результата деятельности — собрания предметов, деятельность не носила отчужденного характера: цель, поставленная любым из участников деятельности перед самим собой, совпадала с результатом общих усилий. Органы управления епархии предоставили условия для реализации внутренних потребностей участников деятельности, — предоставив здание для экспозиции, создав условия для сбора предметов. Не было отмечено фактов вмешательства администрации в ход деятельности, — он определялся самими специалистами. Единственным исключением из этого правила стало пожелание членов царской семьи, вопреки исторической реальности, превратить здание келий в Ипатьевском монастыре в «палаты Романовых», придав им более яркий облик.
2.1.2. Музейная деятельность Костромской губернской
ученой архивной комиссии.

 

Костромская губернская ученая архивная комиссия (далее — КГУАК) была создана 15 июля 1885 г. на основании положения Комитета министров «О губернских исторических архивах и губернских архивных комиссиях» от 15 апреля 1884 года.29

Основной задачей учредители и члены комиссии считали приведение «в известность и сохранность» письменных источников, назначенных к уничтожению, предполагая «с их помощью. начертать те данные, которые до сих пор оставались в неизвестности или дошли до нас как дорогие, но смутные предания»30 . Эта задача была главной (и это отразилось в названии), но не единственной. Очень скоро было осознано, что специализация — это удел столиц. Там можно позволить себе заниматься только археографией, только древностями, только книгами. Поэтому, вероятно, именно в столице и родилась идея архивных комиссий.

Люди, знакомые с условиями культурной жизни провинции не по наслышке, понимали, что «древности, встречающиеся в провинциальной глуши, очень разнообразны по своему характеру, а между тем представителей разнообразных отраслей Археологии здесь нет, оберегать древности от разрушения и расхищения некому,» поэтому членам ученых архивных комиссий приходилось становиться универсальными деятелями, тем лицом, «которое бы, — по словам Н.В. Покровского, — помимо архива, оберегало их, по крайней мере, до тех пор, пока не будет обращено на них внимание специалистов, гарантирующее их дальнейшую сохранность».31

Первоначально сохранению подлежали предметы, датированные периодом времени до 1700 г.32 Вероятно, авторы «Записки для обозрения русских древностей», в которой приводится этот рубеж, считали ее границей между традиционной, исконно-русской культурой, и европеизированной петровской Россией. Это издание хранилось в библиотеке КГУАК и долго оставалось едва ли не единственным руководством к изучению и обиранию предметов.

Однако реальная собирательская практика внесла свои коррективы: в 1892 г. в музей КГУАК поступают «три предмета, найденные на Бородинском поле: печатка, пуговица и картечина»33 , то есть критерием ценности становится не хронологическая граница, не денежная ценность или аттрактивность предмета, но причастность его к важным историческим событиям.

Постепенно хронологические рамки размывались еще больше, и в собрание музея стали поступать вещи, вышедшие из обихода совсем недавно. Так, костюм галичанки, доставленный в музей КГУАК в числе первых предметов, носили еще на памяти живших тогда современников, но уже было отмечено: «в настоящее время такие головные уборы составляют редкость, и они служат скорее памятником старины».34 Таким образом объектом собирательства становились и предметы традиционного быта, как только было осознано, что они находятся на грани исчезновения. В это время было принято словосочетание «живая старина», увековеченное в названии этнографического журнала. Однако те вещи, что оставались в обиходе, собирались только в том случае, если они были принадлежностью другого этноса (черемисы, татары) или составляли особенность того или иного локального культурного сообщества.

Хронологические рамки расширялись в сторону современности за счет приобретения вещей, связанных с именами знаменитых уроженцев (так поступили личные вещи костромской поэтессы Ю.В. Жадовской), с именами членов царской семьи. В отчете отмечено: «в особенности же ценно для музея комиссии не по древности своей, но по своему значению, пожертвование А.А. Поливанова — семь фотографических портретов Их Императорских величеств, Государей Императоров: в Бозе почившего Александра Николаевича и ныне благополучно царствующего Александра Александровича».35

Сохранялись и традиционные для коллекций первой половины XIX века объекты собирательства: предметы, найденные в процессе раскопок, случайные археологические и палеонтологические находки, нумизматика, церковные древности. Такие предметы поступали в музей целыми коллекциями (как например, собрания А.И. Спасского, А.Н.Куломзина и др.)36 , что позволяет говорить о преемственности между протомузейным и музейным периодами музейной деятельности.

Поступали вещи из государственных учреждений, — так попали в музей КГУАК находившиеся до 1907 г. в Губернском правлении орудия телесных наказаний, «практиковавшиеся в прежние времена» — кнуты, плети, ремни, кандалы, клейма, «а также модель эшафота».37

Членами КГУАК в 1890-х гг. стали проводиться ежегодные археологические раскопки, собранные предметы отправлялись в Петербургскую Археологическую комиссию для регистрации и обработки, но, в отличие от времени, предшествовавшего появлению в Костроме музея, теперь возвращались назад и хранились в музее комиссии.

И все же основным способом пополнения собрания оставались добровольные пожертвования, поскольку суммы, выделявшиеся на приобретение вещей для музея, были слишком незначительны и не позволяли вести целенаправленное комплектование. Многократно предпринимались попытки обратиться к населению губернии с просьбами о содействии «в приискании рукописей и предметов древности, которые могут бесследно исчезнуть, бесцельно находясь в кладовых местных владельцев или быть уничтоженными, если случайно будут найдены людьми несведущими».38 Подобные обращения исходили как от самой комиссии, так и от имени костромских губернаторов, обязательных попечителей КГУАК, были адресованы представителям разных сословий и профессий.39 Обращения сопровождались программой сбора предметов, но результаты были малоэффективны.40

Решающим условием в организации музея комиссии стало наличие (или отсутствие) собственного помещения, где его можно было бы разместить. Так, несмотря на то, что собирательская работа была начата с первых же заседаний комиссии, комиссия могла лишь в 1891 г. «положить начало и основание музея древностей».41 Отсутствие помещения не позволяло прежде всего обеспечить сохранность предметов.

Первое помещение, безвозмездно переданное костромским дворянством на Павловской улице, было получено благодаря ходатайству нового председателя КГУАК, Н.Н. Селифонтова. Первый председатель КГУАК, Д.Н. Трандафилов, вскоре должен был оставить губернию, и комиссия до 1891 г. оставалась без непосредственного руководства. Несмотря на то, что труды некоторых членов комиссии были высоко оценены директором Археологического института И.А.Андреевским42 , отсутствие организации сказывалось прежде всего на согласованности действий, за отсутствием помещения негде было хранить дела разобранных архивов, не говоря уже о музейных предметах. Н.Н.Селифонтов был избран председателем КГУАК на заседании 14 марта 1891 года.

Николай Николаевич Селифонтов (1835-1900) происходил из старинного дворянского рода, владевшего поместьем в с. Семеновском Нерехтского у. Костромской губ. Закончив училище правоведения, он сделал блестящую государственную карьеру, которую он закончил сенатором, товарищем министра путей сообщения. Прекрасный организатор, он, даже проводя большую часть времени в Петербурге, своим авторитетом поддерживал комиссию, постоянно держал под контролем всю жизнь и деятельность ее благодаря переписке с правителями дел — сначала В.Г. Пироговым, который одновременно был непременным членом Губернского статистического комитета, а затем и с И.В. Миловидовым, Н.М. Бекаревичем, занимавшими эту должность.43

По словам биографа, Н.Н. Селифонтов, вспоминая училище правоведения, «особенно уважительно отзывался о профессорах истории права, которые заронили в него искру любви к историческим изысканиям»44 . Исполнение служебных обязанностей также было связано с работой с документами. И все же по-настоящему он стал заниматься историческими изысканиями, разбирая свой родовой архив в Семеновском, куда он приезжал ежегодно на летние вакации. Начиная с 1870-х гг. он стал публиковать небольшие биографические очерки, написанные на основании найденных им документов и бумаг, которые ему приносили позже из соседних усадеб45 . После издания собственной родословной, он на свои деньги предпринял публикацию многочисленных семейных архивов, поступавших в архив КГУАК. Интерес к истории собственной семьи постепенно перерос в интерес к генеалогии, археографии, краеведению.

Эти два момента — интерес к историческим изысканиям (не только и не столько теоретический, сколько практический) и организаторский дар — позволили ему в качестве председателя КГУАК привести в движение все направления ее работы. Он выступил и как инициатор создания при комиссии Романовского отдела, который должен был исследовать специально связи царской семьи с Костромским краем, для чего было получено высочайшее покровительство, обеспечившее допуск во многие закрытые государственные архивы. Наряду со сбором документов это положило начало и музейному собирательству в соответствии с темой, что привело в конечном счете к созданию Романовского музея — уже после смерти Н.Н. Селифонтова, в 1900 г. Так, на протяжении почти десяти лет он был неформальным (несмотря на официальное звание председателя) лидером комиссии, определявшим направления развития, организовывавшим людей, обеспечивавшим средства этой деятельности.

Непосредственные труды по созданию музея в помещении дворянского собрания, полученного в 1891 г., принял на себя непременный член комиссии, И.В.Миловидов.

Иван Васильевич Миловидов (1851-1898) был уроженцем г.Владимира46 , и не исключено, что именно богатый «культурный слой» этого города стал причиной тому, что он закончил кандидатом историко-филологический факультет Петербургского университета, получив золотую медаль за диссертацию «Письма Петра Великого».47 После преподавательской работы в Шуе и Твери, он с 1883 г. был назначен преподавателем истории и географии Костромского реального училища.48

Еще до создания КГУАК он начал работу над составлением очерка истории города Костромы, который первоначально был опубликован в губернских ведомостях, а затем в 1886 г. вышел отдельным изданием49 . Это исследование позволило ему ощутить недостаток источников всех видов — как письменных и устных, так и вещественных, именно поэтому на первом заседании КГУАК он поставил следующие задачи: 1) разбор архивов; 2) исследование исторических памятников, находившихся в частных руках и 3) исследование городищ и курганов.50

Уже первые публикации И.В. Миловидова продемонстрировали владение приемами научной критики источников, их анализа и интерпретации. Для нас важнее его деятельность по организации музея КГУАК. Он стал тем самым многопрофильным археологом, о котором говорил некогда Н.В. Покровский. При нем музей комиссии стал лабораторией, предназначенной прежде всего для специалистов: об этом свидетельствует хотя бы то, что первой мебелью, которая была заказана для музея на деньги И.Н.Чалеева, стали закрытые шкафы, остекленные витрины появились гораздо позже. Для публики музей был открыт лишь в 1896 году51 , в виде опыта, еще до объявления его публичным. Характерно, что изобразительные материалы (главным образом, фотографии древностей губернии, сделанные А.Ф.Шмидтом, а также карты, гравюры и т.д.) были развешены по стенам в качестве украшений,52 это отчасти воспроизводило атмосферу кабинетов, стены которых обычно украшали гравюры. Создавалась среда для сосредоточенной исследовательской работы.

Решение открыть музей для широкого круга посетителей неизбежно поставило проблему расширения помещения: две небольшие комнаты были тесны не только для публики, но и для самих музейных предметов. Поэтому уже для публичной лекции И.В.Миловидова, объяснявшего «мифологическое значение некоторых вещественных памятников, добытых при раскопках курганов»53 , было выбрано большое помещение — зал Дворянского собрания. Лекция состоялась 11 декабря 1896 г. и была сопровождена выставкой, которая должна была иллюстрировать сказанное.

Результаты археологических раскопок были показаны в том виде, в каком они посылались в Археологическую комиссию — собранными в таблицы, т.е. прикрепленными к картону, на котором было написано место находки54 . Однако выход на широкую аудиторию потребовал использования новых средств, введения вспомогательных материалов: «были представлены модели древних могильников и курганов в схематическом разрезе, с изображенными в них костяками, с находимыми при них вещами и украшениями и карты всех мест раскопок, произведенных в течение пятилетнего периода»55 . Это была попытка поднять публику до высот науки, объяснить значение того дела, которым были заняты И.В. Миловидов и его коллеги по археологическим раскопкам — И.Д. Преображенский и Н.М. Бекаревич. К последнему после смерти И.В. Миловидова в 1898 г. перешла инициатива по формированию коллекций музея, поддержанию в порядке его экспозиции.56

Ветеринар по профессии, Николай Михайлович Бекаревич еще в 1880-х годах, будучи членом-сотрудником Общества естествоиспытателей при Казанском университете, исследовал флору Костромской губернии и принимал участие в археологических раскопках вместе с С.Дмитриевым57 . Членом КГУАК он был избран 14 марта 1891 г58 . Эта раздвоенность интересов между естественными науками и историей сказывалась и на его музейных занятиях: он некоторое время заведовал музеем костромского губернского земства, носившим естественно-научный характер, а в 1898 г. стал непременным членом КГУАК, в обязанности которого входило наблюдение за музеем.59 В 1906 г. он умер, и заседание КГУАК 5 марта этого года было посвящено его памяти.60

Несмотря на публикации трудов Н.М. Бекаревича, посвященных как археологической карте Костромской губернии, так и истории местной ветеринарии61 , несмотря на участие его в раскопках, его личность не оказала видимого влияния на развитие музея КГУАК. Почти сразу после смерти И.В. Миловидова инициатива по комплектованию фонда перешла к И.Д. Преображенскому, который в 1891-1904 гг. занимал скромное место члена-делопроизводителя КГУАК.

Иона Дмитриевич Преображенский (1857-1915) был сыном сторожа костромского кафедрального Успенского собора.62 Происхождение объясняет многое в его судьбе: работа его отца оплачивалась плохо, и не давала возможности поступить в костромскую семинарию или хотя бы училище, такая возможность была бы, если бы отец был хотя бы псаломщиком, низшим представителем церковного клира. Поэтому образования И.Д. Преображенский получить не смог. Но работа отца давала возможность постоянно бывать в соборе, который хранил не только предметы церковной археологии, но и знамена костромских ополчений — память о былой славе костромичей. В куполе теплого храма Богоявления находилась одна их старейших в городе библиотек — начало ей положено было еще в 1791 году, и кроме книг в ней хранились и древние рукописи, первопечатные книги России и Европы. Вероятно, это обстоятельство и сыграло решающую роль в его судьбе, — до самой смерти И.Д. Преображенский занимался сбором древностей и предметов этнографии для костромских музеев.

В письме к Н.Н. Селифонтову И.Д. Преображенский называет себя мельчайшим «из атомов Костромского мира».63 Это был совершенно иной, нежели И.В. Миловидов, тип собирателя древностей. Умея распознать истинную древность, прочитать скоропись, Иона Дмитриевич не столько осмыслял предметы, сколько переживал их. В.А. Апушкин в некрологе объяснил это так: «Если будущее для нас закрыто, тем интереснее прошлое. И потому он так любил все, что было следом жизни».64 Едва сводя концы с концами, живя с большой семьей на мизерное жалование делопроизводителя, настоящей жизнью он жил в музее комиссии, который он пополнял, как будто это было его собственное детище.

Его пассеизм носил компенсаторный характер. Вспоминая пример А.Н.Леонтьева, можно сказать, что И.Д. Преображенский был акакием акакиевичем музейной деятельности. Если у И.В. Миловидова сбор предметов был подчинен цели научных исследований, даже в экспозиции предметы выстраивались в смысловые ряды, что можно считать элементом интерпретации их, то у И.Д. Преображенского операция по сбору предметов превращалась в самостоятельную деятельность, интенсивно окрашенную эмоциями. «Определять художественную и научную ценность этих следов, делать из них выводы, строить теории он предоставлял другим, — писал В.А. Апушкин, — он знал свои силы и не брался за это. Мое дело найти старинную вещь и спасти ее, а уж там пусть профессора изучают ее, — , говорил он мне, — мое дело маленькое»…Нет, он делал большое, крупное дело, без которого профессорам было бы нечего делать».65

Деятельность И.Д. Преображенского протекала на рубеже XIX-XX вв., когда в традиционный быт деревни интенсивно проникало влияние городской культуры, привычные вещи сменялись предметами фабричной выделки — и И.Д. Преображенский стал активно собирать вещи, выходящие из обихода. Усадебная культура, закат которой начался крестьянской реформой 1861 г., умирала медленно. Биограф И.Д. Преображенского и выдающийся военный историк В.А. Апушкин, сам костромской помещик, отмечал несколько периодов в отношении к пореформенной усадьбе:

· 1860-1890-е гг. в ней видели «лишь пережиток крепостного права»;

· 1900-е гг. — «период равнодушия»;

· 1910-е усадьбы стали рассматривать как «очаги былой тонкой культуры, местные музеи, сокровищницы предметов искусств».66

Таким образом можно сказать, что уже в «период равнодушия» не претендующий на концептуальность деятельности И.Д. Преображенский начал свои объезды усадеб Костромской губернии, он «вывозил оттуда исчезающие постепенно предметы и деревенского быта, и былой дворянской усадебной культуры». Однако увезти он мог только предметы из брошенных или перешедших в чужие руки усадеб,67 — те из них, что сохраняли функцию «семейных гнезд», оставались хранилищами семейной памяти. Даже при желании членов семьи разместить реликвии на выставке, они уступали их лишь на время.68

Документы свидетельствуют о том, что И.Д. Преображенский продолжал поиски церковных древностей. Так, в письме Н.Н. Селифонтову от 9 февраля 1898 г. об осмотре башен Ипатьевского монастыря, где он «нашел массу книг, древнейших икон, которые были давно отобраны от старообрядцев и забыты».69

Таким образом, интуитивно находя области культуры, где происходила переориентация, приводившая к гибели предметов, еще недавно казавшихся привычными, И.Д. Преображенский спасал их совершенно сознательно, — решая свои внутренние проблемы, он выполнял общественно значимую задачу. Деятельность его была для него органичной, хотя продукт ему не принадлежал. Он получал маленькое жалование, и мог позволить себе любимое занятие. Но, как он писал Н.Н. Селифонтову еще в письме от 1 декабря 1897 года, «это-то вознаграждение нередко мне и ставится на вид, потому-де ты обязан все и вся».70 В 1904 г. интриги среди членов КГУАК привели к тому, что он подал прошение об увольнении.71 Позже, когда было создано Церковно-историческое общество, он поступил туда делопроизводителем, вернувшись к любимому делу. Как показало время, для таких людей наиболее болезненным оказывается не отчуждение от продукта их деятельности, а отчуждение от самой деятельности.

Обустройство экспозиции в здании, специально построенном для Романовского музея КГУАК на Павловской улице, рядом с домом дворянского собрания, принял на себя И.А. Рязановский.

Пожалуй, никто другой, как Иван Александрович Рязановский напрямую выразил «серебряный век» в музейном деле Костромского края. Родившись в 1869 г. в Варнавине, на востоке губернии, он оказался на перекрестье различных культурных традиций: мать его принадлежала к старинной дворянской фамилии Нечаевых, отец служил акцизным чиновником. Заполняя в 1920-е гг. анкету, в графе «образование» И.А.Рязановский писал: «рос среди крестьянского населения и административных и политических ссыльных, преимущественно поляков, которые были моими первыми учителями (…) на меня влияли учителя старообрядцев».72 Таким образом — пересеклись российская дворянская, европейская польская, «допетровская» старообрядческая традиции. Он закончил Ярославский юридический лицей, работал акцизным и судебным чиновником, но это была лишь видимая, «отчужденная» сторона его жизни.73

В анкете, продолжая заполнять графу об образовании, И.А. Рязановский писал: «…прослушал курс московского археологического института и получил звание члена-сотрудника, прослушал курсы СПб. Археологического института и слушал лекции по Архивоведению и Археологии и истории в Университете в Упсале в Швеции».74 Казалось бы, это должен быть хранитель-ученый, подобный И.В.Миловидову. Но из всех его опубликованных работ известна лишь небольшая «Историческая справка по вопросу о проведении реформы 19 февраля 1861 года в Костромской губернии» (Кострома, 1911), да издание «Альбом оттисков костромских деревянных резных досок» (Кострома, 1911). Нет никаких обобщающих трудов, подробных исследований. Вдова И.А. Рязановского, в 1960-х гг. рассказывала В.Н. Бочкову, что на вопрос, почему он не пишет, он всегда отвечал, что для человека, который слышит музыку небесных сфер, это не имеет смысла.

И.А. Рязановский сотрудничал в журнале «Антиквар», издававшемся в Петрограде Н.В.Соловьевым75 , был знаком с А.А. Блоком, дружил с Б.М. Кустодиевым и А.М. Ремизовым, его консультациями пользовался В.К. Лукомский, М.М. Пришвин, петербургские антиквары76 . Знаточество было для него проявлением утонченного эстетства, образом жизни, а сам он стал феноменом культурной жизни провинциальной Костромы.

Когда было почти уже построено здание Романовского музея КГУАК, именно И.А. Рязановский стал его первым критиком, отмечая тяжеловесность и эклектичность проекта Н.И. Горлицына. Газеты стали помещать фельетоны об «уродливом» здании, комиссия вынуждена была давать объяснения.77 И.А. Рязановский был избран секретарем КГУАК и, по собственному его признанию, “в один год единолично (выделено И.А. Рязановским — Л.С.) устроил и организовал” Романовский музей КГУАК.78

Последнее утверждение было, по меньшей мере, несправедливо. Перед открытием в 1913 г. постоянной экспозиции во вновь отстроенном здании была проведена большая работы, в которой принимали участие многие члены комиссии. В 1910 г. в Кострому был назначен новый губернатор, П.П. Шиловский. Уже в советское время о нем было написано «единственный в своем роде губернатор-инженер Шиловский».79 Дело было не только в том, что он был инженером, изобретателем гироскопических приборов, но и в том, что он был большим либералом, умел организовывать вокруг себя единомышленников, поддерживал пострадавших за политические убеждения.

Любой губернатор был непременным попечителем КГУАК, но не всякий действительно опекал комиссию. П.П. Шиловский вскоре после своего прибытия в Кострому отправил письмо министру финансов с просьбой о субсидии на собирательскую работу «путем поездок членов комиссии по губернии и личного осмотра».80 Была ли выделена субсидия, установить не удалось, но В.А. Андроников выезжал в Галич и его уезд, Н.Н. Виноградов — в Юрьевецкий, Кинешемский и Костромской уезды, П.Н. Виноградов — В Кологривский, Чухломской и Солигаличский, И.М. Студитский и Н.Н. Виноградов — в Буйский, В.Н. Кларк и И.А. Рязановский — в Макарьевский уезды. К этой работе был привлечен даже живший в Петербурге Н.В. Покровский, обследовавший Нерехтский, Буйский, Галичский и, возможно, другие уезды специально с точки зрения церковных древностей.81

И.А. Рязановский действительно принимал в этой работе активное участие как правитель дел КГУАК, но далеко не он один. Кроме него за устройство музея отвечал чиновник особых поручений при губернаторе, принятый на эту должность специально для подготовки юбилейных торжеств, — Н.Н.Виноградов.82

Николай Николаевич Виноградов (1876-1938) — выпускник Костромской духовной семинарии, при поддержке и покровительстве А.А. Шахматова, (оценившего выдающиеся исследовательские способности скромного сельского учителя), ставший сотрудником музея имени Александра III в Петербурге, студентом Петербургского университета, секретарем РГО. Он систематически выезжал в экспедиции для сбора предметов для этнографических коллекций музея, многие привезенные им предметы сегодня публикуются в трудах Музея этнографии как уникальные или характерные. Тем не менее он вынужден был оставить учебу в университете, будучи уличенным в краже из фондов того самого музея, для которого он собирал вещи.83 Дело удалось прекратить исключительно благодаря заступничеству А.А. Шахматова84 , но недоучившемуся студенту пришлось вернуться на родину. Сегодня трудно сказать, какую именно версию своего исключения он предложил П.П. Шиловскому, но, скорее всего, как и в последующих показаниях советского времени, он предстал изгнанным за левые политические пристрастия. Его приняли на службу сразу старшим помощником канцелярии губернатора, хотя чин коллежского регистратора был самым большим, что он смог в то же время получить.85

Открытие Романовского музея должно было стать одним из важных моментов празднования юбилея 300-летия Дома Романовых в Костроме, поэтому Н.Н. Виноградов ездил в экспедиции как по уездам, так и в другие губернии, обладая немалым опытом, должен был вносить немалый вклад в собрание комиссии. Он же курировал и строительство экспозиции, поэтому определить точную долю вклада каждого из участников в подготовку экспозиции сегодня не представляется возможным. После открытия музея и ухода И.А. Рязановского, последовавшего вскоре, именно Н.Н. Виноградов долгое время отвечал за сохранность экспозиции, а при его отъезде в 1916г. для продолжения образования в Московский университет все предметы Романовского музея сдал губернатору, по его собственному признанию, без описей86 , хотя такие описи в музее были. Многие из музейных предметов были обнаружены в составе его личной коллекции в 1925г. и стали одной из причин обвинения его по 68 статье Уголовного Кодекса Российской Федерации.87

Именно эти люди — начиная с Н.Н. Селифонтова и кончая Н.Н. Виноградовым, такие разные по культурным корням, исследовательским и собирательским интересам, политическим взглядам, по своему пониманию музейных ценностей, участвовали в создании музея ученой архивной комиссии. Ученый, эстет, наивный собиратель-«простец», особая роль принадлежала организаторам, независимо от того, какой пост они занимали. Каждый из них находил свой смысл музейной деятельности, — благодаря множественности свойств самих предметов, которые одного привлекали своей информативностью, другого — экспрессивностью, третьего — высокими художественными достоинствами. Независимо от того, была ли музейная работа для них частью какой-либо иной деятельности (например — для И.В. Миловидова — научной), либо была самоценной (как для И.Д. Преображенского), — она делалась в той мере, в какой обеспечивалась сохранность предметов музейного собрания, интуитивно или осознанно отражались реалии прошлого или современности. В случае с Н.Н. Виноградовым можно говорить о парадоксальной ситуации, когда человека одновременно пополняет — и разоряет музейное собрание.

И все же принадлежность предметов коллективному собственнику — КГУАК — в конечном счете, хотя и не полной мере, обеспечило сохранность предметов.

Что же стало результатом деятельности этих — и некоторых других членов КГУАК? Ответ очевиден — результатом стал Романовский музей с его экспозициями и малой частью собрания, которую не удалось показать за недостатком площадей.

 

Первый хранитель музея, И.В. Миловидов, исходя из принятых на науке того времени представлений, подчинил структуру собрания систематическому принципу. В дальнейшем все изменения зависели от тематических пристрастий членов КГУАК и от того, какому посетителю предлагалось собрание или экспозиция. В зависимости от адресата, историю музея КГУАК можно разделить на три периода.

1. 1891-1896 И.В. Миловидов, И.Д. Преображенский. Музей с закрытым хранением. Предназначен прежде всего для специалистов в области археологии, археографии, библиографии. Вещи, архив и библиотека хранятся в шкафах, предъявляются по требованию посетителей. Интерьер приспособлен для работы с экспонатами.

2. 1896-1913 Н.М. Бекаревич, И.Д. Преображенский. Музей с отрытым хранением, не получивший статуса «публичного»88 . Малое помещение не позволяет проводить массовой просветительной работы, хотя таковая признана желательной. Открывается романовский отдел, и следом за этим экспозиция подчиняется тематическому принципу. В ее составе отделы: романовский, церковный, доисторический этнографический, краеведческий, архивный, библиотека.89

3. 1912-1917 И.А. Рязановский, Н.Н. Виноградов и др. Публичный Романовский музей в особом, специально построенном для него здании. Рассчитан на самый широкий круг посетителей: от императора, открывшего экспозицию 19 мая 1913 г. — до школьников и крестьян. Перспективы как в области научной, так и в области просветительной работы. Сохраняется прежняя структура, но значительно увеличен Романовский отдел.

Особую роль в сохранении, организации и экспонировании коллекций играл характер помещения музея. Собственно, именно получение двух комнат в дворянском собрании позволило начать работы по сбору и исследованию предметов. При желании выйти на более широкую аудиторию именно ограниченность этого помещения не позволила это сделать. Строительство специального здания, как позже будет видно, позволило не только в основной массе сохранить предметы, но и создать универсальный по характеру музей, собравший коллекции большинства существовавших на время революции 1917г. музеи.

История строительства здания подробно изложена секретарем строительной комиссии по возведению Романовского музея А.И. Черницыным в отчете, представленном им при передаче музея в собственность города 2 сентября 1918 года.90 Идея строительства особого здания для музея принадлежала Н.Н. Селифонтову, она почти совпала по времени с открытием при КГУАК Романовского отдела и связанным с этим стремлением сделать экспозицию более доступной. Первый проект был заказан инженеру Л. Треберту, его эскиз хранится в фондах музея-заповедника91 , он датирован мартом 1899г. Симметричная композиция, суховатый мелкий декор приближают проект к постройкам «кирпичного стиля». Этот проект был одобрен министром внутренних дел Д.С. Сипягиным 29 июня 1901г.92 , о нем же шла речь и в 1904, и в 1905 годах93 , но средств не хватало. Смерть Н.Н. Селифонтова на долгое время заставила забыть о проекте.

В 1908г. представитель костромского купеческого рода, проживавший в Красноярске, Г.В. Юдин (владелец знаменитой библиотеки) пожертвовал 10 тысяч рублей, что позволило снова вернуться к идее строительства нового здания. Им же было предложено новое, более просторное место на Сенной площади, и в связи с этим заказ был передан городскому архитектору Н.И. Горлицыну, выпускнику Московского училища живописи, ваяния и зодчества, который предложил в апреле 1908г. сразу несколько проектов. Один из них резко отличается как от проекта предшественника, так и от последующих вариантов самого Н.И.Горлицына. Этот проект датирован 4 апреля 1908, фотокопия его хранится в фондах музея-заповедника.94

 

В этом решении был использован теремной принцип, — план здания представлял собой свободную комбинацию различных геометрических фигур — прямоугольников, окружностей, секторов, при этом каждому из них соответствовал собственный объем со своим завершением — конус, пирамиды, двускатные и вальмовые кровли. Асимметрия объемов придавала этому варианту проекта динамику, в декоре были использованы мотивы оформления крепостным стен — «ласточкины хвосты», навесные аркатуры, узкие окошки-бойницы, кубышки, килевидные фронтоны и пояса ширинок. Эти элементы связывали предполагаемую постройку с монастырскими зданиями Костромы, но были интерпретированы в стиле модерн.

Этот вариант, наиболее смелый и интересный с точки зрения развития архитектурной практики в провинции, сразу был отвергнут членами комиссии, и позже к нему Н.И. Горлицын не возвращался.

Два других варианта, датированные 4 и 3 апреля 1908г., развивали замысел Л. Треберта. Они походили на него симметричностью композиции, суховатым декором, но отличались обилием значимых изображений, как скульптурных, так и мозаичных (портреты Михаила Федоровича, Петра Первого, Александра II, Николая II, изображение встречи московского посольства 1613 г. и т.д.)

Следующий по времени проект датирован 1909 годом.95 В нем сохранены мозаичные панно между этажами, принцип соединения нескольких окон общей аркой во втором этаже и перед ними — обширный балкон, который одновременно является кровлей крыльца, опирающегося на кубышки, украшенные гирькой. На обороте этого чертежа надпись, подтверждающая предпочтение императора, отданное именно этому проекту. Очевидно, этот проект с балконом лучше всего подходил к ситуации открытия музея, которое уже тогда предполагалось приурочить к юбилею Дома Романовых.

Закладка здания состоялась 21 июня 1909г., первым был заложен камень в восточном фасадном углу, в церемонии принимали участие представители духовенства во главе с Тихоном, архиепископом Костромским и Галичским, а также участники IV областного археологического съезда, губернатор и другие представители местной государственной и выборной власти.96

Здание было закончено и подведено под крышу в 1911 г., но долго стояло закрытым97 , в это время шли работы по внутренней отделке, а потом и по строительству экспозиций. Прошедшая в газетах дискуссия о внешнем облике здания уже ничего не могла изменить. Первым посетителем музея в новом здании стал Николай II и члены его семьи.

Архитектор, пожалуй, более остальных создателей музея оказался зависимым от политической установки, с которой создавался музей. Изменения в облике здания, о которых можно судить по проектам, вносились с целью связать проект не только с началом XVII века, моментом пребывания в Костроме Михаила Федоровича, но и последующими вехами в правлении династии (царствование Петра, реформы Александра II), что не могло не привести к эклектике. Отказ совета комиссии от смелого варианта проекта, воспроизводящего суть конструктивных решений XVIIв., привел к подражательности, сведшейся к заимствованию элементов декора.

Судьба музея после его торжественного открытия в 1913г. складывалась непросто. Музей был построен на деньги, собранные по подписным листам, и немалую роль тут сыграло название его и покровительство царской семьи, выражавшееся не только в официальном разрешении назвать его Романовским, но и в значительном денежном пособии от казны98 . Однако все попытки добиться продолжения государственного финансирования не увенчались успехом. В ответ на проект штатов, представленный секретарем строительной комиссии А.И. Черницыным в Министерство внутренних дел, было предложено передать музей из ведения «частного учреждения», каким, по мнению департамента являлась комиссия, в ведение Министерства народного просвещения.99 Это означало, что в деятельности музея главный акцент будет сделан на просветительных задачах музея в ущерб исследовательским, которые представляли наибольший интерес для КГУАК. Комиссия в таком случае теряла возможность пользоваться коллекциями и помещением, — то есть предлагался вариант «добровольного отчуждения». А.И. Черницын, как представитель Комиссии, настаивал на том, что музей и КГУАК «естественно, должны представлять собою одно неразрывное целое».100

Сама комиссия, вложив все силы в открытие музея, почти прекратила свое существование: с отъезда П.П. Шиловского из Костромы в 1912г. (его перевели в Олонецкую губернию) не собиралось общее собрание. В 1913г. закончились полномочия Совета КГУАК. Для обеспечения сохранности предметов после отъезда Н.Н. Виноградова была создана временная комиссия, в которую, по просьбе губернатора Хозикова, были включены члены КГУАК А.И. Черницын, С.И. Бирюков, М. Раевский, Д.Н. Сизов, Л.А. Большаков, Л.П.Скворцов.101 Здание предоставлялось для лекций, для госпиталя и общежитий, что создавало угрозу сохранности предметов, С этими нерешенными проблемами — без руководства, без финансирования — вошел Романовский музей в 1917 год.
2.1.3. Коллекционирование.

 

Коллекционирование не только предшествовало созданию музеев, оно сохранялось и развивалось параллельно с ними, служило им своеобразной питательной средой, как видно из журналов заседаний КГУАК, коллекционеры передавали в музей не только отдельные предметы, но и целые коллекции или их часть. И в то же время эта самая «неотчужденная» форма музейной деятельности оставалась привлекательной для представителей самых разных сословий. Так, к IV Областному археологическому съезду, кроме монастырских выставок и постоянной экспозиции музея КГУАК, была устроена и выставка частных коллекций в Екатерининском зале дворянского собрания, причем к съезду были издан ее печатный каталог102 ; проведена фотофиксация выставки и ее отдельных коллекций.103 В «Дневнике» съезда отмечалось, что знакомство с собраниями частных лиц велось как на выставке (под руководством И.А. Рязановского, который демонстрировал в числе прочих и свое богатое собрание традиционных головных уборов, рукописей, книг и миниатюр), так и «отчасти в их домах»104 . Значит, желающие могли ознакомиться с частными коллекциями во всей полноте, но для истории музейного дела та часть их, что не вошла в состав представленных на выставке, остается неизвестной.

Принцип организации предметов на выставке в Дворянском собрании был подчинен интересам экспонентов: каждому коллекционеру была отведена определенная площадь, на которой были сосредоточены только предметы его коллекции. Практически для всех авторских комплексов характерна перенасыщенность и отсутствие внутренней системы. Так плоскостной материал коллекции К.Козырева (в основном, гравюры с портретами членов царской семьи) был расположен на ткани, натянутой вдоль глухой стены Екатерининского зала, вокруг колонн были устроены двухступенчатые полки — на них располагались деревянные ковши, ларцы и братины. Рядом на ширму были наброшены детали черемисской одежды, представленной Н.Н. Виноградовым (она не была отражена в печатном каталоге, так что можно сказать, что изобразительные источники не только иллюстрируют, но и дополняют каталог). В двух случаях для показа одежды были использованы манекены, в остальных случаях детали одежды были разложены в горизонтальных витринах, а в коллекции И.Лапина — даже в застекленном буфете.

Основные направления собирательства сохранялись, как и прежде: нумизматика, фалеристика, церковные древности, археологические находки. Но бытовые предметы теперь уже дифференцируются: И.А. Рязановский собирает предметы быта старообрядцев, И. Лапин и Л. Ротаст — дворянства, в коллекции Козырева представлен традиционный городской костюм и предметы городского обихода. Характерно, что почти не было представлено столь характерное для столиц коллекционирование живописи, хотя костромичи и люди, связанные с губернией деловыми и семейными связями, но жившие в Москве, имели значительные коллекции живописи (Ф.В. Чижов, В.А. Кокорев, П.М. и С.М. Третьяковы). Это отразилось и на выставочной деятельности: первая выставка живописи была открыта в Костроме лишь в 1915 году105 , а идея основания в городе картинной галереи появилась лишь в апреле 1917г.106

Говоря о частном коллекционировании, нельзя не упомянуть об уникальном для губернии музее Петушихинских древностей Д.П. Дементьева.

Дмитрий Петрович Дементьев (1859-1926?) был сыном бедного ремесленника из Ветлуги, уездного города на востоке губернии. Он всю жизнь прожил в родных местах, самоучкой постигнув грамоту, работал урядником, писцом, печатником, — брался за любую работу107 . Он был единственным крестьянином в составе КГУАК, жертвовал много рукописей, найденных им в родных местах. Если ему не удавалось получить в собственность подлинники, он переписывал документы от руки. Его попытки интерпретировать собранный материал наивны, лишены отсылок к источникам, компилятивны. Для краеведения как целого исследовательского направления его «Ветлужская летопись», насчитывающая свыше 200 томов, — не более, чем источник непроверенных большей частью сведений и разрозненных документов.

Однако для самого Д.П. Дементьева, который должен был самостоятельно, почти не выезжая за пределы губернии, выработать свою (вынужденно оригинальную) систему ценностей, осознать важность собирательской работы и самостоятельно вести ее на протяжении всей жизни, — это потребовало огромных внутренних усилий и культурной работы.

Он стал продолжателем особой, крестьянской линии собирательства древностей, сохранившей самосознание древних летописцев, с их религиозным отношением письменности — как святыне. Д.П.Дементьев называет себя продолжателем, преемником ветлужского «келейника» Захария Солоницына и Антония, «варнавинского затворника», летописца и любителя старины.

З.Солоницыну в ту пору, когда его знал Д.П.Дементьев (вероятнее всего, в конце XIX века), было уже 70 лет. Летописец, как его называет Д.П.Дементьев, «был аскетической жизни, всегда умеренный, деливший свои последние годы между церковью и книгами, к которым был сильно пристрастен».108 Смутно упоминаются восторженные отзывы летописцев «о великих архивах, музеях и монастырских кладовых»109 , но это и не светские собиратели, подобные И.И.Тычинкину, их религиозность — не случайный фон, а мотив их собирательской деятельности: «Древняя русская письменность ныне сохраняется как драгоценная святыня». — «Это особые люди, желающие посвятить себя Богу и приходу. Глубокое умиление охватывает душу посетителя, когда он входит в убогую полутемную келью, с крошечным оконцем низкую клетушку, в которой жил великий духом подвижник, молитвенник».110

Собирательство этих людей, являясь отзвуком европеизированной культуры, остается продолжением древнерусской традиции, которая в равной мере была посвящена Богу и людям, и служение это становилось самостоятельным стимулом, мотивом деятельности. «Да, — пишет Д.П.Дементьев, — как хорошо прийти к этой мысли, быть летописцем и оставить потомству правдивую историю, как хорошо это сознавать и чувствовать»111 . «Ведь и мои занятия древней и современной письменностью — любовь к Богу, иночеству, древним обителям и искательство труда особого и Божьей благодати» — замечает он ниже112 .

Д.П. Дементьев с 1892г. состоял членом КГУАК. В письме к В.И. Смирнову он с особой теплотой вспоминал трех человек, поддержавших его в собирательской работе, не погнушавшихся ее несовершенных плодов: это И.Д. Преображенский, ветлужский исправник Д.А. Ильинский, через которого Д.П. Дементьев передал в КГУАК первые предметы, и сам адресат письма, В.И.Смирнов113 .

Живя в семье своего сына, сельского псаломщика, для уединенных своих занятий Д.П. Дементьев устраивает специальную отдельную глинобитную келью, которая постепенно превращается из подобия кабинета в музей древностей — «Адамантон». Это название создатель объясняет так: «Адам первобытный муж и Антон, пещерник Киевский и Петушихинский в памятных воспоминаниях».114 Отрицая теорию эволюции, неприемлемую для него по религиозным причинам, считает первобытных людей, останки которых находят в земле, потомками и ближайшими современника Адама. Это сближает его представления со взглядами авторов летописцев середины XVIII века, хранившихся в дворянских усадьбах.

Кроме книг и рукописей в Адамантоне были представлены «кости допотопных животных и окаменелости», предметы традиционного быта, которые он называет «современной стариной»115 , археологические находки, предметы, вышедшие из обихода. Однако для хозяина важно не только предметное наполнение музея, но и природный контекст, в котором тот существует. Он в 1908г. высаживает вокруг глинобитного здания живую изгородь и пишет В.И. Смирнову: «Особенно летом в моей келии будет…земной рай, какого едва ли дадут и лучшим писателям в небесном царствии райских чертогов». Характерно, что сам создатель воспринимает собрание как отражение собственной души, приглашая к себе костромичей, он пишет: «… я буду рад пред тем раскрыть свою душу, покажу все, что имею в Петушихинском музее древностей».116
2.2. Музеи с преобладанием задач использования.
2.2.1 Земские музеи.

 

Первого января 1864г. было подписано постановление о земских учреждениях, положившее начало созданию земских органов местного самоуправления.117 Они создавались «для заведывания делами, относящимися к местным хозяйственным пользам и нуждам».118 В Костроме губернский комитет о земских учреждениях был открыт 10 июля того же года, а первое губернское земское собрание 9 марта 1865г.119 Костромской губернатор обратился к гласным первого созыва с речью, в которой прозвучала мысль, что «благосостояние каждого тогда только может быть обеспечено, когда благоденствует целое общество».120 Так скромная мысль о заведовании местным хозяйством вырастала до мысли о создании общества всеобщего благоденствия.

Такая постановка вопроса вполне отвечала высокому настрою гласных первых земских собраний. В начале 1870-х гг., когда механизм реализации местных потребностей был, в основном, налажен, они стали выдвигать идеи немедленного и полного решения проблем народного здравия121 , всеобщего народного образования122 и других социальных проблем. Однако потребовалось почти полвека, чтобы выработать механизмы решения этих задач: разработаны проекты создания сети начальных школ, больниц и приемных покоев, учитывающие местные потребности и возможности земств.123

Идея земских музеев прошла тот же путь от постановки невыполнимых в тех условиях задач — до создания сети музеев.

Впервые вопрос о земском музее был поставлен на заседании Костромского губернского земского собрания 3 октября 1868 года гласным Н.Поливановым. Было зачитано его заявление, в котором утверждалось: «знакомство с производительностью страны есть необходимое условие для достижения верным путем улучшений по всем отраслям сельского хозяйства, промышленности и торговли страны; прошедшее страны служит к разъяснению теперешнего состояния».124 Таким образом, музей был призван стать средством в разрешении одной из основных задач земства — повышения благосостояния населения, выявления причин хозяйственной отсталости.

В том же заявлении содержалась ссылка и на «многие земства», которые уже устроили «губернские музеумы», и предлагалось воспользоваться уже опробованной структурой, оставив ее без изменений: это должны были быть «образцы почв различных мест губернии, образцы хлебов, трав, мануфактурных производств, минералов, горных пород, образцы местных пород животных и птиц, остатки пород животных, не существующих в настоящее время, изделия человеческие доисторического времени и пр.»125 Таким образом даже археология рассматривалась как материал для изучения местных производительных сил. Так идея «всеобщего музея» дошла и до костромской провинции, но уже не в качестве средства просвещения, а в качестве предприятия, которое «несомненно должно принести пользу в индустриальном отношении нашей губернии».

Предполагалось, что средств на создание музея почти не потребуется: помещение предлагали выделить в недавно отстроенной земской больнице, а предметы должны были, по мысли устроителей, поступать от местных коллекционеров безвозмездно: «коллекции зоологические, археологические, минералогические и проч.»126

Предложение было одобрено земским собранием, поддержано управой. Музей рассматривался как одно из действий, промежуточный этап на пути к высокой цели — «вести население к благосостоянию, содействуя развитию образования и экономической производительности.»

 

Земство видело себя в качестве хозяина и народного воспитателя одновременно, поскольку в этой картине мира, тесно связанной с идеей прогресса и позитивистской по существу, причина «отсталости» от других, цивилизованных стран виделась именно в недостатке образованности в широких массах, сложившемся «вследствии исторических случайностей». Так соприкоснулись две линии развития края — экономическая и историческая.

Объектом, на который должна была быть направлена просветительская деятельность, были не только народные массы, но и «образованный класс», лучше разбиравшийся в древних языках и военных науках, чем в сельском хозяйстве, проблемы которого стали после крестьянской реформы актуальными для всех землевладельцев. Народные традиции, основанные на многовековых наблюдениях, считали суевериями, начинать новую эпоху собирались с достижениями науки. Но чистая теория, в отвлечении от практики, казалась бессмысленной: «Народной наблюдательности и мысли вместо слов и теорий, часто далеко не законченных, они (музеумы — Л.С.) прямо противопоставляют факты, предоставляя усвоение и оценку их собственной восприимчивости и собственному умственному взгляду.»127

Три задачи были сформулированы управой:

1. Общеобразовательная — для крестьян: «пробуждая вековую косность народной мысли и устраняя невежественные народные предрассудки»;

2. Пропаганды передовых методов хозяйствования и технических орудий и приемов их использования — для землевладельцев;

3. Музеумы «могут непосредственно служить местной торговле, открывая при себе выставки товаров местной производительности».

В соответствии с этими задачами были предусмотрены и три отдела:

1. «Естественных произведений или естествознания»;

2. «Отдел техники»;

3. «Отдел выставки товаров местной производительности».128

Впоследствии по примеру Владимирского земства решили выставку создавать отдельно от музеума, за счет экспонентов, заинтересованных в ее коммерческом эффекте. Забегая вперед, можно сказать, что создать такую постоянно действующую или периодически возобновляемую выставку в губернии удалось лишь перед самой революцией в Кинешемском уезде, в Костроме она была организована только в 1950-х гг., на совершенно иных началах.

Уже в самом докладе управы отмечалось, что инициатива Н.П. Поливанова встретила сочувствие костромичей, которые стали передавать предметы для размещения в земском музее. Первой поступившей для него коллекцией стало собрание каменных и костяных орудий, переданное самим инициатором, Н.П. Поливановым и его братом Александром. Оба брата, Николай (род.1832) и Александр (род.1845) Петровичи не жили постоянно в своих костромских имениях. Оба они получили образование, первый в Ришельевском лицее, второй — в Петербургском университете, который он закончил кандидатом. После ухода в отставку оба служили по дворянским выборам, причем на посту мирового посредника Варнавинского уезда они буквально сменили друг друга: Николай Петрович занимал это место в 1862-1871 — а Александр Петрович с 1871 года. Однако, кроме службы в Костромской губернии, они занимали выборные должности в Московской губ., Нижнем Новгороде и Подольской губернии.129

Культурные интересы семьи были разнообразны, их родственник Л.И. Поливанов в 1868г. учредил в Москве частную мужскую гимназию, двоюродный брат, В.Н. Поливанов был известен своими археологическими занятиями, состоял почетным членом Археологического института и членом других ученых обществ и т.д. На этом фоне археологические изыскания А.П. и Н.П. Поливановых в Варнавинском уезде не выглядят исключительными, напротив, их можно напрямую связать с увлечениями других членов этой семьи. Однако служебные обязанности не позволяли братьям Поливановым непосредственно наблюдать за реализацией проекта. Эти обязанности были возложены на члена-казначея губернской земской управы, Г.М. Девочкина.

Геннадий Михайлович Девочкин (1833?-1883)130 был помещиком Нерехтского у. Костромской губернии, выпускником Ярославского Демидовского лицея, служил чиновником особых поручений при Костромском губернаторе, был секретарем костромского дворянского собрания, а затем — членом Костромской губернской земской управы131 . Однако его отношение к музейной деятельности обозначилось задолго до того, как ему было поручено создание земского музея.

Биограф Г.М. Девочкина, М.Н. Комаров, отмечал: «Еще в пятидесятых годах прошлого столетия Г.М. Девочкин, соответственно господствующему тогда в естествознании направлению, обратил свое внимание на изучение геологии и палеонтологии Костромского края. Результатом его изысканий была большая геологическая и палеонтологическая коллекция. Во второй половине шестидесятых годов, будучи гимназистом, я часто видел палеонтологическую коллекцию Г.М., занимавшую целый шкаф и содержащую превосходные экземпляры ископаемых».132 М.Н. Комаров был не просто знаком с Г.М. Девочкиным, но приходился ему родственником по женской линии, а впоследствии увлекался краеведческими исследованиями, что и заставило его напомнить об одном из первых костромских натуралистов.

По воспоминаниям М.Н. Комарова, Г.М. Девочкин не только собирал, но и «тщательно изучал то, что собирал, и по поводу своих работ постоянно поддерживал сношения с московскими представителями науки». Позже он увлекся исследованием флоры и фауны губернии, начал собирать гербарии, консультируясь по этому поводу с ярославским ботаником А.С. Петровским. Биограф утверждал, что эту работу Девочкину удалось довести почти до конца. Попутно, занимаясь поисками палеонтологических предметов, он заинтересовался каменными орудиями, стал приобретать их у крестьян, которые приписывали им целебные свойства133 . Первоначально он охотно уступал свои находки в центральные хранилища, в частные руки, а потом стал отказывать, под тем предлогом, что собрание предназначено к передаче в костромской музей.

В пору службы Г.М. Девочкина секретарем дворянского собрания, коллекции его хранились в квартире, предоставленной ему по месту службы. М.Н. Комарову удалось проследить судьбы коллекций: он отметил, что орнитологическая и геологическая коллекция перешли в собрание земского музея, а палеонтологическая и археологическая были утрачены. Остатки гербария некоторое время хранились в одной из усадеб Нерехтского у., а затем тоже были утрачены.

Сведений о том, чьи еще коллекции поступили в 1898г. в земский музей, не сохранилось. Документы подтверждают, что Г.М. Девочкин занимался комплектованием коллекций музея, в частности минералогической и орнитологической134 . Он ставит свою подпись на документе о передаче минералогической коллекции земской учительской семинарии, к которому приложен подробный список предметов с указанием: «каждый № уложен в особой коробке и снабжен этикетом, где точность определения удостоверяется подписом определявшего. Вся же коллекция размещена в двух витринах».135 Все это свидетельствует о реальном существовании музея в 1870-х гг., и только чистой случайностью можно объяснить то, что в литературе (как местной, так и общероссийской) об этом музее нет даже упоминаний.

1883г. Г.М. Девочкин скоропостижно умер. О том, что созданный им земский музей не пережил его, говорит тот факт, что в 1887г. по инициативе Петербургского общества естествоиспытателей снова был поднят вопрос о создании местного естественно-исторического музея, но земская управа не нашла необходимых для этого 2000 рублей.136

В 1891г. вопрос был снова поставлен членом управы В.Н. Каратыгиным, но если петербуржцы предполагали постановку научно-исследовательских задач (т.е. предполагался музей-лаборатория), то на сей раз задачи были сужены до решения практических проблем, превратив его в исключительно просветительный. Собирались представить дикорастущую флору с делением на вредные и полезные для сельских хозяев растения, коллекции почвенные, зоологические, минералогические, энтомологические. Заботу о создании (опять создании) музея принял на себя губернский ветеринарный врач Н.М. Бекаревич, уже упоминавшийся в связи с деятельностью КГУАК, а после его ухода с земской службы — его коллега Орлов.

Земство ежегодно выделяло средства, коллекции музея достигали значительных размеров — зоологическая насчитывала 768 номеров, ботаническая 1044 номеров, минералогическая — 412, палеонтологическая и геологическая — 59, химическая — 33, а всего числилось, по сообщению анонимного автора «Исторического очерка губернского земского музея», 2316 предметов.

По его же описанию, в 1899г. положение музея было печальным: “Находясь в здании губернского земства, он не имел своего помещения, а располагался в комнате канцелярии страхового отделения без присмотра, коллекции прокрывались пылью”. Вероятно, именно это отсутствие помещения, равно как и неимение человека, который бы неформально повел дело, мешало достойно использовать собранные предметы. Они сохранялись, но как бы “выпавшими” из деятельности, независимо от того, направлена она на научные, практические или собирательские цели.

В 1900г. заговорили о передаче земских коллекций недавно возникшему кружку любителей естествознания, она состоялась и экспозиция была размещена в здании общественного собрания.137

По-настоящему земские музеи были развернуты уже в начале XX века на волне оживления хозяйственной и культурной деятельности местного самоуправления.

В 1898г. на место губернского пчеловода был приглашен Г.А. Кузьмин, усилиями которого уже в 1899г. подготовлен костромской отдел на Всероссийской пчеловодной выставке в г.Череповце, который был отмечен наградой устроителей.138 В 1900г. начинается широкая пропаганда пчеловодства, распространение новых приемов разведения пчел и т.д., проявившаяся в поездках Г.А. Кузьмина по самым отдаленным уездам губернии. Лекции сопровождались демонстрацией экспонатов передвижного пчеловодного музея, которые переправлялись из одного населенного пункта в другой в обычном сундуке. Обязанности хранителя безвозмездно исполняла жена пчеловода.

Необходимость создания передвижного, а затем и стационарного музея была вызвана желанием «облегчить слушателям, в большинстве случаев не привыкших к умственному труду, усвоение предмета».139 В состав экспонатов входили прежде всего учебные пособия — таблицы, диаграммы. облегчавшие восприятие лекций. Кроме них показывали обычно наиболее совершенное оборудование, продукты пчеловодства. Первоначально никаких предметов исторического характера представлено не было, никаких уникальных вещей, которые нельзя было бы купить в специализированных магазинах. И все же называли это музеем, и люди посещали его экспозиции, сначала — передвижные, а потом и стационарные. Объяснить это можно только тем, что для большинства посещение таких магазинов было недоступно, назначение предметов часто неясно. Задачей пчеловода было объяснение назначения той или иной вещи, указание на ее достоинства и недостатки, помощь в подборе наиболее соответствующего в данных условиях оборудования и технологии. Таким образом, при отборе вещей учитывались малодоступность их и необходимость введения их в широкий обиход.

В 1903г. были выделены средства на оборудование стационарного музея на окраине города, при нем был организован учебно-опытный пчельник, с 1909г. введена ставка хранителя пчеловодного музея. На базе его постоянно проводились курсы, продолжались и поездки по уездам с лекциями, которые сопровождались обычно устройством выставок.140 Стараниями Г.А.Кузьмина была развернута значительная издательская работа, поддерживались уездные отделения общества пчеловодства, организованного все тем же энтузиастом своего дела.

Было найдено решение проблемы, перед которой остановились создатели первого земского музея в Костроме: если музей — это лаборатория, то в нем должен быть человек, занимающийся научными исследованиями, даже если это будет только сам хранитель. Если музей предназначен для пропаганды чего-либо — техники, новых методов и т.д., то необходимо включать его в деятельность по распространению того дела, которому эта техника, эти методы служат. Для этого надо воспитывать потребность в самой деятельности, музей же в таком случае будет лишь средством. История первого земского музея показала, что не включенные в систему деятельностных отношений, музейные собрания гибнут. Отношение к самим музейным предметам в практических музеях было менее бережным, нежели в музеях древностей. Так, в музее пчеловодства на время бесплатно выдавались для образца ульи, медогонки и другие приспособления, которые крестьяне сами для себя изготавливали, после чего образцы возвращались в музей. Только в 1908г. появилась коллекция моделей, представлявшая историю развития ульев.141

Пчеловодный музей был закрыт в связи с прекращением существования органов земского самоуправления в 1918г., его экспонаты были переданы в музей местного края КНО, но, поскольку прекратилась деятельность, которой служил музей — прекратили существование и его экспонаты.

Практически по такой же схеме создавался и кустарный музей Костромского губернского земства. Вопрос о его создании впервые был поставлен на обсуждение в 1902г., в 1903г. уже были приобретены изделия местных кустарей, в 1904г. «решено было фактически открыть кустарный музей теперь же»142 — в двух комнатах рядом с педагогическим музеем… И все же эти попытки не приводили к созданию музея.

В 1908г. постановлением №156 Губернского земского собрания было решено организовать при управе кустарное отделение, на должность заведующего был приглашен В.И.Барыков.143 Следствием этого была резкая интенсификация работы всего отдела, устройство курсов, лекций, кустарных мастерских и т.д. Среди прочего в 1910г. был открыт и кустарный музей-склад. В его задачи входило избавление кустарей от перекупщиков-прасолов, облегчение процессов приобретения сырья и продажа готовой продукции. Для земства этот проект не был коммерческим, общественное самоуправление считало свое целью развитие кустарного производства, и музей-склад был средством достижения этой цели в конкретных условиях — то есть создание музея было лишь действием в составе деятельности, преследующей не музейные цели.

В музей покупали образцы продукции кустарей, но эти же образцы могли продаваться144 , в таком случае образцы заказывались снова.

Экспозиция музея должна была проинформировать посетителя о том, что производится кустарями губернии, это позволяло оптовому покупателю сориентироваться на местном рынке, покупатель розничный мог найти мастера и заказать ему изделие по своему проекту. С развитием учебных мастерских, изделия которых тоже были представлены в экспозиции, можно было видеть, как к древу традиционных промыслов прививаются черенки современной эстетики, как постепенно учитываются вкусы заказчиков из города. Особый интерес представляли комплексы, в которых были показаны изделия на разных этапах обработки: от заготовки — до конечного результата. Предполагалось, что это может заинтересовать кустаря, склонить его к расширению выпускаемого ассортимента.

По мере развития уездных сельскохозяйственных и промышленных выставок, кустарному отделу было поручено создать передвижной кустарный музей, который позволил бы кустарям разных уездов сравнить изделия, добиться повышения качества, расширения ассортимента, — «местные выставки по существу должны быть ареной для соревнования производителей тех или иных изделий».145 Для этого состав экспонатов должен быть продуман, а не подбираться из случайных образцов. То есть построению выставки должно предшествовать осмысление реальных процессов, и уже на основе этого строиться концепция, происходить отбор предметов.

Одновременно велась пропаганда музея среди школьных педагогов. По предварительной договоренности В.Барыков сам проводил экскурсии для учащихся, приезжавших из уездных городов губернии.146

Пропаганде деятельности кустарного отдела за пределами губернии служило участие во всероссийских кустарных выставках, неоднократно отмеченное наградами. Часть экспонатов продавалась на месте, но главным был не коммерческий эффект, он скорее служил индикатором качества изделий, свидетельствовал о перспективности той или иной линии развития кустарных промыслов, помогал ориентироваться на российском рынке.147

Кустарный музей был представлен особым павильоном на юбилейной выставке 1913г. После ликвидации земства предметы его собрания были переданы в Музей местного края. Некоторое время они были представлены в кустарном отделе, но при реэкспозиции 1929/30 гг. отдел был уничтожен, а большая часть экспонатов утрачена.

Создание естественно-исторического музея костромского губернского земства было связано с широкомасштабным проектом школьной сети, которая должна была удовлетворить потребности губернии в начальных учебных заведениях. Вновь устроенные школы надо было обеспечить библиотеками, наглядными пособиями. Для этого по докладу Губернского земского собрания 1896г. на базе частного книжного склада П.Д. Антиповой был создан книжный склад губернского земства. Он позволял целенаправленно комплектовать школьные библиотеки, снабжать школы письменными принадлежностями, учебными пособиями.148

В 1903г. в Костроме прошли педагогические курсы, при подготовке к которым устроители вспомнили о коллекциях бывшей в Костроме в 1870-80-х гг. Учительской женской семинарии (той самой, куда Г.М. Девочкин передавал минералогическую коллекцию земского музея). Неизвестно, где хранились эти предметы в течение двадцати лет после вынужденного закрытия этого учебного заведения, но в 1903г. их выставили в помещении книжного склада, при котором и просуществовал новый земский музей до перевода в 1910г. в новое здание, рядом с кустарным музеем на Воскресенской площади.149

В том же 1903г. в музей наглядных пособий были переданы коллекции кружка любителей естествознания, таким образом коллекции земского музея вновь соединились под одной крышей.

Новый музей называли по-разному: музей наглядных пособий, педагогический музей, естественно-исторический музей. В его составе находились минералогические, палеонтологические, ботанические коллекции и предметы, чучела животных и птиц, многочисленные спиртовые препараты, коллекция насекомых. Тут же находились приборы для постановки физических и химических опытов, карты, диаграммы, цветные таблицы и т.д. Предметы использовались для проведения естественно-научных экскурсий, которыми руководили опытные учителя-естественники, собранные во время этих своеобразных экспедиций предметы также передавались в музей.

Можно говорить о том, что именно малодоступность учебных пособий стала причиной создания подобных музеев. В уездах же проблема стояла еще более остро, и там тоже начинали появляться музеи учебных пособий, педагогические музеи.150 Сначала они устраивались по инициативе местных земских собраний, но, по сложившейся в земской практике традиции, земство разработало программу создания сети педагогических музеев, которые предполагалось устраивать в домах народных библиотек (сеть которых тоже была разработана и выверена.151

 

В годы Первой мировой войны, в условиях введения «сухого закона» с особой остротой обозначилась проблема организации досуга крестьян. Это привело к предложению разработать сеть народных домов, в каждом из которых, по предложению Н.Н.Виноградова, должен быть появиться краеведческий музей, который позволял бы местными силами изучать ближайшую округу как с точки зрения природы, так и с точки зрения истории.152 Как мы увидим позже, эта идея была реализована в 1920-х гг., но в других условиях и с другими целями.
2.2.2. Музей Костромского Научного общества.

 

Официальным поводом к созданию Костромского научного общества по изучению местного края (далее — КНО) стала необходимость подготовки юбилейной земской выставки 1913 года. Именно для этого 18 мая 1912г. собрались в здании городского самоуправления общественные деятели, педагоги, другие представители костромской интеллигенции. К этому моменту уже казалось очевидным, что устроению выставки должно предшествовать изучение губернии, создание концепции. Поэтому и возглавил новое общество комиссар выставки, И.В. Шулепников, известный общественный деятель, избранный в 1912 году депутатом IV Государственной Думы от Костромской губернии.153 Он принял живое участие в делах общества, при его участии были составлена программа изучения края, выдержавшая несколько изданий. Однако организация работы над выставкой приняла привычное, начиная с 1837г. направление, когда ее программа стала формироваться стихийно, безотносительно к какой-либо концепции. Но КНО и не зависело от организационного комитета выставки. Уже при подготовке Устава общества перед его членами были поставлены задачи «изучения Костромского края в естественно-историческом, историко-археологическом, этнографическом, культурном и проч. отношениях».154

Работа по изучению края была поставлена системно: составлена программа, разработана серия анкет. К работе были привлечены все желающие, независимо от образования и рода занятий. Одной из задач, которую ставили перед обществом его учредители, было и создание музея. Однако КНО не имело своего здания, и поэтому, хотя предметы для музея, библиотеки и архива стали поступать уже с первых месяцев существования общества, их приходилось хранить дома, у разных его членов. В 1915г. была организована Фотографическая выставка, позже, на базе естественно-исторического музея земства, удалось устроить несколько выставок соответствующей тематики.

Положение музея КНО резко изменилось в 1917г., когда, благодаря стараниям секретаря общества, В.И.Смирнова, удалось добиться передачи ему здания Романовского музея КГУАК.155 С этого момента именно музей Костромского научного общества стал лидером музейного дела в крае, что положило начало новому периоду музейной деятельности.

 

***

Начало рассмотренного в данной главе периода было ознаменовано созданием музеев, как официально признанных общественных институтов. Граница между ним и предыдущим периодом была определена не только и не столько внешними факторами, сколько внутренней логикой развития самой музейной деятельности. Произошло накопление навыков работы с предметами, «себя-проекции» посредством предметов, и это привело к качественному скачку.

Органичность перехода предопределила преемственность в развитии двух направлений музейной деятельности. Музеи, среди задач которых преобладали направленные на сохранение предметов, своеобразные музеи-интроверты, имели давнюю, многовековую традицию. К моменту создания музеев уже были выявлены, сохранены, осмыслены и многие предметы, часть их была собрана в коллекции, людьми были освоены некоторые навыки работы с предметами. Это сказывалось на плавности эволюции форм этого направления; этапы коллекция — выставка — музей были пройдены в условиях сохранения преемственности между ними.

Другая группа музеев, продолжавшая традиции «практического» направления музейной деятельности, имела менее длительную предысторию. Можно предположить, что именно это обстоятельство определило неустойчивость, прерывность существования этих музеев-экстравертов. При их создании ставились общественно значимые цели, но отсутствие опыта не позволяло решить промежуточные задачи. Потребовалось почти полвека, чтобы были согласованы цели и средства их достижения. Это привело к созданию значительного числа музеев (как в губернском центре, так и в уездах), существование которых не было самоцелью, но направлялось мотивами иной деятельности — педагогической, практической и т.д.

В этих условиях критерии отбора предметов определялись не уникальностью вещи, ее художественным или историческим значением, а ее ролью в осуществлении основной деятельности, — распространении образования, повышении благосостояния населения и т.д. Отношение к предмету тоже было иным: легче воспринимались утраты предметов, поэтому их можно было выдавать во временное пользование, продавать, возвращать владельцам. Необходимость сохранения в музее диктовалась малой распространенностью их в тот период времени, малой доступностью. Но, главное, именно в музее посетителю открывалась логика предмета — благодаря экспозиционному контексту, пояснениям хранителей и т.д. То есть именно в музее происходило распредмечивание вещей, приводившее к ее последующему изготовлению (или приобретению) и использованию.

Для деятелей, создававших музей, служивших в них, в большинстве случаев само участие в музейной деятельности доставляло удовлетворение, позволяло реализовать «родовую сущность человека», творящего универсально и свободно в соответствии со своими представлениями о мире. Деятельность, как показала историческая практика, только в том случае достигала своей цели, если находился человек, для которого общественные задачи музейной деятельности совпадали с ее внутренним личностным смыслом.

Особую роль в этот период развития музейной деятельности начинают играть люди, часто сами не принимающие участие в работе с предметами, но сознающие смысл ее, умеющие поставить конкретные задачи, организовать других, создать условия для их действий и операций. Появление таких людей-лидеров, организаторов, позволяет вовлечь в орбиту музейной деятельности людей, для которых цель не достаточно ясна, возможности ограничены.

Наряду с новыми формами музейной деятельности, требующей более высокой степени общественной организации, сохраняются прежние, известные по протомузейному периоду — прежде всего коллекционирование, выставки и т.д.

Органическое развитие традиций музейной деятельности было прервано событиями 1917 года и их последствиями.

 

Глава III
Складывание музейной сети губернии.

 

Революционные события 1917 года привели к крушению прежних норм и институтов. Создание и выработка новых в первое время шли стихийно, разные общественные силы пытались оказать воздействие на сознание масс. В этих условиях музеи, выставки стали достаточно распространенным рычагом воздействия на общественное сознание. Музеи-экстраверты приобретают яркую идеологическую окраску, музеи-интроверты напротив, всячески заявляют о своей индифферентности, поскольку только в этом они видели возможность сохранить следы прошлого.

Как никогда прежде агрессивная идеологическая среда воздействует на предметный мир: отношение к политическим противникам, «классовым врагам», переносится на связанные с их жизнью элементы среды. Уничтожается земство, как орган местного самоуправления, не пожелавший подчиниться вновь созданным политическим структурам, — следствием этого стала фактическая гибель большинства земских музеев. Идеи монархизма, способствовавшие строительству Романовского музея, были отвергнуты уже в марте 1917 года, а с приходом к власти большевиков, чья идеология была пронизана идеями атеизма, начались гонения на церковь, что привело к закрытию монастырей и ликвидации музея Церковно-исторического общества.

Но на смену им приходили музеи, которые, часто используя те же предметы, проповедовали иное к ним отношение. Именно так в 1927 году возник в стенах Ипатьевского монастыря Антирелигиозный музей.1 Некоторые музеи и выставки пытались продолжить традиции земских музеев — в этом направлении действовала выставка при «Доме крестьянина», пропагандировавшая прогрессивные формы землепользования. С целью оптимизации трудовых процессов был создан Музей охраны труда2 , с просветительными целями — Музей охраны материнства и детства. Традиции педагогических музеев должны были продолжить «рабочие музеи внешкольного образования».3 Новое для Костромы явление — музеи изобразительных искусств — сразу поляризуются. Один из них, картинная галерея в Музее местного края, представляет традиционную линию реалистического искусства, другой — музей живописной культуры — пропагандирует новые формы выразительности.

Лидером в окружении музеев-однодневок, с легкостью возникавших и исчезавших, не оставив следа, стал музей Костромского научного общества, расположившийся в переданном ему здании Романовского музея КГУАК. Благодаря наличию специально оборудованного для музейных целей помещения, именно сюда поступают отдельные коллекции ликвидированных музеев, сдаются на временное хранение частные коллекции, именно это здание становится базой для работы Костромского научного общества.

 
3.1. Музей местного края.

 

Музей КГУАК, с прекращением деятельности комиссии, остался без хозяина. Уже в 1916г. правление КНО, узнав о бесхозном положении музея, предлагало свои услуги с целью сохранения коллекции.4 В мае 1917г. удалось добиться постановления Губернского комитета общественной безопасности о передаче музея в собственность города с условием последующей передачи его в пользование Костромскому научному обществу с тем, чтобы содержание здания, его ремонт, отопление и охрана были отнесены на счет города.

КНО были предложены основные направления развития музея:

1. Хранить уже имеющиеся коллекции и предметы, собранные Обществом «в пределах Костромского края в целях изучения природы и населения последнего»;

2. Научное определение и систематизация предметов;

3. При посредстве коллекций «облегчить изучение Костромского края различного рода ученым и специалистам» и одновременно служить распространению научных знаний.5

В том же ходатайстве было предложено назвать новое учреждение «Музей Костромского края». Позже это название было несколько скорректировано, музей назван Музеем местного края.

Под этим проектом состояли две подписи, председателя КНО А.А. Апушкина и секретаря Общества, В.И.Смирнова, но текст написан почерком последнего. Более того, как мы увидим позже, именно взгляды В.И. Смирнова во многом предопределили его содержание (А.А. Апушкин — ученый-лесовод, вскоре оставил Кострому, и, несмотря на краткость его пребывания на посту председателя, много сделал для КНО как ходатай в различных советских органах). В ходе переписки с Городской думой по поводу передачи музея в ведение КНО, которую вел В.И.Смирнов, (сохранились микрофильмированные автографы), им высказывались и другие идеи, со временем сложившиеся в стройную систему взглядов на краеведение и роль в его развитии Музея местного края.

При постоянно менявшихся председателях КНО, В.И. Смирнов оказался одним из немногих, прошедших весь путь от зарождения идеи и создания Общества в 1912 году до его уничтожения в 1929/30 гг. Он был одним из четырех членов-учредителей в 1912г., до 1919г. занимал место секретаря Общества, после 1919г. к этому добавилась должность директора Музея местного края. В 1921-1929 гг. В.И. Смирнов ежегодно избирался председателем КНО, определяя основное направление его деятельности. Для этого периода существования общества характерны наличие стратегической программы, системность в разработке всех направлений работы, а также последовательное создание структур, обеспечивающих реализацию этой программы.

Василий Иванович Смирнов (1882-1941) родился в семье священника в с.Большая Брембола Переславского у. Владимирской губ. Отец занимался краеведческими исследованиями, составлял церковно-приходскую летопись. Кроме того, сама окружающая природная и культурная среда давала повод к историческим ассоциациям: в окрестностях Переславля и в непосредственной близости от Б.Бремболы находилось множество археологических, монументальных и природных памятников, а традиции краеведческих исследований имели давние корни на Переславской земле.6 Трое братьев Смирновых стали историками: Сергей Иванович был профессором Московской духовной академии, Михаил Иванович возглавил в 1920-х гг. переславльское краеведение, Василий Иванович — костромское.

Вынужденно, из-за невозможности иначе получить бесплатное образование, В.И. Смирнов поступил в духовное училище, а затем в Московскую духовную академию. В училище он пережил кризис: «Духовная школа вытравила все соки самостоятельности, — записывал он в дневнике позже, — я уже не верил в свои силы, в 15 лет не верил в Бога, а потом терял не раз веру в людей».7 Результатом было усвоение социалистических идей, участие в революционном кружке; возможно, именно в силу того, что переход к материализму и позитивизму был резким, а не эволюционным, научные взгляды были восприняты в крайней форме позитивизма — в форме сциентизма, с его верой в абсолютную силу науки.

Тем не менее, в духовной академии В.И. Смирнову удалось воспринять знания, необходимые для исторических исследований, выработать соответствующие навыки исследователя. Это пригодилось ему, когда, будучи преподавателем истории в Костромской гимназии, он под влиянием М.Н. Комарова увлекся краеведением, а затем стал одним из создателей КНО и в 1920-е гг. возглавил это общество.

Судьба В.И. Смирнова стала реальным свидетельством верности наблюдений Н.А. Бердяева, который видел один из «истоков» русского коммунизма в способности «религиозной энергии русской души» к переключению в новое русло социального служения, где новое применение находили выработанные веками религиозной практики «догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы».8

На собрании КНО, посвященном десятилетнему юбилею общества, которое проходило в условиях разрухи военного коммунизма 18 мая 1922 года, В.И. Смирнов начал свою речь с изложения одного из северных житий: утомленный дорогой отшельник во сне увидел преименитую лавру, которая должна возникнуть на этом пустынном месте. Проснувшись, он начал работать — и создал здесь привидевшийся ему монастырь. Традиционная для религиозной литературы ситуация была осмыслена председателем КНО применительно к его новому призванию, не имевшему по видимости ничего общего с религиозным опытом: «Подвижничество никогда не переводилось, подвиг принял лишь в наше время новые формы. А работа Научного общества при тяжелом экономическом положении, при нехватке предметов научного оборудования и книг, при отсутствии средств для печатания и прочего была зачастую истинной мукой и подвигом».9 За этим, по аналогии с житийным текстом, следовало предсказание: «Трудно сказать, когда О-во добьется крупных успехов, как та житийная лавра, но это будет — и порукой тому колоссальный бескорыстный труд членов О-ва».

Условия работы действительно были критическими: «Положение многих членов граничит в настоящий момент с голодом, — писал В.И.Смирнов в 1922г., — русская наука вообще ходила в рубищах, но провинциальная наука, особенно в последнее время, являет поразительное зрелище нищеты». Это объяснялось тем, что при введении нэпа стало труднее, чем в годы военного коммунизма, когда краеведение могли финансировать учреждения, заинтересованные в результатах работы КНО. «Создается такое положение, что краеведческое дело никому не нужно — ни правительству, которое равнодушно к гибели подобных научно-просветительных учреждений, ни народу — широким массам, которые не умеют еще ценить важности научной работы».10 Главным мотивом, который заставлял продолжать исследования, было убеждение, «что только знание страны может вывести русский народ из создавшегося тяжелого положения»11 . Т.е. судьба народа вцелом воспринималась, в соответствии с привычным для отечественной интеллигенции образом мыслей, как собственная судьба, а ответственность за нее целиком возлагалась на плечи «мыслящего меньшинства», поскольку народ, лишенный образования в силу социальных условий, не способен («еще») на верные действия. Деятельность в этих условиях, несмотря на невыносимые условия, в которых она протекала, тем не менее можно считать неотчужденной, поскольку она имела внутренний смысл с сильным мотивационным зарядом, который был определен культурной традицией.

Позже, в показаниях, зафиксированных протоколом в тюрьме ОГПУ, В.И. Смирнов признается: «Мое отношение к науке самое возвышенное. Я твердо убежден в силе человеческого разума. Знаю, что наука даст еще колоссальное увеличение естественных производительных сил, вскроет удивительные тайны природы и истории».12 Именно это убеждение заставило его «напречь последние силы… чтобы Об-во выжило».13

КНО не только выжило, но и, в соответствии с концепцией В.И. Смирнова, постепенно обретало продуманную структуру. Огромная роль отводилась научным учреждениям, расположенным в губернском центре и ведущим основную исследовательскую, методическую и просветительную работу, — лабораториям, станциям, сотрудниками которых были специалисты, получившие соответствующее образование. Так были созданы биологическая, геофизическая, этнологическая станции, геологическая лаборатория. С одной стороны, они тесно были связаны с соответствующими академическими учреждениями, расположенными в столицах, благодаря переписке, обмену литературой, и личным контактам, с другой стороны, благодаря изданию программ, анкет, проведению экспедиций с широким привлечением любителей, они оказывались связанными с низовыми структурами КНО. «В этом деле может принести пользу всякий, — писал В.И. Смирнов еще в момент основания КНО, — даже маленькие коллекции и случайные наблюдения любителя могут быть полезны науке, так как решение общих научных вопросов подготовляется медленным и кропотливым накапливанием фактов и наблюдений».14

Одновременно велась широкая просветительная работа: проводились регулярные курсы краеведения, прежде всего для школьных работников15 , в 1921г. был основан «Кружок юных естественников», позже преобразованный в «кружок юных краеведов»16 , из которых впоследствии вышли крупные ученые (такие, например, как член-корреспондент Академии Наук П.Н. Третьяков, А.А. Захваткин, лауреат нескольких государственных премий и т.д.) Сеть краеведческих кружков была создана практически по всей губернии. Была развернута также широкая издательская деятельность: только губернскими подразделениями было издано 43 выпуска трудов, 4 выпуска «Библиотеки общественных движений в России в XIX и XX вв.» около 30 программ и анкет, служивших методическим и одновременно справочным целям. Кроме того свои труды выпускали уездные отделения — Буйское, Галичское, Нерехтское и т.д.

Музей занимал свое место в этой системе. В.И. Смирнов писал: «Существуют три основных ресурса для каждой научной работы, которые предварительно должны быть созданы — Архив, Библиотека и Музей».17 Музей — одновременно условие исследовательской работы, и ее результат, а не самостоятельная деятельность. В своеобразном «музейном кредо», сохранившемся в личном архиве В.И. Смирнова, это учреждение представлено «как хранилище материалов, имеющее значение не только для популяризации науки, как систематизирующего знания вообще; музей, посвященный любой отрасли знания, расположенный по рациональной системе, даст представление о современном состоянии знания в этой области, на представленном материале проверяются данные науки».18

Структура музейных экспозиций (которые мыслились как своеобразное «открытое хранение») тоже должна была подчиниться структуре наук с делением на естественно-историческую и историко-гуманитарную части, при этом в первой из них предполагались даже отделы живой природы (аквариумы, террариумы).

Между тем условия, в которых вынужден был существовать музей в первые годы советской власти, не располагали спокойной лабораторной исследовательской работе: не хватало консервантов, инструментов, литературы, помещения по нескольку месяцев не отапливались. Тем не менее не останавливалась ни работа по планомерному комплектованию собрания, ни усилия по обработке полученных материалов. По мнению В.И.Смирнова, документированность вещей — главное условие использования их в качестве «научного документа»: «без обозначения места нахождения орудие каменного века теряет значение как музейный предмет».19 Это вполне соответствовало принятым в то время музейным стандартам, мысль была не нова, но важно, что этот стандарт становился реальностью при ведении книг поступления — не только в самом Музее местного края (с момента, когда В.И. Смирнов занимает место его директора), но и в музеях филиальных отделений КНО, как уездных, так и волостных.

Между тем поток предметов, поступающих в Музей местного края, увеличивался с каждым днем, и связано это было с резкой сменой ценностных ориентиров, ломкой существовавших структур. В первую очередь под крышей бывшего Романовского музея попытались собрать предметы, оставшиеся от прежде существовавших музеев — церковно-исторического и земских (кустарного, пчеловодного, почвенного, педагогического). Но одновременно закрывались церкви и монастыри, уничтожалось имущество усадеб, включая ценные усадебные коллекции, на глазах менялся быт города и деревни, распахивались поля, — и вместе с тем гибли археологические памятники. Совместными усилиями Коллегии по охране памятников и Костромского научного общества организовано обследование усадеб и вывоз в музей ценного имущества20 , В.И. Смирнов и другие представители КНО входят в состав Комиссии по изъятию церковных ценностей, отстаивая наиболее ценные с точки зрения археологии предметы для музея; ими организовываются комплексные экспедиции по изучению традиционного быта деревни, археологические разведки и раскопки.

Одновременно поступают предметы из музея реорганизованного Пултуского полка, оружие, изымаемое у граждан, не имеющих права на его хранение, представляющее историческую ценность. На временное хранение в музей передаются частные коллекции, библиотеки, в надежде спасти их от насильственного изъятия. Специально для создания картинной галереи предпринимаются успешные попытки добиться выделения произведений живописи, графики и скульптуры из Государственного фонда, откуда произведения искусства поступали уже депаспортизированными. В то же время обозначилась тенденция в комплектовании предметов, отражающих происходящие перемены: в музей поступают военные трофеи, письма с фронтов, денежные знаки выходящие из обихода и имевшие временное хождение на территории временных административных образований. Впервые в местной практике возникла потребность документировать, подтверждать происходящие события.

Стихийные поступления первоначально нарушили предполагаемую В.И. Смирновым структуру экспозиции: были созданы отделы, сохранившие прежний вид экспозиции кустарного и естественно-исторического музеев, почти без изменений были восстановлены экспозиции церковно-исторического музея, соответствующие поступления образовали оружейный и художественный отделы. Однако постепенно, к середине 1920-х гг., экспозиция все более приближается к принятым в музейной теории того времени стандартам, налаживается ведение учетной документации (книги поступлений, инвентарные книги отделов, карточный каталог).

Несмотря на то, что с 1919г. музей был передан на финансирование государства и юридически не принадлежал КНО, он оставался базой работы всего научного общества: в его помещении размещалась «контора» КНО, здесь проходили общие собрания и заседания правления, работала этнологическая станция, сотрудники последней не только комплектовали коллекции бытового и кустарного отдела результатами своих экспедиций, но и проводили работы по научному описанию прежде собранных предметов. Если не было возможности выезжать в экспедиции — они вели собирательскую работу на костромском базаре, где можно было видеть изделия всех волостей обширной Костромской губернии, если не было средств купить необходимы образец, его зарисовывали, фотографировали. Так же поступали и во время экспедиций. Все это передавалось в музей, который перестал быть собственностью Общества. С другой стороны, сотрудниками музея являлись члены КНО, директором — председатель его. Это создавало, по выражению В.И. Смирнова, «личную унию», которая должна была воспрепятствовать превращению музея в «бюрократический орган»: «слишком заинтересован Музей в живых людях, а О-во в Музее с его редкими и богатыми с научной точки зрения собраниями».21

В 1916г., когда коллекция музея КНО носила преимущественно естественно-исторический характер и временно помещались в Естественно-историческом музее губернского земства, хранителем музея был М.А. Вейденбаум, геолог по специальности. Однако в момент передачи Обществу Романовского музея, музеем КНО заведовала Н.Д. Сизова, жена одного из членов КГУАК и КНО, археолога, художника, естественника Д.Н. Сизова. Именно ее рукой заполнены первые страницы книги поступлений. В ноябре 1918г. ее на короткое время сменил А.В. Знаменский, помощником заведующего состоял И.П. Пауль, остававшийся сотрудником Музея местного края до 1929г. При этом описанием предметов занимались члены общества, не считавшиеся сотрудниками музея — А.В. Козлов, бывший хранитель Кустарного музея, И.В. Баженов — бывший хранитель Церковно-исторического музея, Н.Н. Виноградов описывал этнографические коллекции бывшего Романовского музея, хранителем которых он состоял еще будучи чиновником особых поручений при губернаторе. С открытием в Костроме Рабоче-крестьянского университета описанием коллекций были заняты его преподаватели — профессор А.И. Некрасов и др. Весной 1920г. музей возглавил В.И. Смирнов, и при нем состав штатных сотрудников был доведен до двух (в 1920г. — И.П. Пауль и М.А. Вейденбаум), а позже и до трех человек (с 1921г. — Ф.А. Рязановский). В этом составе они и работали до 1928 года.

Максимилиан Адольфович Вейденбаум родился в г. Скопине Рязанской губ. в 1880 г. в семье врача. В 1901г. он закончил Тверскую классическую гимназию, в 1903-1907 гг. принимал участие в работе тверской организации РСДРП. В 1910г. закончил естественное отделение Московского университета, преподавал22 , в работе КНО стал принимать участие с 1915г. С января 1916г. уже активно участвовал в организации музея КНО, причем привез в Кострому и передал музею свою ценную палеонтологическую коллекцию. 23 Его взгляд на музей совпадал с точкой зрения В.И. Смирнова, которому М.А. Вейденбаум писал 31 января 1916г.: «Музей Общества должен быть не только мертвым местом хранения имеющегося и поступающего в него материала, но и местом, где должна быть сосредоточена работа по описанию, разработке и систематизации предметов».24

Одновременно с работой в музее, он состоял заведующим геологической лабораторией КНО, преподавал в Костромском университете, педагогическом, сельско-хозяйственном, землеустроительном институтах и в нескольких техникумах. С 1913г. — член Московского общества испытателей природы, избран по результатам геологических обследований в Тверской губернии. В анкете Комиссии по изучению быта ученых 1924г. на вопрос «Считаете ли Вы избранную научно-исследовательскую …деятельность подходящей и удовлетворяющей Вас?» ответил: «Вполне».25

Иван Петрович Пауль (1884-1960) родился в Эстонии, в бедной крестьянской семье, по воспоминаниям дочери, О.И.Пауль, закончил Духовное училище в Риге, и Петербургскую Духовную Академию, хотя в анкетах он в графе «Образование» обычно указывал — «законченное высшее специальное — Ленинградский археологический институт».26 До поступления на работу в музей КНО в 1909-1917 преподавал историю и латынь в Костромском духовном училище. В графе «знание языков» отмечал: «читаю на новых и древних языках», не уточняя количество. 27 В музее в его ведении состояла библиотека, кустарный, нумизматический, оружейный, а позже и художественный отдел. До того, как музей смог оплачивать отдельно ставку заведующего хозяйственной частью, безвозмездно исполнял и эти обязанности. 28

Федор Алексеевич Рязановский (1887-1935?) 29 родился в семье священника на ст.Ержа Галичского у. Костромской губернии, окончил Московскую духовную академию, учился в Коммерческом институте, потом преподавал в Волынской и Казанской губерниях, до 1918 — во Владимирской духовной семинарии30. После ее закрытия переехал в Кострому, работал секретарем в университете, с 1919г. был уполномоченным Главархива, с 1921 — сотрудником музея. Говоря об обследовании Солигаличских усадеб, работе в архивном бюро, а затем и в музее писал: «Несмотря на голод, тиф, отсутствие обуви и пр., работалось с каким-то подъемом, увлечением, верой, и сделал много… Основное, что одушевляло в архивной и музейной работе — сохранение исторического документа, художественно-исторического предмета для будущей культуры. Этого увлечения хватило надолго».31 В музее — хранитель церковного и исторического отделов32 , безвозмездно исполнял обязанности делопроизводителя и счетовода, но после 1925г. по его просьбе эти функции были с него сняты и переданы И.П.Паулю.33 В графе анкеты, посвященной знанию языков, перечислял: греческий, латынь, немецкий, французский, польский.34

 

Так же, как и в жизни В.И. Смирнова, в судьбе Ф.А. Рязановского был переломный момент, связанный с утратой веры («до 14 лет сохранял детскую веру, — писал он в 1930г. — С 15-летнего возраста подвергся атеистической пропаганде со стороны старших школьных товарищей, произведших смятение в душе»)35 , — т.е. кризис пришелся на годы учения в Галичском духовном училище. В трудные времена вера возвращалась, и даже на допросе в ОГПУ счел нужным показать: «По личному сознанию — не верующий, во всяком случае, не церковник, и не нигилист, ищущий… Без торжества правды мир неприемлем, торжество правды предполагает Бога».36 Примерно к тому же времени относилось увлечение взглядами социалистов-революционеров, в 1905г. участвовал в революционных событиях как крестьянский пропагандист, после чего, по его собственным словам, «осталась нелюбовь к подпольным организациям за стремление держать в шорах в кругу определенных вопросов… за моральный деспотизм и пр.» В области гносеологии «довольно рано остановился на позитивизме Конта, стал поклонником научного факта, точной науки и противником спекулятивного мышления…»37

Все четверо сотрудников были высококвалифицированными специалистами — историками (и Ф.А. Рязановский, и В.И. Смирнов заканчивали академию по отделению истории), археологами, естественниками, практически все прошли через кризис веры (кроме М.А. Вейденбаума), были связаны с деятельностью партий левой ориентации (кроме И.П. Пауля), главное же — совпадали их взгляды на исключительную роль науки в жизни вообще и в кризисный период истории в частности. Это были люди разных личных пристрастий и характеров. Если В.И. Смирнова и И.П. Пауля связывала дружба, то Ф.А. Рязановский постоянно считал себя уязвленным, («в 1912г. должен был по праву быть командирован в Русский археологический институт в Константинополе, но стипендия была передана иеромонаху Пантелеимону»)38 . Позже это сказалось на его показаниях в ОГПУ: «личные научные интересы и увлечения председателя… приводили к использованию финансовых средств и издательства общества… в ущерб другим сторонам деятельности».39 В числе обделенных в первую очередь имелась ввиду любимая Ф.А. Рязановским история архитектуры, т.е. область исследований переживалась как пространство личных интересов. М.А. Вейденбаум вообще держался особняком, не считая этнологию наукой: «эта «наука» не требует никакой особой подготовки и специальных знаний, кроме простого инструктажа».40

И все же талант руководителя позволил В.И. Смирнову почти 10 лет сглаживать противоречия, создавать рабочую обстановку в музее и Обществе, опираясь на главное, что всех объединяло: любовь к исследовательской работе, стремление собрать и сохранить материалы, исследовать их. «Должен признаться, мне обидно было заниматься только организац. работы для других членов Общества, не заним. своим любимым делом… я не мог равнодушно проходить мимо удивительных памятников по истории и своеобразию костромской деревни,» — признавался В.И. Смирнов в своих показаниях 1930г.41 Именно это неравнодушие к делу, которое казалось самым важным, спасительным для страны, края и было главным двигателем этой чрезвычайно трудной деятельности по изучению края, и музейная деятельность была лишь ее частью, средством, условием. Но этого было достаточно для того, чтобы музейное дело развивалось и жило.

В 1926 г. сказалось многолетнее напряжение сил: В.И. Смирнов тяжело заболел, впервые он воспользовался отпуском для лечения (до того все отпуска он проводил в археологических экспедициях). Он подал заявление об освобождении его от должности заведующего42 музеем, но оно не было удовлетворено: его просто некем было заметить. Перелом в жизни музея произошел в 1929 году, когда в августе В.И. Смирнов был уволен с должности директора музея, оставшись там научным сотрудником. Казалось бы, это была желанная для него свобода от административной деятельности. В заявлении 1926 г. он писал: “Период черной работы организационно-собирательского характера и работы по составлению описей в значительной мере уже позади. С другой стороны, сильная, хотя и небольшая корпорация, разумеется, легко заменит меня, деятельно, как и раньше, помогая работе нового заведующего”.43

Однако новые заведующие, последовательно сменявшие друг друга на должности директора музея, ставили перед собой иные задачи, не имевшие отношения к научным исследованиям. Сам подбор кадров осуществлялся по принципу партийной принадлежности: все являлись членами ВКПб, образование не превышало начального среднего уровня; так, Ф.А. Крошкин, которому В.И. Смирнов сдавал дела, был политработником со средним образованием, затем его сменил Н.А. Воронин, литейщик, за плечами которого была только сельская школа и работа “в разных административно-командно-политических должностях в Рабоче-Крестьянской Красной Армии”.44 Потом директором стал П.В. Васильев (по анкете — из крестьян, образование низшее).45

Само по себе привлечение к работе малообразованных людей не противоречило принципам КНО, как не было новостью и участие в нем коммунистов. Но прежде эти люди принимали основные принципы работы Общества, а Воронин и Васильев именно для того и были присланы, чтобы навязать его членам свои принципы работы, свою систему ценностей. Перемены начались прежде всего с последовательной формализации управления. Приказами по музею был введен учет времени прихода и ухода сотрудников на работу. Прежде таковой был просто бессмысленным, — люди отдавали работе не только служебное, но и все свободное время. Одновременно был ограничен вход в музей “посторонних”, — к ним были отнесены все члены КНО, не работавшие в музее. Кандидатуры новых сотрудников стали согласовывать с ОГПУ46 , ритм работы был подчинен революционному календарю, к праздникам форсированным темпом велась подготовка новых экспозиций.

Н.А. Воронин 27 мая 1929г. записал в книге приказов по музею: “2. Подмечается также, что со стороны работников музея не всегда выполняется административное распоряжение администрации. Игнорируется и перефразируется то или иное распоряжение, что нарушает правильное функционирование учреждения, а посему: в дальнейшем повторение подобных случаев будет рассматриваться как явное (желание? неразб. — Л.С.) не считаться с распоряжением Главы учреждения”.47

Здесь можно говорить о попытке администрации превратить деятельность (краеведческую) и действия (музейная работа) в операции, отстранив старых специалистов от свободного и осмысленного целеполагания. Однако неквалифицированное вмешательство в исследовательскую работу только вызвало ироническое отношение специалистов, например — “высмеивание с моей стороны выражалось в следующем: он малограмотный. Пример: “Неправильно записывает показания приборов”, — показывала на следствии сотрудница геофизической станции. Администраторам-профанам в глаза говорили: “Вы своими распоряжениями срываете работу”, “Вы ничего не понимаете”48 . Работа продолжала оставаться для специалистов областью реализации своих творческих возможностей, областью свободы внутренней прежде всего.

Проводится серия чисток, обследование музея специальной созданной комиссией, в которую входили члены партии и “добровольцы” из числа беспартийных. Под предлогом смены приоритетов — “Музей как таковой должен носить формы просветительного учреждения, а не типа старого музея”49 — на деле превращение музея в орган политического пропаганды, подчинение его политическим догмам. Исследовательская работа старых сотрудников, кроме М.А. Вейденбаума, убедившего новую администрацию в своей лояльности: под предлогом сокращения штатов были изгнаны И.П. Пауль и Ф.А. Рязановский.50 Сложнее оказалось избавиться от В.И. Смирнова, который оставался сотрудником музея, заведующим этнологической станцией и председателем общества. О том, как этого удалось добиться, рассказывал в своих показаниях по делу краеведов председатель Горплана Е.А. Гитин: “По настоянию комфрации КНО нам удалось снять его с должности пред. КНО, а затем особым финансовым маневром (т.е. не дали денег по смете на содержание 3-х рабочих этнологических станций КНО) уволить с должности зав. станцией”. Предлогом для увольнения из штата музея стало совместительство с заведыванием этнологической станцией. В.И. Смирнов был вынужден оставить Кострому, некоторое время работал в Ивановском музее, был арестован 16 сентября 1930 года.

Деятельность Костромского Научного общества была рассмотрена как контрреволюционная, по статье 58 п.10 Уголовного кодекса были осуждены 28 февраля 1931г. восемь костромских краеведов, трое их них работали в музее: В.И. Смирнов, Ф.А. Рязановский, И.П. Пауль были приговорены к ссылке сроком на три года.52 Однако и в ссылке многие продолжали заниматься краеведением, В.И. Смирнов в Архангельске работал в местном краеведческом музее, заведовал музеем Северно-западного геологического треста.53

Началось распыление собранных поколениями краеведов и музейных работников предметов.54 Уничтожалось все, по мнению новой администрации “идеологически вредное”, — иконы, живопись религиозной и монархической тематики и др. Археологические предметы были определены как “разного рода ненужный хлам”, “всякого рода чепуха и рухлядь”.55 Экспозиции полностью были подчинены марксистской концепции М.Н. Покровского, а затем “Краткому курсу истории ВКПб”. Выставки стали строить по специально разработанным единым для всей страны планам, которые рассылались из Москвы, из Института методов музейной и краеведческой работы. С уничтожением всякой возможности краеведческих исследований музей превратился в иллюстрацию к школьному учебнику, часть предметов сохранялась в фондах, но утрачивалась или сознательно уничтожалась всякая информация о каждом из них. Только в 1960-е годы начались работы по их атрибуции, которые возвращали музейные предметы в культурный обиход, раскрывая логику их создания и бытования, то есть служили распредмечиванию их.
3.2. Уездные музеи 1920-х гг.

 

В течение 1920-х гг. была постепенно реализована и еще одна идея В.И. Смирнова. “Наука, рассуждал я, — записывал он в своих показаниях в 1930 г., — и я продолжаю думать, не должна быть достоянием только центральных ученых, которые и не могут обслужить всю страну. …Это нужно делать на местах, по возможности местными силами, создав для этого подходящие условия.. Мне казалось необходимым спустить научную или по крайней мере собирательскую работу до уезда, потом до волости и наконец до села”.56 А поскольку музей В.И. Смирнов считал одним из трех основных ресурсов научной работы, (наряду с библиотекой и архивом), то создание в уездах музеев было частью его научной программы. Уездный музей, по его мнению, “для Общества является не только хранилищем собираемых предметов, но также наглядным показателем работы каждого члена. Она становится тем объединяющим всех центром, куда каждый по мере сил вносит свою работу, свои знания”.57

Идея сети учреждений культуры не была нова, она благополучно реализовывалась еще органами земского самоуправления, разрабатывавшими оптимальную сеть школ, медицинских учреждений, народных домов (в последних, как было сказано выше, предполагалась и сеть краеведческих музеев). В первый год председательства В.И. Смирнова в Обществе уже числилось 5 уездных филиалов, которые иногда создавались на бумаге, или организовывались реально, но затем прекращали деятельность за отъездом руководителя. В последний год работы В.И. Смирнова на посту председателя КНО общество насчитывало в уездах 25 стабильно работавших филиала.

Процесс создания сети филиалов отразился в эпистолярном архиве В.И. Смирнова. Письма были главным видом связи председателя с уездными краеведам, это была именно неофициальная, личная переписка. Позже, в показаниях декабря 1930 г. он объяснял следователю: “Дело в том, что обычно сжатые, если не сказать сухие, официальные отношения никогда не могут так воздействовать в добровольной краеведческой работе, побудить к ней, как непосредственное письмо, в котором просишь, напр., к сроку сдать отчет”.58

Письма из уездов показывают, что именно желание сохранить гибнущие предметы зачастую становилось толчком к созданию отделений КНО, это касалось как уездных, так и волостных центров. Абстрактные цифры потерь благодаря письмам уездных корреспондентов дополняются подробностями: “почти новую мебель товарищи солдаты в течение года всю переломали”, — писал Л.Н. Казаринов, создатель Чухломского музея, 16 декабря 1919 г.59 “Кроме того приказано отдать временно для сцены и старинный Николаевский флигел-адьютантский мундир Катенина,” — дополняет А.Н. Черногубов.60

Одновременно письма позволяют выявить спектр мотивов, которыми руководствовались разрушители. В уездном Кологриве перед самой революцией оказалась коллекция живописи, собранная уроженцем этого города, художником-акварелистом Г.А. Ладыженским. Сам владелец собирал ее на юге (он долгое время преподавал в Одессе), после его смерти все было завещано родственникам, перевезено в родной город коллекционера.

В 1918 г. началась национализация частных собраний. Предлогом послужила необходимость “возвращения” их народу. Н.И. Ладыженский “заявил Чумбарову-Лучинскому, что он на свой счет улучшит и приспособит помещения дома для музея… Чумбаров ответил, что не оставит коллекцию в доме Ладыженского по одному тому, что он в этом случае будет чувствовать себя их хозяином”.61 В другом случае “Член Исполнительного Комитета Калинин (крайне недалекий субъект), ведя работы над разборкой и описанием старинных книг из собр. Ладыженского, сказал, что “было б гораздо проще облить их керосином и сжечь”.62 Это свидетельствует о том, что мотивы отторжения предметов преобладали над мотивами присвоения их государством, органами власти, каким бы образом это не объяснялось. Неспособность рапредметить, раскрыть внутренний смысл — одновременно и значение вещи для общества, приводило к утрате значительного количества исторических реликвий и художественных предметов.

В соответствии с этим и деятельность краеведов по спасению предметов оценивалась невысоко. Так, Л.Н. Казаринов, заведовавший Чухломским музеем, писал В.И. Смирнову: “Член исполкома приравнял нас к голубятникам. Говорит, что это дело любительское, как, например, есть любители голубей, выводят их, ухаживают, любуются, и так как это дело любительское, то труд оплате не подлежит”.63 В письме от 8 октября 1922 г. он же писал: “Сейчас сижу в музее и зябну. Дров нет. Жалованья, конечно, тоже не платят”.

Письма представителей многих уездных отделений (Ковернин-ского, Варнавинского, Судиславского) позволяют проследить закономерность: именно отсутствие музея приводило часто к ликвидации отделения КНО, в то время как наличие музея с постоянным помещением позволяло сохранить часть коллекций, которые даже при временном прекращении деятельности отделения позволяли позже возобновить краеведческую традицию.64 Так, уничтожение грозило Чухломскому отделению КНО, но значительным напряжением сил Л.Н. Казаринову удалось сохранить музей, что позволило позже возобновить работу отделения: “Относительно Отделения Науч. Общества и говорить не приходится, — писал он В.И. Смирнову 8 октября 1922 г., — Никаких средств и помещения. Я приютил его в музее и кое-что все-таки делалось. С закрытием музея будет полное прекращение деятельности научного общества”.

В.И. Смирнов хлопочет о выделении средств, помещений, снабжает литературой, консультирует подбадривает. Так, по сообщению председателя Буйского отделения КНО М.И. Матасова, представитель политпросвета “очевидно, после Ваших нотаций принялся за отыскание помещения для музея и заявил, что во что бы то ни стало достанет его”.65 Помещение в Буе так и не было найдено. музей открыться не смог. Часть коллекций сохранившихся в частной квартире, послужила основой для создания музея в 1946 году. “Не оставляйте нас свои просвещенным руководством, указывайте, что нужно делать и как. За присланные книги большое спасибо,” — писал из Солигалича Л.М. Белоруссов 5 декабря 1921 года, а 28 ноября 1923 г. оттуда же В.А. Голубев благодарил: “Ваш приезд в Солигалич здорово встряхнул всех краеведов, в том числе и меня”.

Таким образом, для сохранения уездного отделения решающим обстоятельством оказывалось наличие музея, как базы исследовательской работы, для музея важнее всего было помещение, позволявшее обеспечить целостность и сохранность коллекций. И все же прослеживается закономерность: все эти проблемы можно было разрешить, если в уезде оказывался инициативный, преданный делу краеведения человек. Он мог добиться выделения помещения, создать музей, наладить краеведческую работу, часто не имея ни средств, ни поддержки местной администрации. В Чухломе таким человеком оказался Л.Н. Казаринов, а в качестве примера отсутствия такого лидера можно рассматривать драматическую историю создания Галичского отделения КНО и его музея.

Работу в Галиче начал налаживать молодой ученик В.И. Смирнова, И.В. Яблоков. Практически без денег он совершил многоверстные обходы усадеб, осмотрел закрытые церкви и монастыри, вывез оттуда все, что было возможно, в музей. Он простыл и умер в 1924 г. Председателем Галичского отделения КНО стал В.В. Касторский, а принять музей В.И. Смирнов уговорил костромичку Т.В. Самойлову, которая писала 29 ноября 1925 г.: “впечатление самое скверное и от музея, и от Касторского. Последний так перегружен идеологической работой, и так мало занимают его вопросы музея и краеведения, по его признанию, что добиться от него проку трудно”. Ей пришлось уехать, и В.И. Смирнов писал Н.П. Анфицерову: “Не вынесла она душной атмосферы Галича,” и продолжал: “Они опять просят им царя. Эту жертву на заклание им приношу, причем нам в Галиче нужен опорный пункт больше, чем им знание своего края”.66

“На заклание” был отправлен еще один молодой ученик В.И. Смирнова, П.А. Царев. Он тоже жаловался на “полное отсутствие поддержки, инициативы, всяких дерзновений — и это при таких возможностях финансовых”.67 Л.Н. Казаринов иронически замечал по этому поводу: “Выходит, что не всегда дело делается, когда и средства отпускаются”.68 Однако, через некоторое время П.А. Цареву удалось пробудить в галичанах интерес к краеведческой работе, и любитель древностей, К.В. Палилов написал В.И. Смирнову: “Со времени появления в Галиче П.А. Царева наш Музей и Отдел краеведения положительно и определенно оживился. Будучи продолжительное время в летаргическом состоянии, теперь как бы воскрес — расцвел!… И все это, глубокоуважаемый Василий Иванович, получилось благодаря Вашему искусству избирать достойных для дела людей”.69

С.О. Шмидт заметил в одном интервью: “Это были организации энтузиастов, людей, сердечно заинтересованных и думающих,” которые “хорошо понимали. какие действия будут чреваты глобальными последствиями для экономики края, его культуры, если действовать по огульному для всех плану”, в то время как их исследования создавали “возможность нестереотипной, неодинаковой жизни в разных городах и краях”.70

Деятели уездного краеведения были арестованы — некоторые одновременно с членами губернского отделения КНО, некоторые позже. Солигаличский краевед И.В. Шумский писал незадолго до своего ареста В.И. Смирнову: “есть краеведы, но нет краеведения”.71

Из числа уездных музеев после разгрома КНО в 1929/30 гг. сохранились лишь галичский, солигаличский, чухломской, кологривский. Именно эти музеи, сохранив часть коллекций и научных архивов, стали основой для сохранения краеведческой традиции в этих районах в 1960-х гг. В остальном традиция оказалась прерванной, что сказывается и сегодня на уровне исследовательской и экспозиционной работы в соответствующих филиалах Костромского музея-заповедника.

 

Заключение.

В последнее время отечественная музеология, реализуя потребность в обновлении своих теоретических предпосылок, активно использует достижения социологии, культурологии, искусствоведения, теории информации и т.п. Но еще в 1981 г. З. Странски предупреждал, что методы этих наук могут “принести положительный результат только в союзе с музеологическим подходом”.1

Использование методов других научных дисциплин представляется оправданным, если они позволяют по-новому посмотреть на специфические процессы, протекающие в музейном деле, постичь его логику, — однако их применение осложняется тем, что сам предмет музеологии еще не определен с достаточной четкостью.

В настоящем исследовании обращение к основным положениям теории деятельности, разработанным в рамках других наук, позволило переключить внимание с функционирования музея как учреждения, государственного института, — на деятельность человека, который был рассмотрен в качестве субъекта музейной деятельности.

При рассмотрении конкретно-исторического материала было выяснено, что музейная деятельность направлена на внешний по отношению к человеку предметный мир с целью выявления непрагматического, культурного смысла его отдельных элементов, — смысла, актуального для конкретных людей и их сообществ, объединенных общими целями.

В ходе музейной деятельности выясняется, что предметы, архитектурные и природные объекты, а также их комплексы могут представлять, замещать время, процессы, явления, события и связанных с ними людей. Результатом музейной деятельности становится превращение объектов в артефакты, наделенные определенным значением. Музейная деятельность реализуется в форме сохранения артефактов. Возможны случаи, когда значение предмета проявляется именно в контексте собрания или экспозиции, и утрачивается после изъятия из них.

В условиях костромского микрорегиона, сложившегося в результате многовекового историко-культурного развития, удалось выделить в рамках музейной деятельности следующие действия:

1. Осознание значения объектов (формирование мотива).

2. Фиксация словесной информации.

3. Фиксация внешнего вида.

4. Сохранение единичных объектов.

5. Коллекционирование.

6. Составление охранной документации.

7. Демонстрация (предъявление) объектов.

8. Создание экспозиции.

9. Посещение экспозиции.

10. Восприятие экспозиции.

Можно предположить, что этот перечень может быть дополнен при проведении аналогичных исследований в других регионах, с другой стороны, возможна “неполнота действия”, — то есть в процессе деятельности могут быть представлены не все действия.

В соответствии с культурной традицией микрорегиона различные направления музейной деятельности развивались с разной интенсивностью. Давность традиции определяла устойчивость возникших в ее русле явлений. На освоение новых направлений и форм музейной деятельности могли уйти усилия нескольких поколений деятелей.

Так, в условиях Костромского края, принадлежавшего к числу культурных гнезд с давней традицией, рано определяется и непрерывно существует историко-культурное направление музейной деятельности, тесно связанное с развитием культурного самосознания жителей края вцелом и отдельных групп в частности (выделяемых по сословным, конфессиональным, профессиональным и др. принципам).

Интенсификация художественной жизни, связанной с приездом в Кострому ряда профессиональных живописцев и графиков, вызывает к жизни отсутствовавшее до начала XX в. направление, выразившееся в проведении художественных выставок и создании сразу двух художественных музеев.

Музейная деятельность в направлении, условно названном “практическим”, поначалу развивалась по инициативе центральных органов управления, но затем, несмотря на дискретность, все же была освоена костромичами и получила наибольшее развитие в период увлечения земских деятелей культуртрегерством.

В большинстве случаев музейная деятельность была связана с развитием “профильной” культурной или хозяйственной деятельности, а то и напрямую была ею детерминирована, иногда становясь ее условием и средством, то есть превращаясь из деятельности в действие. В том случае, когда отдельные предметы или коллекции выпадали из системы деятельностных отношений, или попадали в систему квази-деятельности (то есть деятельности формальной, имитированной), — музеи и коллекции разрушались, предметы утрачивались. Если сохранившиеся предметы вновь попадали в поле деятельностных отношений, — снова создавались условия для их распредмечивания, осмысления, подчас осуществлявшихся в иной, нежели прежде, плоскости. Обретенные предметы и коллекции могли стать поводом к возобновлению прежней или началу новой деятельности.

Музейная деятельность только тогда оказывалась эффективной, когда она была значима одновременно для деятеля и для общества.

Следует различать музейное отношение и музейную деятельность. Последняя характеризуется осознанностью, включает момент целеполагания и целедостижения.

В условиях резкой смены ценностных ориентиров, изменения устойчивых форм организации культурной и практической деятельности, вопреки неблагоприятным экономическим условиям, была отмечена активизация музейной деятельности, направленной на сохранение традиций. В условиях “агрессивной среды” многие музейные организмы были уничтожены, что позволяет сегодня установить, какие именно факторы оказали решающие воздействие на протекания этого процесса. Оказалось, что самым важным из них стало наличие деятеля, способного, удерживая конечную цель, создать условия для ее достижения, для поддержания музейной деятельности.

Список использованных источников и литературы.

 

I. Список использованных архивных фондов

Москва

1. Государственный исторический музей. Отдел письменных источников. Ф. 54, 191.

2. Российский государственный архив древних актов. Ф. 196.

Санкт — Петербург.

3. Российский государственный исторический архив. Ф. 802, 1284, 1287.

4. Архив С.-Петербургского филиала Российской Академии наук. Ф. 113, 134.

5. Архив С.-Петербургского филиала Института археологии Российской Академии наук. Ф. 1,6.

6. Архив С-Петербургского филиала Института отечественной истории Российской Академии наук. Собрание рукописей.

7. Российская национальная библиотека. Отдел рукописей. Ф. 775.

8. Государственный музей этнографии. Отдел рукописей. Ф. 1,2.

Кострома и Костромская область

9. Государственный архив Костромской области. Ф. 25, 31. 130, 131, 132, 133, 134, 161, 179, 196, 205, 207, 444, 497, 558, 652, 712; р.-24, р-107, р-224, р-297, р-548, р-550, р-848, р-864, р-962.

10. Архив Костромского управления Федеральной службы безопасности (материалы не фондированы, передаются в ЦДНИ КО).

11. Центр документации новейшей истории Костромской области. Ф. 3656.

12. Чухломский районный архив. Ф. 74.

13. Текущий архив Костромского историко-архитектурного музея заповедника и его филиалов.

 

II. Список использованной литературы.

 

1. Акинша К.А. Культурная жизнь Киева второй половины XIX — начала XX веков: к вопросу о формировании частных коллекций и первых городских музеев. Автореферат дис.канд.искусствоведения. -М., 1990.

2. Альбом оттисков костромских деревянных резных досок/ Собр. И изд. И.А. Рязановский. — Кострома, 1912.

3. Анохин А. Юбилейный городок// Костромская старина. — Кострома, 1993. — №4. -С. 27-30.

4. Антонова С.В. Становление и развитие советского музейного дела, 1917 — июнь 1941: на материалах Ленинграда. Автореферат дис. канд. исторических наук. -Л., 1990.

5. Анциферов Н.П. Душа Петербурга; Петербург Достоевского; Быль и миф Петербурга. — М., 1991.

6. Анциферов Н.П. Краеведение как историко-культурное явление// Краеведение. — 1927. -№3. -С. 83-86.

7. Анциферов Н.П. Пути изучения города как социального организма. -Л., 1926.

8. Апушкин В.А. Печальник Костромской старины// Труды Костромского научного общества по изучению местного края. -Кострома, 1919. — Вып. 13; Второй исторический сборник. -С. 3-14.

9. Арзамасцев В.П. О семантической структуре музейной экспозиции// Музееведение. На пути к музею XXI века. М., 1989. -С, 35-49.

10. Арсланов В.Г. Миф о смерти искусства: Эстетические идеи Франкфуртской школы от Беньямина до “новых левых”. -М., 1983.

11. Архангельский С, Локальный метод в исторической науке// Краеведение. — 1927. -№2. -С. 181-194.

12. Бабаянц Г., Комлева Г. Женские и девичьи головные уборы Костромской губернии// Сообщения государственного Русского музея. -Л., 1976. — С. 163 -168.

13. Багатурия Г.А. Экономическо-философские рукописи// Философский энциклопедический словарь. -М., 1983. -С. 791-792.

14. Батищев Г.С. Деятельностная сущность человека как философский принцип// Проблема человека в современной философии. -М., 1969. -С. 73. 144.

15. Бенеш Й. Восприятие в музеях как особое средство общения. -М., 1968.

16. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. -М., 1989.

17. Бестужев-Лада И., Озерная М. Музей в системе культуры// Декоративное искусство. -1976. -№9. -С. 6. -10.

18. Блок М. Апология истории или Ремесло историка. -Изд. 2-е. -М., 1986.

19. Бочков В.Н. Подвижники Костромского краеведения// Второе свидание. — Ярославль, 1974. -С. 42-80.

20. Бочков В.Н. Справка об изменениях административно-территориального деления Костромской области (губернии).// Государственный архив Костромской области: Путеводитель. -Кострома, 1962. -С. 282 -305.

21. Бочков В.Н. Щедрость души// Влюбленность. -Ярославль, 1969. -С. 121 — 146.

22. Бочков В., Григоров А. Вокруг Щелыкова. -Ярославль, 1972.

23. В.А. Самарянов: некролог// Рязанские епархиальные ведомости. -1896. — №24. — 15 декабря. -С. 807 — 808.

24. Войтюк Т.В. Ветлужский летописец Дементьев-Бармин// Ветлужская сторона. -Кострома, 1995. -С. 90-94.

25. Войтюк Т.В. Летопись странника// Губернский дом. -Кострома, 1994. — №2. -С. 35-36.

26. Войтюк Т.В. “… на свет лицом к лицу”// Костромская старина. № 4. -С. 10-12.

27. Выставка льна в Костроме// Костромские губернские ведомости. — 1876. -№ 16. -. 103 — 104; № 20. -С. 129-130.

28. Выставка сельских произведений в городе Костроме в сентябре 1854 года// Костромские губернские ведомости. — 1854. -№48. -С. 355 — 358.

29. Галич Т.И. Художественный музей и публика. Автореферат дис.канд. философских наук. -Л., 1986.

30. Гиляровский В. На костромской выставке// Губернский дом. -Кострома, 1993. -№1. С. 60-61.

31. Гревс И.М. Город как предмет краеведческого исследования// Дневник II Всесоюзной конференции по краеведению. -М., 1924. -№1. -С. 9-10.

32. Гревс И.М. История в краеведении// Краеведение. -1926. -№ 4.

33. Гревс И.М. Очередная задача краевого культуроведения// Краеведение — 1928. -№ 6. С. 368-376.

34. Гревс И.М. Развитие культуры в краеведческом исследовании// Анциферовские чтения: материалы и тезисы конференции 20-22 декабря 1989 г. -Л., 1989.

35. Григоров А.А. Из истории костромского дворянства. -Кострома, 1993.

36. Григоров А.А. Родная земля. -Кострома, 1990.

37. Давыдова Г. “Хранилище драгоценностей, пожащенных всесокрушающим временем…”// Костромская старина. -1993. -№4. -С. 34-35.

38. Деятельность: теория, методология, проблемы. -М., 1990.

39. Диев М.Я. Историческое описание Костромского Ипатьевского монастыря. -М., 1858.

40. Доклады Костромской губернской земской управы к очередной сессии 1910 года по агрономическому и кустарному отделу. -Кострома, 1910.

41. Доклады Костромской губернской земской управы к очередной сессии 1912 года по кустарному отделению. -Кострома, 1912.

42. Дридзе Т.М. Текстовая деятельность в структуре социальной коммуникации. -М., 1984.

43. Дукельский В.Ю. Микрорегион как результат взаимодействия природной и культурной среды// Комплексные методы в исторических исследованиях. -М., 1987. -С. 211-213.

44. Дукельский В.Ю. Памятники истории и культуры в системе музейной деятельности// Памятиковедение. Теория, методология, практика. -М., 1986. -С. 98-107.

45. Жукова Л. Музей живописной культуры// Губернский дом. -Кострома, 1996. -№4. -С. 68-70.

46. Журналы заседаний Костромской губернской ученой архивной комиссии за 1897 -1907 гг. -Кострома, 1897-1908.

47. Заседание совета архивной комиссии// Костромской листок. -1898. -№ 21. -С. 2.

48. Злобин Н.С. Культура и духовное производство// Проблемы теории культуры. -М., 1980. -С. 3-35.

49. Злобин Н.С., Межуев В.М. и др. Культура — человек — философия: к проблеме интеграции и развития// Вопросы философии. — 1982. -№ 1. -С. 30-39.

50. Иван Васильевич Баженов: Некролог. -Кострома, 1920.

51. Игнатьев В., Трофимов Е. Мир Ефима Честнякова. -М., 1988.

52. Иконников В.С. Опыт русской историографии. -Киев, 1891. -Т. 1. Кн.1.

53. Ильенков Э.В. Диалектическая логика. -Изд. 2-е.доп. -М., 1984.

54. Ильенков Э.В. Идеальное// Философская энциклопедия. -М., 1962. -Т. 2. С. 219-227.

55. И-нов. Выставка сельскохозяйственная, кустарная и промышленная в Костроме// Костромской листок. -1898. — №11. -С.2.

56. Исторические исследования в России: Тенденции последних лет. -М., 1996.

57. Исторический опыт регионального развития. -Свердловск, 1991.

58. Историческое краеведение в СССР: вопросы теории и практики. -Киев. 1991.

59. История музейного дела в ССР. -М., 1957.

 

60. К новому пониманию человека в истории: очерки развития современной западной исторической мысли. -Томск, 1994.

61. “Капитал” Маркса, философия и современность. -М., 1968.

62. Каталог кустарного отдела Костромского губернского земства. 1913. -Кострома, 1913.

63. Каталог музея Костромской губернской ученой архивной комиссии. -Кострома, 1909.

64. Каталог музея Романовского отдела Костромской губернской ученой архивной комиссии. -Кострома, 1909.

65. Каталог 1-й выставки картин Костромских художников и любителей искусств г. Костромы в пользу воинов Пултуского и Юрьевецкого полков в помещении Костромского клуба. -Кострома, 1915.

66. Каулен М.Е. Идея музея-храма в русской культуре 1-й четверти XX века// Русская провинция и мировая культура. -Ярославль, 1993. -С. 64. -65.

67. Каховский В.П. Областные педагогические и народные музеи. -СПб., 1886.

68. Кирилов И.К. Цветущее состояние всероссийского государства. -М., 1977.

69. Кострома// Костромские губернские ведомости. -1878. -№11. -С. 98.

70. Костромская старина — Кострома, 1891-1911. -Вып. 1.-7.

71. Краткий словарь музейных терминов. -М., 1974.

72. Краткий словарь музейных терминов// Музеи и памятники культуры в идейно-воспитательной работе на современной этапе. -М., 1983.

73. Кудряшов Е.В. Солигалич. -Л., 1987.

74. Купреянов Н.Н. Литературно-художественное наследие. -М., 1973.

75. Лексин Ю. Первый перелом// Беседа с С.О. Шмидтом, В.Ф. Козловым, С.Б. Филимоновым// Знание — сила. -1988. -№11. -С. 66-75.

76. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. -Изд.2-е. -М., 1977.

77. Лихачев Д.С. Краеведение как наука и как деятельность // Историческое краеведение в СССР. Вопросы теории и практики. -Киев, 1991. -С. 3-4.

78. Лихачев Д.С. Раздумья. -М., 1991.

79. Луговая Г.М. Взаимодействие музеев и общественности в области исторического краеведения. 1917 — 1980-е гг. Автореферат дис.канд. исторических наук. -М., 1989.

80. Лукомские В.К. и Г.К. Кострома. -СПб., 1913.

81. Макарихин В.П. Губернские ученые архивные комиссии России. Н.Новгород, 1991.

82. Макарова Н.Г. Музей как социально-эстетический феномен. Автореферат дис.канд. философских наук. -М., 1987.

83. Маковецкая О. Забытый музей заброшенного искусства// Наше наследие. — 1998. -№ 45. -С. 114-121.

84. Малышев В.И. Материалы к “Летописи жизни протопопа Аввакума”.// Древнерусская книжность: по материалам Пушкинского дома. -Л., 1985. С. 277 — 323.

85. Маркс К. Капитал// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. -Изд. 2-е. -М., 1960. Т.23.

86. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. -Изд. 2-е. -М., 1974. -Т. 42.

87. Материалы для статистики Костромской губернии. — Кострома, 1870-1891. -Вып. 1-8.

88. Межуев В.М. Культура и история. -М., 1977.

89. Методологические материалы к советской музейной энциклопедии. -М., 1989.

90. Методические проблемы современной науки. -М., 1979.

91. Миловидов И.В. Музей древностей при Костромской губернской ученой архивной комиссии// Костромская старина. -Кострома, 1894. -Вып. 3. -Смесь. — С. 19-23.

92. Миловидов И.В. Очерки из истории Костромы с древнейших времен до вступления на престол Михаила Федоровича. — Кострома, 1886.

93. Миловидов И.В. Содержание рукописей, хранящихся в архиве Ипатьевского монастыря. -Кострома, 1887 — 1888.- Вып. 1-2.

94. Михайловская А.И. Музейная экспозиция. -М., 1964.

95. Московский музей прикладных знаний. Заседания комитета музея в 1876 году. — М., 1878.

96. Мошков С.А. У дверей районных центров по внешкольному образованию// Известия Костромского губернского земства. -1916. -№17. -С. 1-4.

97. Музееведение. Музеи исторического профиля. -М., 1988.

98. Музееведение. Музеи мира. -М., 1991.

99. Музееведение. На пути к музею XXI века. -М., 1989.

100. Музееведение. Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности. -М., 1988.

101. Музеи Верхней Волги. -Ярославль. 1997.

 

102. Муравьев Ю.А. Проблема сущности культуры и ее определения в современных исследованиях советских ученых// Общие проблемы культуры и культурного строительства: научно-реферативный сб. -М., 1980. -Вып. 1. -С. 25-39.

103. Назипова Г.Р. Казанский городской музей и его роль в культурной жизни Волжско-Камского края. Автореферат дисс.канд. исторических наук. -Казань. 1991.

104. Найдакова Г.В. История создания и развития музейного дела в национальных регионах Восточной Сибири. 1917 — 1980-е гг. Автореферат дис.канидата исторических наук. -Улан-Удэ, 1989.

105. Нарский И.С. Проблемы отчуждения в трудах К. Маркса// Проблемы научного коммунизма. -М., 1984. -Вып. 18. -С. 39-52.

106. Научное наследие А.М. Разгона и актуальные проблемы музееведения /под ред. С.О. Шмидта. -М., 1990/.

107. Новые открытия советских реставраторов. Солигалические находки. -М., 1976.

108. О назначении выставки сельских произведений в г. Костроме в 1854 г.// Костромские губернские ведомости. -1854. -№ 23. -С. 284.

109. Об открытии льняной выставки в Костроме// Костромские губернские ведомости. — 1877. -№4. -С. 23.

110. Огурцов А. Отчуждение// Философский энциклопедический словарь. — М., 1967. — Т. 4. С. 189 — 194.

111. Оргурцов А. , Юдин Э. Деятельность// Философский энциклопедический словарь. -2-е изд. М., 1989. -С. 160.

112. Ойзерман Т. Проблема отчуждения в ранних трудах К.Маркса // Марксистская и буржуазная философия сегодня. -М., 1967.

113. Ойзерман Т. Проблема отчуждения и буржуазная легенда о марксизме. -М., 1965.

114. Основы советского музееведения. -М., 1955.

115. Островский П.Ф. Историко-статистическое описание Костромского первоклассного кафедрального Ипатьевского монастыря. -Кострома, 1870.

116. Островский П.Ф. Исторические записки о Костроме и ее святыне, благочестно-чтимой в императорском доме Романовых. -Кострома, 1864.

117. От императорского Общества сельского хозяйства// Костромские губернские ведомости. — 1875. -№50. С. 324.

 

118. Ответы Александра Диакона, (на Керженце), поданные Нижегородскому епископу Питириму в 1719 году. — Н. Новгород, 1906.

119. Отчет книжного склада костромского губернского земства “Костромич”. -Кострома, 1903.

120. Отчеты Костромского научного общества по изучению местного края за 1912 — 1929 годы. -Кострома, 1913 — 1929.

121. Охрана памятников истории и культуры: Сб. документов. -М., 1973.

122. Очерки истории музейного дела в России. -М., 1960, 1961. -Вып. 2,3.

123. Очерки истории музейного дела в СССР. -М., 1963 — 1971. -Вып. 5-7.

124. Павлов П. Мысль о всеобщем музее// Экономический указатель. — СПб., 1858. -№ 53-54.

125. Памятная книжка Костромской губернии на 1862 год. -Кострома, 1862.

126. Первая выставка сельских произведений в г. Кинешме Костромской губернии в 1849 году// Костромские губернские ведомости. — 1849. -№ 45-47.

127. Пиксанов Н.К. Два века русской литературы. -Пд.; М., 1923.

128. Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. -М., Л., 1928.

129. Пиксанов Н.К. Три эпохи: Екатерининская, Александровская, Николаевская. -Изд. 2-е, -СПб., 1913.

130. Писарькова Л.Ф. Губернские ученые архивные комиссии: организация, численность и условия деятельности// Археографический ежегодник за 1989 год. -М., 1990. С. 187-198.

131. Пищулин Ю.П. Развитие социальных функций советского музе// Ленинские принципы культурного строительства и современность. М., 1979. -С. 102 -111.

132. Погодин М.П. Дорожные записки.// Москвитянин. -М., 1841. -Ч. V-VI -№ 90-12.

133. Полунин Н. Промышленные и экономические заметки// Костромские губернские ведомости. — 1862-№ 4. -С. 17-18.

134. Поляков Т.П. Актуальные проблемы отношения содержания и формы музейной экспозиции: Автореферат дис.канд. исторических наук. -М., 1989.

135. Попова Е. Роль музея в жизни многонационального региона. На материале музеев Ставропольского края XIX-XX вв. Автореферат дисс.канд. исторических наук. -М., 1993.

136. Поссе В. От Бадена Швейцарского до Галича Костромского// Книжки недели. -1895. -№5-11.

 

137. Преображенский И.Д. Материалы для истории Костромской губернии Кострома, 1907.

138. Присеко Г.П. Проникновение в былое /Под ред. С.О. Шмидта. -Тула, 1984/.

139. Равикович Д.А. Социальные функции краеведческого музея// Вопросы социологического исследования в области музееведения: Музей и посетитель. -М., 1978. С. 16, 38.

140. Разгон А.М. Место музееведения в системе наук// Музей и современность. -М., 1986. С.43-47.

141. Разгон А.М. Общетеоретические вопросы музееведения в научной литературе социалистических стран (музееведение как научная дисциплина) М., 1984. — (Музейное дело и охрана памятников: Обзор. информация. Вып.1).

142. Размустова Т.О. Краеведение как социокультурное явление: традиции и перспективы развития // Музейное дело и охрана памятников. Экспресс-информация. -Вып. 5. -М., 1990. -С. 10-20.

143. Рамустова Т.О. Музей и историческое краеведение. Автореферат. дис.канд. исторических наук. -М., 1988.

144. Рейли Д. Некоторые мысли о кризисе в исторической науке и об изучении локальной истории// История России: диалог российских и американских историков. -Саратов, 1994. -С. 10-28.

145. Рождественский А., Троицкий П. Краткий путеводитель по Костроме. -Кострома, 1911.

146. Румянцева В.С. Народное антицерковное движение в России в XVII веках. -М., 1986.

147. Рябинин Е.А. Костромское Поволжье в эпоху средневековья. -Л., 1986.

148. Рязановский И.А. Краткий путеводитель по Романовскому музею. — Кострома, 1913.

149. Самарянов В.А. Материалы для отечественной истории начала XVII века. — Кострома, 1882.

150. Самарянов В.А. Палаты бояр Романовых или Дворец царя Михаила Федоровича в Костромской кафедральном 1-го класса Ипатьевском монастыре. — Рязань, 1892.

151. Самарянов В.А. Памяти Ивана Сусанина за царя, спасителя веры и царства, живот свой положившего в 7121 (1613) году. -Кострома, 1882.

 

152. Самарянов В.А. Памятная книга для Костромской епархии. -Кострома, 1868.

153. Самарянов В.А. Святые угодники Божии и подвижники Костромские, их жизнь, подвиги, кончина и чудеса. -Кострома, 1879.

154. Сапрыгина Е. Портретная галерея дворянского собрания// Губернский дом. -Кострома, 1993. -№2. -С. 17-22.

155. Сапрыгина Е. Царские портреты в Костромском музее// Губернский дом. -Кострома, 1993. -№1. -С. 9-10. Сапрыгина Е. Шедевр из усадьбы Патино// Губернский дом.. — Кострома, 1995. -№4. -С. 63-66.

156. Сборник постановлений Костромского губернского земского собрания состоявшихся с 1897 по 1914 год. По вопросам пчеловодства. -Кострома, 1915.

157. Севастьянова А.А. Русская провинциальная историография второй половины XVIII века. -М., 1998.

158. Скворцов Л.П. Материалы для истории г.Костромы.-Кострома,1913.-Ч. 1.

159. Словарь русского языка XI — XVII вв. -М., 1988.

160. Смирнов В.И. Костромское научное общество по изучению. Местного края из 10 лет. 1912-1922// Краеведение. — 1923. -№1. -С. 51-56.

161. С-кий М. Прогулка в Нижний Новгород// Русский вестник. — 1860. -Т. 28. -Июль. -С. 16-23.

162. Становление и ранний этап развития города Костромы. -Кострома, 1998.

163. Сырцов И. Древние памятники самозащиты и благочестия граждан г. Солигалича. -Кострома, 1899.

164. Сырцов И. Каталог русских медалей и жетонов за время от императора Петра I до императора Николая II включительно, принадлежащие Костромской ученой архивной комиссии. — Кострома, 1903.

165. Тагильцева Н.Н. Краеведческое движение и становление музейного дела на Урале (1924-1936гг.) // Музееведение. Из истории охраны и использования культурного наследия в РСФСР. -М., 1987. -С. 155-173.

166. Терминологические проблемы музееведения. -М., 1986.

167. Титов А.А. Материалы для биобиблиографического словаря. Словарь писателей духовного и светского чина Костромской губернии. По рукописи М.Я. Диева “Ученые делатели Костромского вертограда”. -М., 1892.

168. Толстов С.П. Введение в советское краеведение. -М., Л., 1932.

169. Трубников Н.Н. О категориях “цель”. “средство”, “результат”. -М., 1968.

170. Указатель экспонатов пчеловодного отдела. Кострома, 1913.

171. Уледов А.К. К определению культуры как социального явления// Философские науки. -1974. -№2. -С. 22-29.

172. Умрихин В.В. Проблема деятельности в советской психологии// Вестник Московского университета. — Сер.: Психология. -1983. -№3. -С. 69-70.

173. Уткин С. Василий Алексеевич Самарянов, историк, археолог, краевед// Костромской край. — 1992. -30 декабря. -С. 3.

174. Филимонов С.Б. Краеведение и документальные памятники (1917 — 1929). -М,, 1989.

175. Филимонов С.Б. Эпистолярный архив В.И. Смирнова// Археографический ежегодник за 1974 год. — М., 1975. -С. 315. — 323.

176. Фихте И.Г. Избранные сочинения. -М., 1916. -Т. 1.

177. Флейман Е.А. Деятельность Костромского научного общества по изучению местного края в 1917 — 1930 гг.// Костромская земля. — 1990. -Вып. 1. -С., 10-11.

178. Флейман Е.А. Костромской край в печатных трудах ученых и краеведов. -Кострома, 1995.

179. Флейман Е.А. Краеведение в Поволжье. — Кострома, 1995.

180. Флейман Е.А. Краеведческое движение в Поволжье 1917 — 1930 гг. Автореферат дис. доктора исторических наук. — Ярославль, 1997.

181. Формозов А.А. Русское общество и охрана памятников культуры. -Изд. 2-е. -М., 1990.

182. Формозов А.А. Собиратели каменных орудий в России в середине XIX века// Советская Археология. — 1981. -№3. -С. 97-106.

183. Формозов А.А. Страницы истории русской археологии. -М., 1986.

184. Хрипко М.Л. Роль частного собирательства в формировании дореволюционных коллекций исторического музея, последняя четверть XIX в. — 1918 г. Автореферат дис.канд. исторических наук. -М., 1991.

185. Цанн-кай-си Ф.В. Проблема человека в работах К. Маркса 40-х гг. Автореферат дис. доктора философских наук. -Л., 1975.

186. Ценности культуры и современная эпоха. -М., 1990.

187. Человек и его время. -М., 1991.

188. Человек, творчество, наука. -М., 1967.

189. Черненко Г. Чудо-поезд губернатора Шиловского// Губернский дом. -Кострома, 1994. -№2. -С. 21-24.

 

190. Шангина И.И. Русский фонд этнографических музеев Москвы и Санкт-Петербурга. История и проблемы комплектования. 1867 — 1930-е гг. — СПб., 1994.

191. Шипилов А.Д. Историко-краеведческая деятельность в Костромской губернии в конце XVIII — начале XX вв. Автореферат дис. кандидата исторических наук. -М., 1985.

192. Шмидт С.О. “Золотое десятилетие” советского краеведения// Отечемство. — М., 1990. -Вып. 1. -С. 11-27.

193. Шмидт С.О. Историческое краеведение и задачи выявления и использования документальных памятников// Историческое краеведение в СССР. — Киев, 1991. -С. 26 — 30.

194. Шмидт С.О. Краеведение — дело, значение которого не может быть преувеличено// Памятники Отечества. — 1989. -№1(19). — С. 12-18.

195. Шмидт С.О. Краеведение и документальные памятники. — Тверь, 1992.

196. Шмидт С.О. Николай Кирьякович Пиксанов. 1878 — 1969// Археографический ежегодник за 1969 год. -М., 1971. -С. 342-345.

197. Шмидт С.О. О классификации исторических источников// Вспомогательные исторические дисциплины. -Л., 1985. -Т.XVI. -С. 3-24.

198. Шмидт С.О. Обзор изданий статистических комитетов// Археографических ежегодник за 1989 год. -М., 1990. -С. 267-268.

199. Шмидт С.О. Подвиг наставничества. В.А. Жуковский — наставник наследника царского престола// Русское подвижничество. -М., 1996. -С.187 — 221.

200. Шмидт С.О. Путь историка. -М., 1997.

201. Шмидт С.О. Что помогает возрождению, местных краеведческих изданий// Отечественные архивы. -1995. -№1. -С. 111.

202. Эстампо. Выставка картин в пользу воинов Пултуского и Юрьевецкого полков// Поволжский вестник. -Кострома, 1915. -15 января.

203. Юдин Э.Г Системный подход и принцип деятельности. — М., 1978.

204. Юренева Т.Ю. Формирование кадров советских музейных работников 1917 — 1941 гг. Автореферат дис.кандидата исторических наук. М., 1991.

205. Ян. И. Музееведение как научная и учебная дисциплина и ее функция в естественно-исторических музеях. История, современное состояние и теоретические основы// Некоторые теоретические проблемы музееведения. -М., 1981. (Сер.: Музееведение и охрана памятников. Научн.реферативный сборник. Вып.2.).

 

206. Gluzinski W. U podstaw museologii. — Warszawa, 1980.

207. Stransky. Zb.Z. Die Prinzipien der musealen Ausstellemg|| Neue Museumskunde. -Berlin, 1981. -№1.

208. Zygulski Zd.jun. Muzea no Swiecie: Wstep do musealnictwa. — Warszawa, 1982.
[1]Основы советского музееведения. -М., 1995; Михайловская А.И. Музейная экспозиция. -М., 1964.

[2]Музееведение: Музеи исторического профиля/Под ред. К.Г.Левыкина и В.Хербста.-М., 1988.-С.10.

[3] Разгон А.М. Общетеоретические вопросы музееведения в научной литературе социалистических стран (Музееведение как научная дисциплина)-М., 1984.-(Музейное дело и охрана памятников: Обзор.информ. Вып.1)-С.1-5.

[4] Музееведение. Музеи мира.-М., 1991.-(Сб.науч.трудов НИИ культуры).

[5] Пищулин Ю.П. Развитие социальных функций советского музея//Ленинские принципы культурного строительства и современность.-М.,1978.-/Труды НИИ культуры, т.74/.-С.102-111; Равикович Д.А. Социальные функции краеведческого музея//Вопросы социологического исследования в области музееведения: Музей и посетитель. -М., 1978.-/Труды НИИ культуры, т.65/-С.16-38; Ванслова Е.Г. и др. Социальные функции музея: Споры о будущем /материалы дискуссии в отделе музееведения НИИ культуры//.Музееведение. На пути к музею XXI века.-М.,1989.-/Сб.науч.трудов/ НИИ культуры/.С.185-204 и др.

[6] Никишин Н.А. “Язык музея” как универсальная моделирующая система музейной деятельности//Музееведение. Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности.-М., 1989. -/Сб. Науч.тр./ НИИ культуры/. -С.7-15; Гнедовский М.Б. Современные тенденции развития музейной коммуникации: на материале музееведческой литературы капиталистических стран//Там же, С.16-34; Калугина Т.П. Истоки культурно-коммуникативной функции экспозиции музея// Там же, С.68-83; Арзамасцев В.П. О семантической структуре музейной экспозиции// Музееведение. На пути к музею XXI века.-М., 1989. -С.35-49 и др.

[7] Поляков Т.П. Актуальные проблемы отношения содержания и формы музейной экспозиции: Автореф. дисс. канд. истор. наук.-М., 1989; Его же. Образно-сюжетный метод в системе взаимосвязи традиционных методов построения экспозиции// Музееведение. Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности. -М., 1988.-С.35-54; Майстровская М.Т. Очерк развития современного экспозиционного дизайна//На пути к музею XXI века.-М., 1989.-С.50-65 и др.

[8] Ванслова Е.Г. и др. Социальные функции музея: Споры о будущем//Музееведение. На пути к музею XXI века.-М., 1989. С.194.

[9] Архангельский С. Локальный метод в исторической науке// Краеведение. Л., 1927.-№2.-С.193-194.

[10] Концепция советской музейной энциклопедии// Методические материалы к Советской музейной энциклопедии. -М., 1989. -С.9.

[11] См.: Дукельский В.Ю. Микрорегион как результат взаимодействия природной и культурной среды// Комплексные методы в исторических исследованиях. -М., 1987.-С.211-213.

[12] Дукельский В.Ю. Музей и культурно-историческая среда// Музееведение. Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности. -М., 1988. -С.144.

[13] Попова Е. Роль музея в жизни многонационального региона. На материале музеев Ставропольского края XIX-XX вв.: Автореф. дисс. канд. истор. наук. -М., 1993 и др.

[14] Акинша К.А. Культурная жизнь Киева второй половины XIX — начала XX веков: к вопросу о формировании частных коллекций и первых городских музеев. Автореф.дисс.канд. искусствоведения. -М., 1990; Антонова Е.В. Становление и развитие советского музейного дела 1917 — июнь 1941: На материале Ленинграда: Автореф.дисс.канд.истор.наук. -Л., 1990; Луговая Г.М. Взаимодействие музеев и общественности в области исторического краеведения. 1917-1980-е гг.: На материале Татарской АССР: Автореф.дисс.канд.историч.наук. -М., 1989; Назипова Г. Казанский городской музей и его роль в культурной жизни Волжско-Камского края (конец XIX-нач.XX вв.): Автореф.дисс.канд.историч.наук. -Казань, 1991; Найдакова Г.В. История создания и развития музейного дела в национальных регионах Восточной Сибири. 1917-1980: Автореф.дисс.канд.историч.наук. Улан-Удэ, 1989; Присенко Г.П. Проникновение в былое. -Тула, 1984; Размустова Т.О. Музей и историческое краеведение: на материале краеведческих музеев Центрально-Черноземного района. Автореф. дисс. канд. историч. наук. -М., 1988; Тагильцева Н.Н. Краеведческое движение и становление музейного дела на Урале (1924-1936)// Музееведение. Из истории охраны и использования культурного наследия в РСФСР. -М., 1987. -С.155-173 и др.

[15] Лексин Ю. Первый перелом/Беседа с С.О. Шмидтом, В.Ф. Козловым, С.Б. Филимоновым/,// Знание-сила. -1988. №11. -С.66-75; Шмидт С.О. “Золотое десятилетие” советского краеведения// Отечество. -М., 1990. -Вып.1 -С.11-27; Шмидт С.О. Краеведение и документальные памятники. -Тверь, 1992; Филимонов С.Б. Эпистолярный архив В.И. Смирнова// Археографический ежегодник за 1974 год. -М., 1975. -С.315-323; Его же. Краеведение и документальные памятники (1917-1929). -М., 1989; Филимонов С.Б. Источники по истории исторического краеведения в РСФСР. 1917-1929: Автореф.дисс.канд.историч.наук. -М., 1974; Формозов А.А. Русское общество и охрана памятников культуры. Изд.2-е, доп. -М., 1990; Его же. Страницы истории русской археологии. -М., 1986; Его же. Собиратели каменных орудий в России в середине XIX века//Советская археология. -1981.-№3. -С.97-106 и др.

[16] Шипилов А.Д. Историко-краеведческая деятельность в Костромской губернии в конце XVIII-начале XX вв. Автореф.дисс.канд.историч. наук. -М.,1985; Флейман Е.А. Краеведческое движение в Верхнем Поволжье в 1917-1930-х гг.: Ярославль, 1997; Его же. Костромской край в печатных трудах ученых и краеведов. -Кострома, 1995; Его же. Краеведение в Поволжье. Кострома, 1995; Севастьянова А.А. Русская провинциальная историография второй половины XVIII века: Автореф.дисс.док.историч.наук. -СПб., 1993; Ее же. Русская провинциальная историография XVIII века. М., 1998 и др.

[17] Анциферов Н.П. Душа Петербурга; Петербург Достоевского; Быль и миф Петербурга. -М., 1991; Его же Краеведение как историко-культурное явление// Краеведение. -СПб.; 1927. -№3. -С.83-86; Его же. Пути изучения города как социального организма. -Л., 1926; Гревс И.М. Город как предмет краеведческого исследования// Дневник II Всесоюзной конференции по краеведению. -М., 1924. -№1. -С.9.-10; Его же К теории и практике “экскурсии” как орудия научного изучения истории в университетах. -СПб., 1910; Его же. Из университетских лет// Былое. -СПб., 1918. — №12. -С.45-88; Его же. История в краеведении// Краеведение. — Л., 1926. — №4; Его же. Очередная задача краевого культуроведения// Краеведение. — Л., 1928. -№6. -С.368-376; Его же. Развитие культуры в краеведческом исследовании: глава неопубликованной книги// Анциферовские чтения: Материалы и тезисы конференции 20-22 декабря 1989г. -Л., 1989; Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. -М., 1928; Его же. Три эпохи: Екатерининская, Александровская, Николаевская. — Изд.2. — СПб., 1913; Шмидт С.О. Николай Кирьякович Пиксанов// Археографический ежегодник за 1969 год. — М., 1971. -С.342-345 и др.

[18] Лихачев Д.С. Краеведение как наука и как деятельность // Историческое краеведение в СССР: Вопросы теории и практики. -Киев, 1991. -С.3-4; Его же. Образ города (о трудах И.М. Гревса.// там же, С.183-188; Его же Николай Павлович Анциферов// Анциферов Н.П. Душа Петербурга; Петербург Достоевского; Быль и миф Петербурга. — М., 1991. -Кн.2, и др. Шмидт С.О. Историческое краеведение и задачи выявления и использования документальных памятников// Историческое краеведение в СССР. -Киев, 1991; С.26-30; Его же. Краеведение — дело, значение которого не может быть преувеличено// Памятники Отечества. -М., 1981. -№1./19, -С. 12-18; Его же. Что помогает возрождению местных краеведческих изданий// Отечественные архивы. — М., 1995. -№1. -С.111 и др.

[19] См.напр.: Рейли Д. Некоторые мысли о кризисе в исторической науке и об изучении локальной истории// История России: диалог российских и американских историков. — Саратов, 1994. -С.10; Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального// Одиссей. 1996. -М., 1996. С.100-127 и др.

[20] К новому пониманию человека в истории: Очерки развития современной западной исторической мысли. -Томск, 1994.

[21] Смирнов В.И. Костромское Научное Общество по изучению местного края за 10 лет (1912-1922) //Краеведение. -М., СПб., 1923. -№1. -С.51-56.

[22] Шмидт С.О. О классификации исторических источников// Вспомогательные исторические дисциплины. -Л., 1985. -Т.XVI. -С.3-24.

[23] См.: Новые открытия советских реставраторов: Солигаличские находки. -М., 1976; Игнатьев В., Трофимов Е. Мир Ефима Честнякова. -М., 1988 и др.

[24] Автор чрезвычайно признателен директору архива С.Петербургского филиала Российской Академии Наук, доктору исторических наук В.С. Соболеву за содействие, оказанное во время работы в академических архивохранилищах Петербурга.

[25] Материал был использован С. Бабаянц и Г. Комлевой (Сообщения государственного Русского музея. -Л., 1979. — Вып. 11. С.163-168) и А.А. Севастьяновой (указанное сочинение).

[26] Васьков И.К. Описание Костромского наместничества// СПб. Филиал Института Отечественной Истории Российской Академии Наук. Собрание рукописных книг. — № 603.

[27] Автор благодарит В.Н. Козлякова за оказанное содействие.

[28] Материал указан Л.Б. Сукиной.

[29] Описание его было опубликовано: С.Б. Филимонов. Эпистолярный архив В.И. Смирнова// Археографический ежегодник за 1974 год. — М., 1975. -С. 315-323.

[30] См., например: Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. — М., 1978. -С.271; Батищев Г.С. Деятельностная сущность человека как философский принцип// Проблема человека в современной философии. -М., 1969. -С.73-144; Деятельность: теория, методология, проблемы. — М., 1990. -С.98, 196 и др.

[31] Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. -М., 1978. -С. 271.

[32] Там же. С.272.

[33] Келле В.Ж. Деятельность и общественные отношения// Деятельность: теория, методология, проблемы. -М., 1990, -С.99, 101 и др.

[34] Трубников Н.Н. О категориях “цель”, “средство”, “результат”. — М., 1968.

[35] Общее и индивидуальное в деятельности// Деятельность: теории, методология, проблемы. -М., 1990. -С.193.

[36] Деятельность: Теория, методология, проблемы. -М., 1990. -С.204-205.

[37] Огурцов А.П., Юдин Э.Г. Деятельность// Философский энциклопедический словарь. -2-е изд. -М., 1989. -С.160.

[38] Брушлинский А.В. Главное — это взаимодействие человека с миром// Деятельность: теории, методология, проблемы. -М., 1990. -С., 231-232.

[39] Злобин Н.С. Терминологическое разноголосие и (или) концептуальные расхождения// Деятельность: теория, методология, проблемы. М., 1990. -С.220, 226.

[40] Итогом многих публикаций стала книга: Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. -2-е изд. -М., 1977.

[41] Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. -М., 1978. -С. 311.

[42] Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. -М.., 1977. — С.102.

[43] Там же. С. 106

[44] Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. -М., 1978. -С.310 и др.; Сагатовский В.Н. Деятельность: монизм любой ценой или полифония?// Деятельность: теория, методология, проблемы. -М., 1990. — С.200.

[45] Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. -М., 1977. -С.109-100.

[46] Словарь русского языка XI-XVII вв. -М., 1988. -Т. 14. -С.66-67.

[47] Фихте И.Г. Избранные сочинения. -М., 1916. -М.1. -С.142.

[48] Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. -М., 1989. С.495.

[49] Арсланов В.Г. Миф о смерти искусства: эстетические идеи Франкфуртской школы от Беньямина до “новых левых”. -М., 1983. -С.15 и др.

[50] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. -Изд. 2. -М., 1960. -Т.23. -С.188.

[51] Там же. С.189.

[52] Ойзерман Т.И. Проблемы отчуждения и буржуазная легенда о марксизме. -М., 1965.

[53] Ильенков Э.В. Идеальное// Философская энциклопедия. -М., 1962. — Т. 2. -С.219-227; Его же. Диалектическая логика. -Изд. 2-е, доп. -М., 1984. -С.165 и др.

[54] Межуев В.М. Культура и история. -М., 1977; Злобин Н.С. Культура и духовное производство// Проблемы теории культуры. -М., 1980. -/Труды НИИ культуры. Т.91/. С.3-35; Муравьев Ю.А. Проблема сущности культуры и ее определение в современных исследованиях советских ученых// Общие проблемы культуры и культурного строительства: Реферат. сборник. -М., 1980. -Вып. 1. -С. 25-39; Уледов А.К. К определению специфики культуры как социального явления// Философские науки. — 1974. №2. -С.22-29 и др.

[55] Огурцов А. Отчуждение//Философская энциклопедия. -М., 1967. -Т.4. — С.189; Нарский И.С. Категория отчуждения в “Капитале” и других трудах К. Маркса// “Капитал” Маркса: Философия и современность. — М., 1968. -С.466-493.

[56] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. -Изд.2. -М., 1974. -Т. 42. -С.91.

[57] Gluzinski W. U podstaw museologii. -Warszawa, 1980 -s.65. Музееведение. Музеи мира. -М., 1991. -С.12; Разгон А.М. Общетеоретические вопросы музееведения в научной литературе социалистических стран (музееведение как научная дисциплина). М., 1984. (Музейное дело и охрана памятников: Обзорная информация. Вып.1).

[58] Музееведение. Музеи мира. -М., 1991. -С.43.

[59] Там же. С.18,19.

[60] Там же.

[61] Там же. С.29.

[62] Там же. С.29.

[63] Там же. С.29

[64] Там же. С.19.

[65] Блок М. Апология истории или Ремесло историка. -Изд. 2-е, доп. — М., 1986. -С.18.

[66] Там же. С.38.39.

1 См.: Дукельский В.Ю. Музей и культурно-историческая среда// Музееведение. Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности. -М., 1988. -С.III.

2 Там же. С.114.

3 Дукельский В.Ю. Микрорегион как результат взаимодействия природной и культурной среды// Комплексные методы в исторических исследованиях. -М., 1987. -С.211-213.

4 См.: Рябинин Е.А. Костромское Поволжье в эпоху средневековья. -Л., 1986. -С.5

5 Археология Костромского края. -Кострома, 1997.

6 Там же.

7 Кирилов И.К. Цветущее состояние всероссийского государства. -М., 1977. -С.136,248,317,334 и др.

8 См.: Бочков В.Н. Справка об изменениях административно-территориального деления Костромской области (губернии).//Государственный архив Костромской области: Путеводитель. -Кострома, 1962. -С.282-305.

9 См.: Ргада Ф. 196. Мазуринское собрание. Оп.I Д.1639. Л.7. См.: Виноградова С.Г. Была ли Кострома столицей великого Владимирского княжества?// Становление и ранний этап истории города Костромы. -Кострома, 1998. -С. 34-38.

10 Цит. По: Скворцов Л.П. Материалы для истории города Костромы. -Кострома, 1913. -Вып.I -С. 202.

11 Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. -М. Л., 1928. -С.30.

12 Там же.

13 Там же; см. также: Пиксанов Н.К. Два века русской литературы. — Пд; М., 1923. -С.3,5.

14 Дукельский В.Ю. Памятники истории и культуры в системе музейной деятельности// Памятниковедение. Теория, методология, практика. -М., 1986. -С.99.

15 Там же. С.99-100.

16 Там же. С. 100.

17 Блок М. Апология истории или Ремесло историка. М., 1986. -С.20

18 Павел (Подлипский). Описание Костромского Ипатьевского монастыря. -М., 1832; Его же. Описание Макариева Унженского Костромской епархии третьеклассного монастыря. -М., 1835; Его же. Описание Луховского Костромской епархии третьеклассного мужского монастыря. М., 1835; Афанасий (Дроздов). Исторические известия о Костромском второклассном Богоявленском монастыре с XV по XIX век. -СПб., 1837. — вышли анонимно, авторство установлено по словарю М.Я. Диева “Ученые деятели костромского вертограда” — см.: Титов А.А. Материалы для биобиблиографического словаря. Словарь писателей духовного и светского чина Костромской губернии. -М., 1892; см. также: Диев М.Я. Историческое описание Костромского Ипатьевского монастыря. -М., 1858; Прилуцкий Д.Ф. Историческое описание Городецкого-Авраамиева монастыря в Костромского губернии. СПб., 1861; Островский П.Ф. Историко-статистическое описание Костромского первоклассного кафедрального Ипатьевского монастыря. -Кострома, 1870.

19 Жития святых: 1000 лет русской святости/Сост. инок. Таисия. -Изд. 2-е испр. и доп. -Сергиев Посад, 1991. -С.279.

20 См.: Илинский П. Краткий исторический очерк Луховской Тихоновой пустыни// Костромские епархиальные ведомости -1903. -№8. -Неоф. часть. — С. 243-245.

21 Костромской историко-архитектурный музей-заповедник (Далее — КИАМЗ). КОК 7857. КОК 7858. КОК 7862. КОК 7863.

22 КИАМЗ. КОК 9621. КОК 8362. КОК 8359. КОК 9617. КОК 9618. КОК 9619. КОК 8656 и др.

23 Вознесенский Е.П. Воспоминания о путешествиях высочайших особ благополучно царствующего Императорского Дома Романовых в пределах Костромской губернии в XVII, XVIII и текущем столетии. -Кострома, 1859. -Репринт: Кострома, 1993.

24 Самарянов В. Палаты бояр Романовых или дворец царя и великого князя Михаила Федоровича в Костромском Ипатьевском монастыре. -Рязань, 1892.

25 Вознесенский Е. Воспоминания о путешествиях высочайших особ. С. 48-49.

26 Там же. С. 56, 66.

27 Самарянов В. Палаты бояр Романовых. С. 84.

28 Там же. С.83.

29 КИАМЗ. КОК 7967. КОК 9156. См. также: Сырцов И.Я. Древние памятники самозащиты и благочестия граждан г. Солигалича. -Кострома, 1899.

30 Румянцева В.С. Народное антицерковное движение в России в XVII веке -М., 1986.-С.66-81.

31 Житие Аввакума и другие его сочинения. -М., 1991. -С.35.

32 Диев М.Я. Александр Диакон, уроженец Нерехтской, расколучитель дьяконовского толка: рукопись.// ОР РНБ. Тит 3969. -.Л.4-II об.; Ответы Александра Диакона (на Керженце), поданные Нижегородскому епископу Питириму в 1719 году. -Н.Новгород. 1906.

33 Государственный архив Костромской области (далее-ГАКО). Ф. 31. Оп. I. Д. 2. Л. 12 об.

34 Там же. Л. 15.

35 Там же. Л. 44 об; См. также: ГАКО, р. Ф.-25. Оп. 2.Д.3.Л.1.

36 КИАМЗ. КОК 9275. КОК 8092. КОК 9143. КОК 8093. КОК 7741. КОК 7919. КОК 8781. КОК 9153. КОК 90147. КОК 9148. КОК 9155 и др.

37 Костромской областной музей изобразительный искусств. Русское дореволюционное искусство. Каталог. -Л. 1980. -С. 20-23.

38 Вздорнов Г. История открытия и изучения русской средневековой живописи. XIX век. -М., 1986. -С. 61.

39 Токмаков И.Ф. Историко-статистическое описание села Писцова (Нерехтского уезда Костромской губернии). -М., 1901. -С. 2-3.

40 Вздорнов Г. История открытия и изучения… С.63.

41 См.: например: Костромские губернские ведомости (далее — КГВ). 1842. № II. -Часть офиц. -С. 82-83; № 43. С.344.

42 См. напр.: ГАКО. Ф.133. Оп. 4. Д. 8849. Л. 4-9.

43 См.: Жемчужников В. Записки// Вестник Европы. -СПб., 1899. -Кн.2. — Февраль. -С. 657-600; Колюпанов Н.П. Из прошлого// Русское обозрение. — 1895. -№1. -С. 251-252; ГАКО. Ф. 134. Оп. 7, 2-й стол, 5-й отдел. -Д. 12 (1843). -Л. 38 и др. См также: Российский государственный исторический архив (далее — РГИА). Ф. 1287. Оп. 13 (1845). Д.30.

44 РГИА. Ф. 1287. Оп. 13 (1845). Д. 30. Л. 9.

45 ГАКО. Ф. 712. Оп. 3. Д. 190. Л.1.

46 КИАМЗ. КОК 24415. (Скоропись XVIII в).

47 Вздорнов Г. История открытия и изучения русской средневековой живописи. XIX век. -М., 1986. -С.63.

48 Колюпанов Н.П. Из прошлого// Русское обозрение. -М., 1895. -№1. — С. 250-252.

49 Там же.

50 Памятная книжка Костромской губернии на 1862 год. -Кострома, 1862. -С. 69-153, 185-195.

51 Данные сообщены сотрудником НПЦ по охране памятников комитета по культуре Костромской области И.Ю. Кондратьевой.

52 См. напр.: Стернин Г. Усадьба в поэтике русской культуры// Русская усадьба. -М.; Рыбинск, 1994. -Вып. 1 (17). -С. 49-51 и др.

53 Грамматин А.Ф. Исторические известия о моих предках/Скоропись. Не ранее 1827 — не позднее 1848 гг.// КИАМЗ. Н/В 8158.

54 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. -Изд. 4. -М., 1979. -С. 38.

55 Грамматин А.Ф. Исторические известия о моих предках.

56 Отдел рукописей Государственного музея этнографии (СПб) (даллее ОР ГМЭ). Ф. 2. Оп. 2. Д. 73; Российский государственный архив древних актов (далее — РГАДА). Ф. 196. Мазуринское собр. Оп. 1. Д. 1639; Вариант рукописи, составленный Н.Н. Сумароковым, сыном краеведа/ атрибутирован В.Н. Бочковым, — КИАМЗ. Вр. № 127.

57 Севастьянова А.А. Русская провинциальная историография второй половины XVIII в.: Диссертация… доктора историч. наук. -СПб., 1993.

58 Бочков В.Н. Первый историк Костромы// Северная правда. -Кострома, 1985. -12 февраля.

59 Шипилов А.Д. Историко-краеведческая деятельность в Костромской губернии в конце XVIII-начале XX вв. Диссерт. … канд.историч. наук. -М., 1985.

60 ГАКО. Ф. 134. Оп. 10. Д. 74. Л.л. 10, 43, об., 45 об и др.

61 ОР ГМЭ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 73. Л.л. 50-58, таб. II-IX.

62 Бабаянц Г. Комлева Г. Женские и девичьи головные уборы Костромской губернии// Сообщения/ Государственный Русский музей. -Л., 1976. -С. 163-168.

63 Григоров А. Родная земля. -Кострома, 1990. -С. 25.

64 Кудряшов Е.В. Солигалич. -Л., 1987.- С.25.

65 Цит. по: Куфаев М. Избранное. -М., 1981. -С. 144.

66 См.: Шмидт С.О. Памятники в системе развития науки и общественного сознания// Музееведение. Музеи мира. -М., 1991. -С. 98-110.

67 КИАМЗ. КОК 7230.

68 Писемский А.Ф. Собрание сочинений в 5-ти т. М., 1983. -Т. 4. -С. 34.

69 См.: Алмазов Б. Алексей Феофилактович Писемский и его двадцатилетняя литературная деятельность// Русский архив. -1875. -№4. С.454; Лебедев Ю. Алексей Феофилактович Писемский// Вечные всходы. -Ярославль, 1986. -С. 19.

70 Писемский А.Ф. Собрание сочинений в 5-ти т. -М., 1983. -Т.4. -С. 31.

71 Свиньин П.П. Красильников, провинциальный оптик, механик и архитектор// Отечественные записки. -СПб., 1820. -Т.1. №1. -Май. _С.50.

72 Островский П.Ф. Исторические записки о Костроме и ее святыне… -Кострома, 1864. -С. 151; Подробнее о Красильникове см.: Бочков В.Н. “Скажи, которая Татьяна?..” -М., 1990.-С.167-177.

73 Андроников Н.О. Исторические записки о Костромской духовной семинарии и Костромской губернской гимназии. -Кострома, 1874; Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (далее — ОР РНБ). Тит 4021. С. 60-91; Тит 4013. С. 153 и далее.

74 ОР РНБ. Тит 4015. С. 86-87.

75 Титов А. Материалы для биобиблиографического словаря. Словарь писателей духовного и светского чина Костромской губернии… -М., 1892.

76 ОР РНБ. Тит 4001. Л. 291.

77 Там же.

78 ОР РИБ. Тит 4666. Л. 82.

79 ОР РНБ. Тит 4002. Л. 203.

80 Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете (далее — ЧОИДР). -М., 1837. -Кн.1., Ч.1. -Паг. 3. — С.30.

81 ОР РНБ. Тит 4002. Л. 147. Об.

82 ОР РНБ. Тит 4898. С.70.

83 ОР РНБ. Тит 4002. Л. 300.

84 Там же.

85 Санкт-Петербургский филиал Института археологии Российской Академии наук (далее — СПб.ф.ИА РАН) Ф. 6. Д.49 (1837). Л. 1-9; ГАКО. Ф.161. Оп. 1. Д. 6. Л. 593-594.

86 Русский исторический сборник. -М., 1837. -Т. 1. -Кн. 1. -С. 102-105.

87 ОР РНБ. Тит 4002. Л. 332.

88 Там же. Л. 334.

89 Титов А. Материалы для библиографического словаря. С.40.

90 ОР РНБ. Тит 4002. Л. 526.

91 См. например: ЧОИДР. -М., 1887. -Кн. 1. Ч.1. -Паг. 3.-С.30.

92 Цит. По черновому варианту: ОР РНБ. Тит 4002. Л. 269.

93 ОР РНБ. Тит 4666. Л. 74. Об.

94 ОР РНБ. Тит 4002. Л.л. 313, 485; ЧОИДР. -М., 1887. -Кн. 1. -Ч.1. -Паг. 3. С.102 и др.

95 СМ.: Иконников В.С. Опыт русской историографии. -Киев, 1891. -Т.1. -Кн.1. -Паг. 2. -С. 250.

96 ГАКО Ф. 134. Д. 1834. Л.1.

97 Там же. Л. 6.

98 См.: ГАКО. Ф. Р.-550. Оп. 1. Д. 38. Л. 1. Об; Д. 53. Л. 35-35. Об; Формозов А. Собиратели каменных орудий в России в середине XIX века// Советская археология. -М., 1981. -№3. -С.9.

99 СПб Ф. ИА РАН. Ф. 1. №4. (1886). Л. 40.

100 ГМЭ. Ф.1. Оп. 2. Д. 71. Л. 1,2.

101 Спб Ф. ИА РАН. Ф. 6. Д. 49 (1837); Д. 90 (1843); Ф.1. Д. 28 (1884); ГАКО. Ф. 133. Оп. 20. Д. 3507, 5294; п. 21. Д. 1668, 1690; Оп. 22, 2 стол. Д. 2415; Оп. 24, Д. 646; Оп. 25.Д. 1470, 1551 и др.

102 См.: СПб. Ф. ИА РАН. Ф. 1.Д. 28. Ф.1. Д.4, 35.

103 См. о нем: Коробицын Н. Рукопись И.И. Сигорского. Часть автобиографии Константина Ивановича Арсеньева// Костромская старина. — Кострома, 1894. -Вып. 3. -Паг. 3.-С. 38 и др.

104 РГИА. Ф. 1287. Оп. 2. Д. 358. Л. 194-220; ГАКО. Ф. 133. Оп. 23. М.Д. Д. 83. Л. 1.

105 Вознесенский Е.П. Воспоминания о путешествиях высочайших особ благополучно царствующего императорского дома Романовых … Репринт: Кострома, 1993. -С. 85.

106 РГИА. Ф. 1287. Оп.2. Д.358. Л. 194-220; ГАКО. Ф. 133. Оп. 23. М.п. Д. 83. Л. 1.

107 Выставка Костромской губернии. 1837. -М., 1837.

108 См.: Описание первой публичной выставки Российских мануфактурных изделий, бывшей в С.Петербурге 1829 года. -СПб., 1829, -С. 168, 300; Михайловская А. Из истории промышленных выставок в России первой половины XIX века// Очерки истории музейного дела в России. -М., 1961. -Вып. 3. -С. 96.

109 Свиньин П.П. Красильников, провинциальный оптик, механик и архитектор// Отечественные записки. -СПб., 1820. -Ч. 1. -№1., -Май. -С. 45-58.

110 Выставка Костромской губернии. 1837. -М., 1837. -С. 77-80.

111 РГИА. Ф. 1287. Оп. 2. Д. 358. Л. 226.

112 Там же, л. 227-231.

113 Поросятковская Л, Краткая хроника посещений высочайшими особами Императорского Дома Романовых г. Костромы с 1858 по 1913 годы// Вознесенский Е.П. Воспоминания о путешествиях высочайших особ благополучно царствующего императорского дома Романовых… — Репринт: Кострома, 1993. -Л.Л.ненумеров.

114 Памяти в Бозе почившего Императора Александра III Александровича — Миротворца и о посещении им Костромы и Костромского Поволжья// Костромской календарь на 1895 год. -Кострома, 1895. -С. 151; См. также: Бабст И., Победоносцева К. Письма о путешествии наследника цесаревича от Петербурга до Крыма. -М., 1864. -С. 131-151.

115 ГАКО. Ф. 161. Оп. 1. Д. 99. Д. 13-14.

116 Там же. Л. 3 об.

117 Там же. Л. 15.

118 Там же. Л. 37 об.

119 Андронников П. Костромская летопись// КГВ. -1859. — №22. -часть неоф.

120 Материалы для статистики Костромской губернии. -Кострома, 1881. -Вып. 4. -С. 292.

121 ГАКО. Ф. 207. Оп. 1. Д. 137.

122 Дукельский В.Ю. Музей и культурно-историческая среда// Музееведение. Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности. -М., 1988. -С. 111.

1 Павлов П. Мысль о всеобщем музее// Экономический указатель. -СПб., 1858. -№54. -С. 36.

2 Там же. № 53. С. 21.

3 См., например: С-кий М. Прогулки в Нижний Новгород// Русский вестник. -М., 1860. -Т. 28. -Кн. 1. -С. 246-247; Погодин М.Н. Дорожные записки// Москвитянин. -М., 1841. -Ч. VI -№4. -С. 247-248; Поссе В. От Бадена Швейцарского до Галича Костромского// Книжки недели. — 1895. -Сент. -С. 162-164 и др.

4 КИАМЗ. КОК 4343; КОК 4335; КОК 4320; КОК 4323; КОК 4334.

5 КГВ. 1840. -№25. -Прибавления. -С. 70-75.

6 ГАКО. Ф. 130. Оп. 13. Д. 331. Л. 34.

7 ГАКО. Ф. 132. Оп. 1. Д. 1274.

8 Цит. по: Бочков В. Тороп К. Кострома. -Ярославль, 1970. -С. 81.

9 См.: Янбах Л. Из истории филиала ГИМ: “Палаты XVI-XVII вв. в Зарядье”// Проблемы экспозиционной и фондовой работы. -М., 1987. — (Труды ВНИИ культуры, вып.65). -С.139-152; Ковенева Г. Из истории музеефикации палат бояр Романовых в Зарядье (Москва)// Вопросы охраны и использования памятников истории и культуры. -М., 1992. -С.86-100.

10 ГАКО. Ф. 132. Оп. 1. Д.д. 880,882, 882, 1287, 1402 и др.

11 См.: Самарянов В. Палаты бояр Романовых или Дворец царя и великого князя Михаила Федоровича в Костромском Ипатьевском монастыре. -Рязань, 1892. -С. 50.

12 Бабст И., Победоносцев К. Письма о путешествии государя наследника цесаревича по России от Петербурга до Крыма. -М., 1864.

13 См.: В.А. Самарянов (Некр.)// Рязанские епархиальные ведомости. -1896. -№24. ;15 декабря. -Неоф. Часть. -С. 807-808; источник указан в статье: Уткин С. Василий Алексеевич Самарянов, историк, археолог, краевед// Северная правда. -Кострома, 1992. -30 декабря.

14 Самарянов В.А. Памяти Ивана Сусанина, за царя, спасителя Веры и царства, живот свой положившего в 7121 (1613) году. -Кострома, 1882; Его же. Памятная книга для Костромской епархии. -Кострома, 1868 (вышла анонимно, автор определен по свед. Д.П. Дементьева: ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 40. Л. 22); его же . Материалы для отечественной истории начала XVII века. — Кострома, 1882 и др.

15 См.: Известия IV Областного историко-археологического съезда в гор. Костроме. -Кострома, 1913. -№4. -С.3.

16 Там же. №3. С. 4,7.

17 См.: ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 14 (микрофильм). Л. 48.

18 Там же. Л. 49. Известия IV Областного историко-археологического съезда в гор.Костроме. -Кострома, 1913. -№5. -С.2-3.

19 См. там же.

20 Новый музей// Костромская жизнь. -1910. -№3. 6 марта.

21 Отчет о состоянии и деятельности Костромского церковно-исторического общества за время от его открытия 3 июня 1912 года до января 1914 года. -Кострома, 1914.

22 Там же. С. 19.

23 Там же. С. 19.

24 Там же.

25 Каталог церковных и других предметов древности, находящихся в древнехранилище Костромского церковно-исторического общества в покоях Михаила Федоровича Романова, что в Ипатьевском монастыре. -Кострома, 1914. -С.5.

26 Там же.

27 Иван Васильевич Баженов. Некролог. -Кострома, 1920.

28 Каталог церковных и других предметов древности, находящихся в древнехранилище Костромского церковно-исторического общества в покоях Михаила Федоровича Романова. -Кострома, 1914. -С. 5.

29 Покровский Н.В. Губернские ученые архивные комиссии// Вестник Археологии и Истории. -СПб., 1909. -. 27-39; Шипилов А.Д. Костромская губернская ученая архивная комиссия. 1885-1917// Краеведческие записки/КИАМЗ. -Ярославль, 1986. -Вып. IV. -С. 49-58; Макарихин В.П. Губернские ученые архивные комиссии. -Н.Новгород. 1991.

30 Журнал заседания Костромской губернской ученой архивной комиссии (далее — КГУАК) 6 июля 1895 года. -Кострома, 1895. -С.11.

31 Покровский Н.В. Речь о главных задачах археологического института по мысли Николая Васильевича Калачова// Русский Архив. -1891. -Кн.III. -С.610.

32 См.: Записка для обозрения русских древностей. -СПб., 1851.

33 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 47. Л. 39.

34 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 42. Л. 9.

35 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 47. Л. 55.

36 Там. же. Л. 39 об; Журнал заседания КГУАК 6 июля 1895 г. -Кострома, 1895. -С. 15. и др.

37 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 47. Л. 23а об., 38 и др.

38 ГАКО. Ф. 196. Оп. 1. Д. 1. Л. 52.

39 ГАКО. Ф. 179. Оп. 1. Д. 47. Л. 8-11; Костромские епархиальные ведомости. — 1894. -№48. -Часть офиц. -Л. 55-60.

40 См.: опросные листы КГУАК: ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 35, 37 и др.

41 Миловидов И. Музей древностей при Костромской губернской ученой архивной комиссии// Костромская старина. -Кострома, 1894. -Вып. 3. — Смесь.-С.20.

42 Журнал заседаний КГУАК 14 марта 1891 г. -Кострома, 1891. -С. 1.

43 См.: ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д.2 (микрофильм).

44 Илинский П. Памяти Николая Николаевича Селифонтова // Костромская старина. -Кострома, 1905. -Вып. VI. -С.8.

45 Библиография — см. там же. С. 17-18.

46 Журнал заседания КГУАК 25 июня 1898 г. -Кострома, 1898. С. 5.

47 Там же. С. 3.

48 Шипилов А.Д. Историко-краеведческая деятельность в Костромской губернии в конце XVIII- начале XX вв. дисс. канд.исторических наук. -М., 1985. -С.87.

49 Миловидов И. Очерк истории Костромы с древнейших времен до царствования Михаила Федоровича. -Кострома, 1885.

50 Журнал заседания КГУАК 25 июня 1898 г. -Кострома, 1895. -С.3.

51 Журнал чрезвычайного заседания КГУАК 12 июля 1896 года, в день трехсотлетия со дня рождения блаженной памяти Царя Михаила Федоровича и в 251 годовщину со дня кончины сего царя. -Кострома, 1896. -С. 5.

52 ГАКО. Ф. 179. Оп.2. Д. 47. Л. 64. Об.

53 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 47. Л. 71а об, -72.

54 Там же. Л. 64. Об.

55 Там же. Л. 65.

56 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 2. (микрофильм). Л. 3-35.

57 Бекаревич Н. М. Материал к флоре Костромской губернии. -Казань, 1883. -/Труды общества естествоиспытателей при Казанском университете. Т. 12. Вып.3/. См. также: Костромская старина. -Кострома, 1891. -Вып. 1. — Отд. 4. -С. 119, 149.

58 ГАКО Ф. 179. Оп. 2. Д. 47. Л. 73 об.

59 Костромской листок. -1899. -15 ноября. С. 2.

60 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 2. Л. 40.

61 Бекаревич Н.М. Материалы для археологической карты Костромской губернии. -Тверь. 1905; Его же. Обзор Костромской губернской земской ветеринарии за 25 лет ее существования. — Кострома, 1899.

62 ГАКО. Ф. 130. Оп. 9. Д. 3437. Л. 46. Об. — источник указан Т.В. Войтюк.

63 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 2. (микрофильм). Л. 9.

64 Апушкин В. Печальник Костромской старины// Труды Костромского научного общества по изучению местного края (далее — КНОИМК). — Кострома, 1919. -Вып. XIII: Второй исторический сборник. -С. 7.

65 Там же.

66 Апушкин В. О дворянских гнездах// Труды КНОИМК. -Кострома, 1917. -Вып. 7; Исторический сборник. -С.115-117.

67 Апушкин В. Печальник Костромской старины. С.6.

68 ГАКО Ф. 196. Оп. 1. Д. 32.

69 ГАКО Ф. 179. Оп. 2. Д.2. (микрофильм). Л. 31-33.

70 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 2. (микрофильм). Л. 26 об.

71 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 4. Л. 17-17 об.

72 ГАКО. Ф. Р-107. Оп. 1. Д. 1. Л. 10.

73 См.: Бочков В.Н. Щедрость души// Влюбленность. -Ярославль, 1969. -С. 121-146.

74 ГАКО. Ф. Р. 107. Оп. 1.Д. 1. Л. 7.

75 Там же. Л. 9.

76 Бочков В.Н. Щедрость души.

77 Наша Костромская жизнь. -1910. -№№12, 17, 21; ГАКО. Ф. 133. Б/ш. № 1166. Л. 4.

78 ГАКО. Ф.р. -107. Оп.1. Д.1. Л.7 об.

79 Наши кандидаты// Воля народа. -Кострома, 1917. -18 октября; см. также: Черненко Г. Чудо-поезд губернатора Шиловского // Губернский дом. -Кострома, 1994. -№2. -С. 21-24.

80 ГАКО. Ф. 196. Оп. 1. Д. 10. Л. 23.

81 Там же, Л. 27; ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 4. Л. 15. Д. 22 (микрофильм). Л. 78-86.

82 Архив Костромского управления Федеральной службы безопасности (далее — АКУ ФСБ). Д. 2413 -С. Л. 5 об.

83 Отдел рукописей Государственного музея этнографии (СПБ) (далее ОР ГМЭ). Ф. 1. Оп. 2. Д. 7071.

84 Архив С.Петербургского филиала Российской Академии Наук (далее АСПб.ф.РАН). Ф. 134. Оп. 4. Д. 9. Л. 3.

85 ГАКО. Ф. 130. Оп. 10. Д. 1088. Л. 1. Источник указан Г.В. Давыдовой.

86 АКУ ФСБ. Д. 2413. Л. 6. Об.

87 Там же, л. 24; ГАКО. Ф. Р-550. Оп. 1. Д. 110. Л. 4-4 об.

88 См.: Журнал чрезвычайного заседания КГУАК 12 июля 1896 года.. С.5.

89 См. : Краткий путеводитель по г. Костроме, ея окрестностям и р.Волге в Костромской губернии. -Кострома, 1911. -С. 18-19.

90 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 20. (микрофильм). Л. 24-41. Об.

91 КИАМЗ. Н/В 4472.

92 Журнал заседания КГУАК 27 ноября 1902 г. -Кострома, 1902. -С. 2.

93 Журнал заседания КГУАК 19 ноября 1901 г. -Кострома,1901. -С. 30; Костромская старина. -Кострома, 1905. -Вып. 6. -С. 37.

94 КИАМЗ. КОК 39169.

95 КИАМЗ. Н/В 1274/4

96 См.: Киамз. Н/В 5846/1,2; Н/В 6745.

97 См.: КИАМЗ. Н/В 6744/1,2,

98 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 22. Л. 45,52-56; Ф. 196. Оп. 1. Д. 6, 8, 11, 13, 14, 15 и др.; Ф. 133. б\ш Л. 509.

99 ГАКО Ф. 179. Оп. 1. Д. 20. Л. 8-10.

100 Там же. Л. 10. Об.

101 Там же. Л. 45.

102 Каталог выставки IV Областного Историко-Археологического съезда в гор. Костроме в1909 году. -Кострома, 1909.

103 См.: КИАМЗ. КОК 12021; КОК 12023; КОК 12022; КОК 12024; КОК 12027; КОК 12029; КОК 12031; КОК 12032 и др.

104 Известия IV Областного Историко-Археологического съезда…

105 См.: Эстампо. Выставка картин в пользу воинов Пултуского и Юрьевецкого полков// Поволжский вестник. -Кострома, 1915. -15 января; Каталог 1-ой выставки картин Костромских художников и любителей искусств г. Костромы в пользу воинов Путлуского и Юрьевецкого полков в помещении Костромского клуба. -Кострома, 1915.

106 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 20. (микрофильм). Л. 87-88.

107 О нем см. : Бочков В.Н. Подвижники Костромского краеведения// Второе свидание. -Ярославль, 1974. -С. 42-80; Войтюк Т.В. Летопись странника// Губернский дом. -Кострома, 1994. -№2. -С. 35-36.

108 См.: ГАКО. Ф. 558. Оп. 2. Д. 188. С. 85.

109 Там же. С.298.

110 Там же.

111 Там же. С. 85.

112 Там же. С. 298.

113 ГАКО. Ф. 558. Оп. 2. Д. 188. С. 69.

114 Там же. С. 423.

115 Там же. С. 283.

116 Там же.

117 См.: Россия: Энциклопедический словарь. -Л., 1991. -С. 162.

118 Веселовский Б. История земства за сорок лет. -СПб; 1909. -Т. 1. -С. 236.

119 См.: Скворцов Л.П. Материалы для истории г. Костромы. -Кострома, 1913. -Ч. 1. -С. 313.

120 Там же.

121 Российский Государственный Исторический архив (СПб), (далее РГИА) Ф. 1287. Оп. 14. Д. 1372. Л. 2-9.

122 Сборник постановлений Костромского губернского земского собрания очередной сессии 1870 года. -Кострома, 1871. -С. 139.

123 См.: например: Доклад Костромской уездной земской управы №63. О сети высших начальных училищ Костромской губернии. -Кострома, 1916; Малыгин Н. Проект сети лечебниц Варнавинского уезда. -Варнавин, 1910 и др.

124 ГАКО. Ф. 205. Оп. 1, канц.Д. 64. Л.3.; Д. 67.

125 ГАКО. Ф. 205. Оп. 1.канц. Д. 67.

126 Там же.

127 Там же.

128 Там же.

129 См.: Селиванов А.В. Род дворян Поливановых: XIV-XX вв. -Владимир, 1902.

130 Комаров М. Памяти Г.М. Девочкина// Костромской листок. 1903. -№41. -11 апреля.

131 См.: Формозов А.А. Собиратели каменных орудий в России в середине XIX века// Советская археология. 1981. -№3. -С.97-106.

132 Комаров М. Памяти Г.М. Девочкина// Костромской листок. — 1903. -11 апреля.

133 ГАКО. Ф. Р-550. Оп. 1. Д. 53. 19. Об.

134 ГАКО. Ф. 205. Оп. 1. Канц. Д. 67.

135 Там же.

136 См.: Исторический очерк губернского земского музея// Костромской листок. -1899. -15 ноября.

137 Костромской листок. -1900. -16 апреля: Отчет о деятельности Костромского кружка любителей естествознания. 1901-1902. -Кострома, 1903. -С. 3.

138 См.: Сборник постановлений Костромского губернского земского собрания, состоявшихся с 1897 по 1914 год. По вопросам пчеловодства — Кострома, 1915.

139 Там же.

140 См.: ГАКО. Ф. 205. Оп. 3. Пчел. Д.9.

141 Доклады Костромской Губернской земской управы за 1908 год. -Кострома, 1909.

142 Доклады Костромской губернской земской управы к очередному Губернскому земскому собранию сессии 1909 г. по агрономическому, кустарному и пчеловодному отделам. -Кострома, 1909. -С. 29. 45.

143 Барыков В. Каталог кустарного отдела Костромского губернского земства. 1913. -Кострома, 1913. -С. 1.

144 Отчет по операциям кустарного склада Костромского губернского земства за 1910 год. -Кострома, 1911. -С.16-17.

145 Доклады Костромской Губернской земской управы к очередному губернскому собранию сессии 1912 г. по кустарному отделению. -Кострома, 1912. -С. 26.

146 См.: ГАКО. Ф. 205. Оп. 5. Куст. Д. 136. Л. 14. 40 и др.

147 ГАКО. Ф. 205. Оп. 5. Куст.Д. 98. Л. 3-9.

148 Отчет книжного склада Костромского губернского земства “Костромич”. -Кострома, 1903. -С. 19-21.

149 Рождественский А.Н. Троицкий П.С. Краткий путеводитель по г. Костроме… -Кострома, 1911. -С. 19-20.

150 См. : ГАКО. Ф. 444. Оп. 2. Д. 1306 и др.; Доклады Кологривской уездной земской управы к очередному уездному земскому собранию сессии 1901 года. -Кострома, 1901. -С. 226-227.

151 Доклады Костромской уездной земской управы очередному уездному земскому собранию сессии 1912 г. — Ч.IV .-Кострома, 1912. -С. 33-38.

152 Журнал заседания первого частного совещания по вопросам внешкольного образования, состоявшегося при Костромской губернской земской управе 24-25 мая 1916 г. -Кострома, 1916. -С. 10.

153 Смирнов В.И. И.В.Щулепнков (некролог)//Труды КНОИМК.-Кострома, 1914. -Вып. 1. -С. 1-4.

154 Устав Костромского научного общества по изучению местного края. -Кострома, 1912. -С. 1.

155 ГАКО. Ф. 179. Оп. 2. Д. 20. 22.

1 Строится здание коммуны: открытие антирелигиозного музея// Северная правда. — Кострома, 1927. -11 ноября.

2 С. Музей охраны труда// Северная правда. -Кострома, 1927. -7 ноября.

3 Невский В.А. Рабочий музей внешкольного образования. -Кострома. 1921. -(Костромской губернский практикум по внешкольному образованию. Вып. 7).

4 ГАКО. Ф. 178. Оп. 2. Д. 20. (микрофильм). Л. 22.

5 Там же. Л. 52.

6 См.: Смирнов М.И. Переславль-Залесский. -Переславль. 1995. -С. 5-11.

7 ГАКО. Ф. Р.-550. Оп. 1. Д. 121. Л. 5.

8 Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. -М., 1990. -С.9.

9 Смирнов В.И. Факты и цифры из жизни Костромского Научного об-ва по изучению местного края за 10 лет. 1912-1922// Отчет о деятельности Костромского научного общества по изучению местного края за 1922 год. -Кострома, 1923. -С. 26. (Далее — Отчет КНОИМК за ___год).

10 Там же. С. 31-32.

11 Там же. С. 32.

12 Центр документации новейшей истории Костромской области (далее — ЦДНИ КО). Ф. 3656. Оп. 2. Д. 4323 -С. Л.133.

13 Отчет о деятельности КНОИМК за 1923 год. -Кострома, 1923. -С. 32.

14 ГАКО. Ф. Р-550. Оп.1. Д. 92. Л. 4.

15 Отчет КНОИМК за 1923 год. -Кострома, 1924. -С. 6. и др.

16 Отчет КНОИМК за 1925 год -Кострома, 1926. -С. 25-27.

17 Отчет КНОИМК за 1922 год. -Кострома, 1923.-С. 26.

18 ГАКО. Ф. Р-550. Оп. 1.Д. 92. Л. 1.

19 Там же. Л.1.

20 См.: ОПИ ГИМ. Ф. 54. Д. 742.

21 Отчет КНОИМК за 1922 год. -Кострома, 1923. -С.28.

22 ГАКО. Ф.р-548. Оп. 1. Д. 6. 34-35, 93. ОПИ ГИМ. Ф. 191. Не обр. Письмо Вейденбаума М.А. -В.И. Смирнову. 1915. 30 декабря.

23 То же, 1916. 31 января.

24 То же.

25 ГАКО. Ф .р-548. Оп. 1. Д. 6. Л. 36 об.

26 ГАКО. Ф. Р-548. Оп. 1. Д.10. Л.43.

27 Там же.

28 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2. Д. 4323. — С. Л.113.

29 Там же. Л. 5; ГАКО. Ф. Р-548. Оп. 1.Д.6. С.24. 37-38; Д.10.Л.42.

30 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2. Д. 4323. -С. Л. Л.72. об.

31 Там же.

32 ГАКО. Ф. Р-548. Оп. 1. Д. 6. Л. 95.

33 Там же. Л. 63-63 об.

34 ГАКО. Ф. Р-548. Оп. 1.Д. 10. Л. 42.

35 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2.Д.4323.-С.Л.147.

36 Там же. Л. 147. Об.

37 Там же. Л. 148.

38 Там же. Л. 65. Об.

39 ГАКО. Ф. Р-548. Оп. 1.Д. 6.Л. 38.

40 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2. Д. 4323 -С. Л.65. Об.

41 Там же. Л. 107. Об.

42 ГАКО.Ф. 548. Оп. 1. Д. 10.Л. 37.

43 Там же.

44 ГАКО. Ф. Р-548. Оп. 1.Д. 10. Л. 41. 54.

45 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2.Д. 4323. -С. л. 44.

46 ГАКО. Ф. Р-548. Оп. 1. Д. 24. Л. 2,6. II.

47 Там же. Л. 8.

48 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2. Д. 4323. -С. Л. 201.

49 ГАКО. Ф . р-548. Оп. 1. Д. 10.

50 Там же. Д. 24. Л. 8.

52 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2.Д. 4323. -С. Л. 54. Об.

53 СМ.:ГАКО. Ф. р-650. Оп. 1.Д. 121. Смирнов В.И. Город Архангельск в начале 30-х годов XX столетия. -Архангельск. 1992.

54 ГАКО. Ф. Р-838. Оп. 3а. Д. 17. Л. 48, 73; Оп. 3. Д. 21. Л. 30 и др.

55 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2. Д. 4323. -С. л. 226. Об.

56 Там же. Л. 93,99, 101.

57 ГАКО.Ф. р-550. Оп. 1.Д. 92. Л. 4.

58 ЦДНИ КО. Ф. 3656. Оп. 2. Д. 4323. -С. Л. 193. Об.

59 ОПИ ГИМ. Ф. 191., необр.

60 Там же, письмо 1920, 4 февраля.

61 Письмо опубликовано в журнале: Губернский дом. -Кострома, 1993., № 2. С. 13-15.

62 Там же.

63 ОПИ ГИМ. Ф. 191. Не обработ. Письма Казаринова Л.Н. -Смирнову В.И. без указания даты.

64 Там же. Письма Груздева Д.И., Егорова М.И., Полозковой В.С., Невского Л.А. Матасова М.И., Воскресенского В.П. и др. — Смирнову В.И.

65 Там же. Письмо Матасова М.И. — Смирнову В.И. 1927. 1 декабря.

66 Там же. Письмо Смирнова В.И. -Анциферову Н.П. 1927. 5 февраля.

67 Там же. Письмо Царева П.В. — Смирнову В.И. 1927. 30 марта.

68 Там же. Письмо Казаринова Л.Н. -Смирнову В.И. 1927. 14 февраля.

69 Там же. Письмо Палилова К.В. -Смирнову В.И. 1927. 13 мая.

70 Лексин Ю. Первый перелом: беседа с С.О. Шмидтом, В.Ф. Козловым, С.Б. Филимоновым// Знание — сила. -Москва, 1988. -№11. -С. 66-75.

71 ОПИ ГИМ. Ф. 191 не обраб. Письмо Шумского И.В. — Смирнову В.И. 1934. 8 октября.

1 Zb.Z. Stransky. Die Prinzipien der musealen Ausstellemg// Neue Museumskunde. -Berlin, 1981. -№1. -S.34.