V.V. Rozanov as a Tourist on the “Russian Nile”

Abstract

This article discusses about one of the episodes of forming of the tourism phenomenon in Russia with the example of itineraries of  V.V. Rozanov. Despite the underlined dissimilarity with the classical genre of itineraries, his texts help to highlight the main features that distinguish tourists from excursionists: setting to rest, to receive impressions, an opportunity to reflect not to consume a ready information.

Аннотация

В статье рассматривается  один из эпизодов складывания  феномена туризма в России на примере  дорожных размышлений  В.В. Розанова.  Несмотря на подчеркнутое несходство с классическим жанром путевых заметок, его тексты позволяют выделить основные черты, отличающие туриста от экскурсанта: установка на отдых, на получение впечатлений, возможность размышлять, а не потреблять готовую информацию.

Key words

Excursionism; tourism; leisure; V.V. Rozanov; Volga river; itinerary Ключевые слова

Экскурсионистика; туризм;  отдых;  В.В. Розанов; Волга; путевые  заметки

УДК 379.8. 091.2/930.85

В.В. РОЗАНОВ КАК ТУРИСТ НА «РУССКОМ НИЛЕ»

«Я принадлежу к той породе

“излагателя вечно себя”…»

В.В. Розанов [4]

Летом 1907 года пароходные кампании всё повышали и повышали цены.  Газетчики публиковали сетования, что «приходится “записываться” на каютные места, как на шаляпинские спектакли» и объясняли: «вызван такой громадный наплыв туристов особенностями нынешнего лета – в средней полосе России <….>  стоят нестерпимые жары» [5].

Туристами  назвали в этом случае горожан, которые, имея «возможность расходоваться на поездку по Волге, спешат на великую  реку, — чтобы подышать воздухом волжского простора» [5].   Увы, их надежды не слишком оправдывались, – ни в каютах, ни на палубе невозможно было укрыться от жары.  Снедь на пристанях росла в цене, выжженные поля обещали неурожай.

Желающие (читающие) могли, хоть и с опозданием, купить в газетных киосках номера московской газеты «Русское слово», в которых в июне, июле и августе появлялись путевые очерки за подписью «В. Варварин». Позже укрывшийся за этим псевдонимом В.В. Розанов, по словам В. Г. Сукача, «настаивал на цельности очерка» [2,678 ], названного автором «Русский Нил» (несмотря на данные редакцией иные заголовки).

Очерки не напоминали путевые заметки, содержание которых обычно составляли описания окружающих пейзажей, да сведения о городах и селах, проплывавших за бортом,   — ровно настолько, насколько сам В.В. Розанов не был похож на банального отдыхающего, вырвавшегося из круговорота обыденных дел. Или похож…

Пожалуй, главное отличие писателя от остальных объяснялось его склонностью к размышлениям. По справедливому замечанию З. Гиппиус, «писанье, или, по его слову, “выговариванье”, было у него просто функцией. Организм дышит, и делает это дело необыкновенно хорошо, точно и постоянно. Так Розанов писал,— “выговаривал” — все, что ощущал, и все, что в себе видел, а глядел он в себя постоянно, пристально» [1].

«Все» видели то же, что и он, но лишь В.В. Розанов мог поместить проплывающие мимо пейзажи в контекст мировой культуры, разглядеть в Волге «русский Нил», поразмыслить о жизненной силе нации, осознать отношение к реке, как  «к чему-то вечному и бессмертному, как к вечно сущему и живому, тельному условию своего бытия и своей работы» [2,331],  – и, раскрывая интимные моменты судьбы, — «и отлично, мол, и пусть, и ничего скрывать не желаю» [1] —  увести всех в глубины собственных воспоминаний.

Его мыслеощущения ложились на бумагу и становились достоянием читающей публики, а тиражи у сытинского «Русского слова» были всегда очень высокими. Что же так интересовало читателя начала ХХ века – и сегодня, через сто лет удерживает внимание? Один из ответов: исходя из той же обыденности, что и «все», В.В. Розанов  касался общих, важных для «всех» вопросов, и в то же время поднимал «каждого» до себя, создавая у читателя иллюзию, будто автор и в этот раз, как и «везде был немножко один, или с кем-нибудь “наедине”». И  –  как обычно – «открытость полная — всем, т. е. никому» [1].

В данном случае будет востребовано не столько оригинальное, неповторимое в авторе, сколько то, что объединяло В.В. Розанова  — с безъязыким большинством, с изнемогавшими от жары  на всех палубах волжских теплоходов «всеми», и было «выговорено» — «всем, т.е. никому».

Он сам, непоследовательно переплетая между собой, разворачивал перед читателем два архетипически заданных варианта пути: в пространстве, в данном случае – это обычный путь по Волге (это регистр обыденного сознания), — и во времени. Прежде всего, — в его собственных воспоминаниях, «где главным фактором выступает время — время взросления, воспитания чувств, закаливания характера, обретения жизненного опыта. Это странствия души человека по различным царствам чувств, памяти, характеров, способностей и талантов и т.п.» [3].

Этот регистр — то самое – «“Иду! Иду! Иду! Иду!.. И где кончается мой путь — не знаю» [1], — личное время: «Детство мое все прошло на берегах Волги — детство и юность. Кострома, Симбирск и Нижний — это такие три эпохи «переживаний», каких я не испытывал уже в последующей жизни»[2,335]. И здесь важна не событийная канва, а  внутреннее движение души, обусловленное топосом. Отсюда и потребность «почти в старости […] пережить «опять на родине»» [2,337], удовлетворить которую могло только возвращение к прежним местам.

На деле эти два основных регистра дополняются у Розанова третьим. Автор объяснял выбор волжского маршрута симпатией «просто к соку, силе и цвету бытия и жизни, на Ниле или на Волге», как возможному залогу возрождения России в будущем: «И вот мне захотелось взглянуть на эти тихие воды, может быть, будущие «воды», в смысле далекой и новой судьбы, какая сложится на этих берегах для нашего племени»[2,335]. Здесь не политические аналогии, не хронология событий, а – ощущение, интуиция грядущей судьбы, прошлого и будущего страны, народа, иногда – народов. Это – вселенский регистр. И, подобно виртуозу-органисту, переход между регистрами  В.В. Розанов будет совершать непринужденно и естественно, — так, как «выговаривалось».

Попробуем понаблюдать за сложным переплетением этих линий в «Русском Ниле». Пространственная линия путешествия не стала организующей для очерков. Тем не менее, начнём с неё.

В.В. Розанов вместе с семьей должен был ехать на Кавказ, а друзья посоветовали ему проехать Волгой.  Маршрут был таким: из Петербурга – до Москвы поездом, оттуда до Рыбинска, и только потом – от Рыбинска до Астрахани и дальше, через Каспий – в Кисловодск, где В. Д.  Бутягина должна была брать грязевые ванны.

По Волге они должны были на пароходе «Юрий Суздальский», принадлежавшем обществу «Самолет» [2,352], отплыв из Рыбинска, последовательно проходить Романов-Борисоглебск, Ярославль, Кострому, Плес, Кинешму, Решму, Нижний Новгород. Там пересаживались  на другой пароход этой же кампании, «Гоголь»[2,344], который следовал через Симбирск, Саратов, Царицын – в  Астрахань.

Между тем, первое упоминание – Кострома, причем не современный город, открывшийся взорам путешественников летом 1907 г., а детское:

«И вот я помню эту Кострому,- первое самое длинное, тягучее, бесконечное впечатление. […] Дожди… Вообразите, что господствующим впечатлением, сохранившимся от Костромы, было у меня впечатление идущего дождя»…[2, 335,336]. И сразу, от обыденного, климатического – до «вселенского»:

«Дождь идет!»-Что такое делается в мире?-«Дождь идет».-Для чего мир создан? — «Для того, чтобы дождь шел». Целая маленькая космология, до того невольная в маленьком ребенке, который постоянно видит, что идут только дожди»[2,337].

Это – пример обычного для Розанова перехода от регистра к регистру. Внешний повод – реальная Кострома 1907 года – вообще остается за скобками, об этом импульсе извне можно только догадываться. От него – в воспоминания о собственном детстве, но и здесь не  найти воспроизведения внешней канвы: и сад, и «свой домик», на крыльцо которого он босиком выбегал ребенком, и площадь-пустырь, на которой стоял этот домик, – все ради одного: «Мгла небесная сама по себе входила такою мглою в душу, что хотелось плакать, нюнить, раздражаться, обманывать, делать зло или (по-детски) назло, не слушаться, не повиноваться» [2,336] .

Здесь – не только ключ к «поперечному» характеру, но и  — выход во «вселенский регистр»: «Будет ли когда-нибудь лучше? — «Нет, будут идти дожди».- На что надеяться? — «Ни на что». Пессимизм. Мог ли я не быть пессимистом, когда все мое детство, по условиям тогдашней нашей жизни зависевшее всецело от ясной или плохой погоды, прошло в городе такой исключительной небесной «текучести». «Течет небо на землю, течет и все мочит. И не остановить его, и не будет этому конца»»[2,337].

География и ассоциативный ряд вступают у Розанова в сложные, противоречивые отношения. После костромских впечатлений детства автор  дает посыл к следующему этапу своей жизни, прошедшему в Симбирске: «Но тут началось уже все другое. Другая погода, другая жизнь. Я сам весь и почти сразу сделался другим» [2,337].

Однако рассказ о Симбирске (и вместе с тем – возвращение в 1871 год), как и предписывает карта Волги, припасен почти что для конца, — за ним, следует только Саратов, которым все, собственно, и обрывается, также неожиданно, как и началось: ни Царицын, ни Астрахань не удостоились отдельного разговора.

Зато впечатления Романова-Борисоглебска и Ярославля с его Толгским монастырем, вопреки карте, можно обнаружить   после Костромы, Нерехты, Плеса и нижегородского Макарьева, причем реальная Нерехта вообще не лежит на Волге (вероятно, зазвучали впечатления детства). Впрочем, в той же мере путешествие не предполагало посещения  Москвы и Петербурга с Одессой, Рима с Лондоном и Кёльна со Страсбургом. Между тем, их соборы привлечены для сравнения, для контраста, например: «Только еще в Москве есть такие прекрасные церкви, как в Романове-Борисоглебске и Нерехте, да не знаю, сравнятся ли и московские» [2,348]. Причем сравнение это – в пользу маленьких и непритязательных, но искренних: «Нет, просто это «русская вера» создала себе каморочки, где она молится, где она теплится. И как это хорошо!» [2,348-349]. Примерно так же в Риме В.В. Розанов вспоминал о смиренной вере своей «родной Костромы» [2,93].

Для Розанова вообще важно сопоставление: «На Волге даже и не вспоминаются, даже и на ум не идут Одесса или Владикавказ. Просто — не чувствуются, никак не чувствуются. А Рыбинск, например, чувствуется в Астрахани, и Астрахань чувствуется же в Рыбинске. Все это соединено, слито, а Рыбинск и Одесса «разлиты» по разным котлам. Самим Господом Богом разлиты»[2,358].

Итак, регистр «личного времени», безусловно, влияет на повествование, но скорее на контент, чем на композицию очерков. Реальная же топография путешествия,  то проявляясь, соблюдая порядок, то нарушая его, а порой исчезая вообще, — служит лишь поводом, внешним импульсом для перехода автора в «личный» и «вселенский» регистры.

Однако путешествие – всегда реальный уход, а иногда и бегство от чего-то – к чему-то. В этом отношении В.В. Розанов, пытаясь объяснить свои ощущения, формулирует положения, очень важные для понимания туризма. И в первую очередь это касается объяснения феномена усталости жителя мегаполиса «после того вечного стука и лязга железа о железо или о камень, от которого никуда нельзя скрыться в Петербурге и в Москве и который истощает и надрывает всяческое терпение. У петербуржца в москвича половина душевной силы уходит на борьбу с этими пассивными впечатлениями, вам не нужными, которых вы не ищете, но которые лезут вам в душу, независимо от вашей воли» [2,339].

А если к этому добавить многолюдье больших городов, усталость от «той «толпы без лица», вечно новой и куда-то уходящей, которая в Петербурге и Москве проходит перед вашими глазами, как бесконечная лента шляпок и «котелков»»[2,340]…

«И я уверен, что так называемая неврастения, или душевное переутомление, столичного жителя происходит не столько от работы его, сколько вот от этих пассивных и ненужных впечатлений, зрительных и особенно слуховых, которые ни с какою работою не связаны, а раздражают даже больше работы именно оттого, что они невольны, неизбежны, что в отношении их чувствуешь себя каким-то зависимым рабом» [2,339].

Сегодня мы назвали бы это суетой, но разве кто-то пытался осмыслить это после Розанова?

Даже плывя по Финскому заливу, «который, естественно, является дополнением Петербурга, «предисловием» или «послесловием» к книге его духа и его истории»,  даже путешествуя по железной дороге, «пока вы сидите в вагоне, все равно Николаевской или Рыбинско-Бологовской дороги, вы точно тащите за собою Петербург. Его впечатления, его психология, его треволнения — все с вами и около вас, в разговорах, которые вы слышите, в ваших собственных думах. Даже когда живешь на даче очень далеко от Петербурга, уже по тому одному, что она связана непрерывною линией рельсов с Петербургом — этим железом и этим стуком, этою почтою и этими газетами…»[2,338]. Сегодня этот перечень можно дополнить телефонами и интернетом, но мы по-прежнему стараемся от этого оторваться, уйти, убежать… Куда?

«Едва по длиннейшим сходням вы спускаетесь на один из громадных рядом стоящих пароходов, вы точно окунываетесь в «волжский труд», как что-то своеобразное, в себе замкнутое, как в особый новый мир, который сразу отшибает у вас память Петербурга, Москвы и даже вообще всего «не волжского»»[2,338]. «Мерные удары колес по воде не утомляют вас, потому что это ново. Эти удары — мягкие, влажные. Ими почти наслаждаешься, как простым проявлением движения и жизни после того вечного стука и лязга железа о железо или о камень» [2,338].

Ни писем, ни свежих газет. От непрерывной череды мелких событий человек уходит в «натуральный, естественный мир самой Волги, панорама которой все шире раскидывается с каждым часом и сутками, решительно кажется вам интереснее всяких возможных политических новостей. Чувствуется, что здесь живут века: века строили эти городки и села […] И всегда то это «было», не началось и не росло, а только было и дышали. И все на Волге, и сама Волга точно не движется; не суетится, а только «дышит» ровным, хорошим, вековым дыханием. Вот это-то вековое ее дыхание, ровное, сильное, не нервное, и успокаивает» [2,340]. Получается, что, избирая иную точку (пространства? зрения?), человек находит и новую временную перспективу, «лестницу времен» [2,105].

Но все меняется, если путешественник пытается подойти поближе, полюбопытствовать, как это случилось с автором в Кинешме: «завидев издали такие-то вот две церковки на окраине города, за садами и в садах, я не утерпел и, так как пароход грузился у пристани два часа, решил осмотреть их. Взял возницу. Подъем. Пыль. Какие-то лавочки. Бульварчики. Бредут жители. Сонно, устало, жарко. Что-то копают, кажется, новый затон. Это по части «мануфактуры и торговли», и я спешил далее, к старой исторической Руси» [2, 349] .

Однако, при ближайшем рассмотрении, «очарованность как слетела»,  искомая «старая, историческая Русь» оказалась: «Казенная вещь, а я думал — храм. Просто — казенная собственность, которая, естественно, заперта и которую, естественно, не показывают, потому что для чего же ее показывать? Приходи в служебные часы, тогда увидишь. Казенный час, казенное время, казенная вещь» [2,350] .

Впрочем, в другом месте, уже без раздражения, автор пишет о своеобразии провинциального уклада, его особого хронотопа: «Жизнь эта, бесполезно медлительная, почти стоячая, везде сходная, в каждом доме, во всяком дворе, есть уже достояние литературы, поэзии, бытовой живописи. Здесь каждый мазок, положим, живописца изображает и момент и вечность, ибо относится равно и к концу и к началу XIX века, да даже, пожалуй, и к XIX и к XVII веку. Я сказал, что это «стоячая жизнь», и мне грустно, что тут есть упрек, которого в душе у меня нет: «стоячее»- я говорю не в ином смысле, как назвал бы «стоячим», не изменяющимся, и наше лицо. И оно изменяется так медленно, как будто вовсе не изменяется. Но в этой своей недвижности оно, конечно, живет. Так и быт в XIX веке уже чуть-чуть не то, что в XVII, но именно чуть-чуть» [2, 347] .

Плащаница, помещенная в сыром подвале, равнодушие и «кинешемское небрежение» в то же время напоминают автору  «западное острословие» Ренана, его попытки снизить разговор о евангельских сюжетах. Однако, какой контраст с предупредительностью, встреченной в итальянском путешествии за несколько лет до того! Так, не только в Риме встречали туристов с готовностью, но и в провинциальном Салерно старый ключарь не только показал собор, но и предложил спуститься в подвал [2, 210].

Правда,  среди итальянских впечатлений есть и такое. В Венеции Мост вздохов «стал только нарядной куколкой, которую рассматривает скучающий турист. Неужели подобное и с нами будет?»[2, 228]. Вопрос остается без ответа, но сегодня, поразмыслив, можно назвать «подобное»,- Арбат и Суздаль, как примеры «нарядных куколок», предназначенных исключительно для взглядов скучающих туристов, которые давно не обманываются воздвигнутой для них декорацией.

Между тем, в отличие от коренных обитателей волжских берегов, не готовых к нашествию туристов, тот же Розанов отмечает в России места, где народ приспособился к потоку путешественников.  Это – у некогда «тихих обителей». Но эта приспособляемость – корыстна (как, впрочем, и в Италии, где Розанов ворчал, что путешественников обдирают как липку). Отличие в том, что по дороге в Саров, например, в погоне за выгодой местные жители поднимают цены, в отличие от итальянцев, ничего не сделав для повышения комфорта проезжающих [2, 239].

Собственно, то же отмечает автор и в описании парохода, оговаривая, что все волжские кампании перешли на пароходы «американской системы», более комфортабельные и безопасные. Но в мелочах нет заботы о путешественниках, при огромной, «миллионной» стоимости оборудования, нет «даже кратких путеводителей по Волге — ничего! Нет описания хотя бы какого-нибудь приволжского города!»[2,343], — восклицает автор, озвучивая, вероятно, мысли многих русских туристов, которых в ту пору еще не ждали у причалов каждого города стайки экскурсоводов.

Автор объяснил это недоразумением: «В составлении читальни выразилось глубокое неуважение пароходных компаний к своим пассажирам, которое на самом деле свидетельствует только о глубоком невежестве самих этих компании. И между тем нельзя поверить, чтобы в составе «правлений» их не было людей очень образованных и умных. Просто «не пришло в голову», «не догадались» вот этою молодою недогадкою 17-летнего юноши или только что кончившей курс гимназистки» [2,343,344].

Почти две страницы посвятил Розанов упрямому крючку, который  никак не удавалось закрыть: «Ушиб руку, ссадил палец и должен был вызвать звонком слугу, который наконец и справился: наложил крючок на петлю» [2, 344]. Мелочь, которая могла привести к трагедии (на одном из предыдущих рейсов теплохода был убит пассажир). — «Но, добрый читатель, ведь это целая метафизика народного характера! […] Где же метафизика этого? Одна молодость нации? По крайней мере не одна она: еще пассивность народная, эта ужасная русская пассивность, по которой мы оживляемся только тогда, если приходится хоронить кого-нибудь»[2, 345, 346]. Прошло более ста лет, но обстоятельства российской жизни убеждают: при всей мимолетности впечатлений, ассоциаций, размышлений, именно В.В. Розанов оказался точнее многих. В этот век вместилось многое, но коренные основания русского характера, с его нежеланием думать о путниках,  остались прежними.

Розанов спорил, возражал тому, что «принято»:  «Обыкновенно желающие отдохнуть на Волге отправляются из Петербурга до Нижнего и уже здесь садятся на пароход, чтобы видеть «наиболее красивые берега Волги». Это большая ошибка». [2, 337].

За спорами и возражениями встает портрет «всякого» туриста: «Но для каждого, кто доезжал до Урала, бывал на Кавказе, в Финляндии и тем более кто видал Тироль и Альпы, «гористый» берег Волги является приблизительно «ничем». А так как «отдых на Волге» предполагает некоторые средства у отдыхающего, то большинство их видали настоящие горы запада и юга и, садясь на пароход в Нижнем, имеют какое угодно удовольствие, но только не от «гористого» берега Волги. Напротив, если бы они сели на пароход в Рыбинске, как это сделал я, они испытали бы чрезвычайно много нового, свежего и поучительного, хотя бы и были заправскими туристами»[2,337].

Вот он – «каждый», «заправский турист»: его цель – отдых, то есть получение «какого угодно удовольствия», разнообразных впечатлений. У него есть «некоторые средства», которые уже позволили ему повидать Урал, Кавказ, Финляндию, Альпы и Тироль, Рим и Страсбург, — тем не менее, он отправляется на волжский пароход. Он готов преодолеть на пути к отдыху некоторые неудобства, «прежде всего железнодорожный путь, с летнею жарою и пылью, теснотой вагонов и вынужденною неподвижностью является сильным приемом нового утомления на усталые нервы»[2,337]. Он готов терпеть непродуманность деталей, лишь бы погрузиться «в особый новый мир, который сразу отшибает у вас память Петербурга, Москвы и даже вообще всего «не волжского». Удивительное ощущение, почти главное условие действительного отдыха, доставляемого Волгою!»[2, 338].

Еще одна особенность круизного отдыха: «Людей на пароходе, сравнительно с городскою улицею, конечно, слишком мало. И это тоже очень хорошо, и даже слишком хорошо. Все молча становятся «знакомыми», запримечая друг друга некоторым ласковым примечанием»[2,340].

Едут (как и Розанов), главным образом, семьями. – «»Фу, пропасть! Устал!» — этого вы не говорите на пароходе, видя, как вчера и сегодня усаживается за свой «чаек» та же чета, или семья, или одиночки. Манеры каждого помнятся, и образуется, повторяю, молчаливое ласковое знакомство всех со всеми, не утомляющее, не раздражающее и развлекающее» [2, 340]. Свое, привычное, регулярно и несуетливо повторяющееся окружает человека, меняется именно контекст,  — подобно калейдоскопу, проходят мимо виды по берегам, города, селения, ландшафты.

Розановы тоже путешествовали всей семьей, младшей из шестерых детей, Надежде, было шесть лет, и поэтому можно только удивиться, как В.В. находил  время для того, чтобы фиксировать свои размышления, чувства на бумаге. С другой стороны, это было его привычной средой, окружавшей его и дома, — он как черепаха, будто взял с собой в дорогу свой дом, потому что его дом – и были любимые им люди. И при этом ощущении стабильности, — постоянная смена вида за бортом, новизна впечатлений, за которыми, собственно, и ехали.

Ехали – «все». Но В.В. Розанов к «обыденному» регистру добавил еще два своих, обострив впечатления, записав их и отправив в «Русское слово». В 1994 г. его  травелоги были собраны и изданы В.Г. Сукачем тиражом 10 000 экземпляров, — и это не считая других сборников, куда был включен тот же «Русский Нил», «Итальянские впечатления». И можно согласиться с составителем аннотации: «Книга читается легко, с захватывающим и неослабевающим интересом». И, добавим, задаёт особое, русское направление отечественной литературе о путешествиях.

Цитируемые труды

1. Гиппиус З.Н. Задумчивый странник. О Розанове [Электронный ресурс]. – URL: http://users.kaluga.ru/kosmorama/titul.html
2. Розанов В.В. Иная земля, иное небо… Полное собрание путевых очерков 1899 – 1913 гг. / сост., коммент. и ред. В.Г. Сукача. — М.: Танаис, 1994. – 751 с. : ил.
3. Романова К.С. Дискурс травелога как форма освоения мира [Электронный ресурс] // Дискурс травелога : сб. статей / Авт.-сост.: О.Ф.Русакова, В.М.Русаков. — Екатеринбург : ИМС – Издательский дом «Дискурс-Пи», 2008. – URL : http://www.madipi.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=112&limitstart=14 Дата обращения 02. 05. 2011.
4. Сукач В.Г. «Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти» [Электронный ресурс] // Наше наследие. 2006. № 78. – URL: http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/7806.php. (Дата обращения: 02.04.2011).
5. Туристы на Волге // Поволжский вестник (Кострома). — 1907, 8 июля. — №373.  — С.3.