Дворянская усадьба как пространство памяти
В последнее время в отечественных гуманитарных науках обострился интерес к памяти, как основе современной — или альтернативе классической истории. Еще раз подтверждая провинциальность отечественной науки, мы с опозданием в 82 года издали «Социальные рамки памяти» М. Хальбвакса[1]. Правда, с минимальным временным зазором в 1999 г. перевели П. Нора[2], который в 1984-1992 гг. редактировал альманах «Пространство памяти». Появилась возможность соотнести себя с французами, для которых революция «уже больше не воспринимается как центральное событие в формировании идентичности современной Франции»[3], что в результате открыло «более широкий взгляд и на будущее»[4].
В 1999 г. мы все еще пребывали в эйфории по поводу того, что «можно все, что не запрещено». А потом, через 10 лет, вдруг с удивлением стали осознавать, что и после ухода тоталитарного режима нашей памятью продолжают манипулировать[5]. Революции 1917 г. и последующие 70 лет все еще воспринимаются с прежней остротой. Прошлое еще не стало «восприниматься шире», равно как, соответственно, и будущее.
Между тем западная историография разрабатывала проблематику соотношения памяти и истории чуть ли не с Дж. Вико, т.е. с XVII столетия. Формула, выведенная П.Х. Хаттоном, является камнем, покоящимся на прочном пирамидальном основании, сложенном предшественниками: «историческое знание с самого начала порождается памятью, которая, в свою очередь, скрывается под абстракциями историков. Исследование истории памяти требует обращения к историографической связи между памятью и историей, так как память неотъемлема от исторического знания вообще. Задача историков — выяснить, как эта связь изменялась»[6]. Ключевой оппозицией в течение всех трех с лишним столетий остается живая устная память / объективная историческая наука. В культуре эпохи постмодерна – иллюзорно живая / механически мертвая.
Как же в этом контексте выглядит пространство русской дворянской усадьбы, изучению которой на протяжении ХХ в. самозабвенно предавались отечественные историки.
Не раз и не два сказано, что российская дворянская усадьба как культурный феномен обязана своим возникновением «Манифесту о вольности дворянской» от 18 февраля 1762 г., который освободил «первенствующее сословие» от «крепостного права для дворян», в результате чего у них появилось «приватное время» и сохранилось место для частной жизни, личностной самоактуализации[7].
Хозяин усадьбы становился мироустроителем, демиургом. Он строил дом и храм, сажал парки или вырубал леса, запруживал реки и выкапывал пруды, насыпая в центре их острова. Все в пределах, определенных генеральным межеванием, подчинялось ему – люди, окрестный ландшафт, оранжерея и дом. Пожалуй, лишь собственная судьба все-таки оставалась в руках Бога и Государя, и эта иерархия тоже отражалось в обустройстве пространства (непременное строительство храма, в котором поминали на каждой службе «зиждителя храма сего», сохранение реликвий, полученных за служение Отечеству). Удовлетворение сиюминутной потребности в молитве или прогулке, чтении, воспоминании и охоте заставляло обустраивать пространство для экстериоризации самоопределяющейся личности, формировать вокруг себя объективный мир, основу собственной идентичности.
Одной из значимых составляющих этого мира становилось осознанное сохранение артефактов, адресованных будущему. В этом отношении можно вспомнить предметы (документы, трофейная пушка времен Северной войны, награды от кубка с вензелем Елизаветы Петровны до очаковской медали), свидетельствующие о социальной значимости персоны, причастности к истории страны её и, как следствие, всего рода. Вещь еще не воспринимается как самостоятельная (музейная) ценность, она маркирована живой памятью, привязана к конкретному человеку, который, в свою очередь, вписан в историю государства.
Не менее важным было создание «посланий будущему» (а оно, это будущее, воспринимается уже именно как отрезок линейного поступательного времени), и первое место в этом ряду занимала портретная галерея, первоначально представленная редкими парсунами, затем – парными портретами, а позже – многочисленными дагерротипами и фотографиями на стене, семейными фотоальбомами. Они, как правило, хранились неподписанными: к ним отсылали каждого нового члена семьи в процессе передачи живой памяти, которая была частью дворянского семейного воспитания. Именно она связывала с тем или иным членом семьи возникновение населенных пунктов и отдельных построек, мемораты, могилы предков на кладбище и т.д.
Весь окружающий (сотворенный или оформленный) мир служил представителям рода «социальной рамкой памяти», позволявшей что-то удержать и закрепить в памяти семьи, а что-то забыть. Постоянно возвращаясь в усадьбу (из учебного заведения, с места статской службы или из дальнего похода), человек сравнивал себя – с собою прежним, осознавая возрастные изменения, течение моды[8]. И в то же время сам принимался изменять этот мир в соответствии со своими вкусами, вписывая очередную страницу в фамильное пространство.
Со временем семейная память изменяла прошлое в соответствии с законами памяти индивидуальной. Реконструируемая с учетом «социальной рамки» картина, по словам М. Хальбвакса, «в одном отношении дает нам образ прошлого, более согласный с реальностью. В другом же отношении, поскольку этот образ был призван воссоздать наше былое восприятие, он оказывается неточен: он одновременно и неполон, поскольку в нем стерты или сглажены неприятные черты, и дополнен задним числом, поскольку к ним прибавились новые черты, не замечавшиеся нами прежде».
Между тем усадьба и ее окрестности наполнялись воспоминаниями, они считывались каждым последующим поколением – и каждый раз заново ретушировались. Так костромской помещик, владелец усадьбы Светочева Гора, А.Ф. Грамматин писал : «Какое неизъяснимое чувство к первобытному! Предмет маловажный, едва значащий, и что-нибудь, но носящее отпечаток давно минувших лет – останавливает невольно взор наш, а если еще собственно до нас принадлежит, то столь много дорожим им; сердце бьется при встрече такой, и душа наша забывает при нем все настоящее, питаясь прошедшим. Я испытал это сам над собой» […] «Среди таковых предметов мечты мои переносятся в веки прошедшие и я живу современником их»[9].
Характер «себя – проекции» в усадьбе приобретали не только вещи, но и «очеловеченная», подчиненная вкусам и потребностям хозяев, природа. Потому и потомки воспринимали как импульс к воспоминаниям не только памятные предметы, но и ландшафт: «Исстари пробитая тропа кажет мне их прогулку или ход к сельским прудам, современное им дерево, покрытое седым мхом, отбрасывает на меня еще слабую тень свою, когда в то время укрывало их от зноя солнечного, серой придорожной камень, вряд ли изменивший вид, когда они устремляли на него свои взоры: эта земля, обиталище, наследие мое и моих предшественников родной общий с ними свод неба… ручьи, холмы, горы, равнины…». Этот эффект М. Хальбвакс назвал «локализацией воспоминаний».
Обращаясь к Волге, А.Ф. Граммотин восклицает: «Ты во всех своих изменениях для меня равно пленительна, твоей водой утоляли жажду свою деды мои в жаркий полдень на сенокосных лугах по берегам твоим, – утекли воды те, давно та трава скошена, давно те люди умерли, но места те же, это живая картина в которой я ищу всегда того места, где они помещались, – нахожу, и все прошедшее мне оживилось»[10]. Этот сентиментальный вдох предваряет рассказ о вражде двух братьев, дяди и отца мемуариста. В этой истории были смерти, аресты, ссылка, сумасшествие, сиротство и прочие горести. Но, по точному замечанию поэта, незнакомому европейским исследователям памяти, — «Что пройдет – То будет мило».
По словам М. Хальбвакса, «…общество обязывает людей время от времени не просто мысленно воспроизводить прежние события своей жизни, но также и ретушировать их, подчищать и дополнять с тем, чтобы мы, оставаясь убежденными в точности своих воспоминаний, приписывали им обаяние, каким не обладала реальность»[11].
Однако, как известно, усадьбы были оставлены, в большинстве случаев, в результате обнищания после крестьянской реформы 1861 г. Лет через двадцать началось обратное движение: потомки владельцев дворянских гнезд стали возвращаться в усадьбы, иногда – в свои, иногда – в чужие: «С жутким чувством вступали они в пустые барские дома, где на стенах висели чьи-то предки, — мужчины в белых париках, в камзолах, в старомодных сюртуках с жабо, дамы – с французскими прическами, в кружевных французских, низко вырезанных платьях, в чепцах и шалях на плечах […] В садах – заросшие чертополохом клумбы, затянутые тиною высохшие пруды, запущенные липовые аллеи и подгнившие беседки. […] Новые помещики хотели быть, однако, прежде всего деловитыми людьми, хозяевами-практиками, и на эти мелочи внимания не обращали»[12].
Между тем, живая память отлетела из этих мест. На рубеже XIX-XX столетий, по прошествии известного времени, общество научилось ценить усадебную среду уже не как основу семейной памяти, а как явление высокой культуры. Тот же В. Апушкин писал об усадьбах в 1917 г.: «Время и стихии, пронесшиеся над ними, еще более увеличивают обаяние их красоты. Даже те предметы прошлого, которые, служа в обыкновенном обиходе жизни их владельцев, не имели в глазах последних ничего магического от искусства, в перспективе времени приобретают силу чар»[13]. Таким образом, уже общество в целом заболело ностальгией по красоте, изысканности, праздности, уюту приватной жизни. Начинался Серебряный век. «Предметы прошлого» стали собирать коллекционеры, сохранившимся усадьбам был посвящен «журнал о красивой жизни» — «Столица и усадьба».
1918 год, экспроприация усадеб и выселение их владельцев завершили дело разрушения усадеб. Теперь за спасение материальных следов усадебного мира взялись краеведы, обходившие усадьбы пешком, на лошадях вывозившие предметы быта, архивы, библиотеки в уездные и губернские музеи. Случалось, это стоило им свободы, а то и жизни[14].
Речь о воссоздании усадебных комплексов в провинции в это время еще не шла, – в отличие от царских дворцов под Петроградом да «подмосковных» (1920-е гг. – время создания и пик деятельности Общества изучения русской усадьбы)[15]. В. Згура признавался: «Для нас русская усадьба, отвлеченно-художественный символ, конкретно – далеко еще не исчерпанная сокровищница памятников искусства…»[16].
Дело было как бы в ценностях, которые должны «принадлежать народу», а реально — в предметах, позволяющих идентифицировать себя как представителей национальной культуры. Именно последнее обстоятельство и мешало проведению «линии партии»: соотносить себя можно было только с новой культурой. Старая была сначала вообще запрещена вместе с историей, а затем редуцирована, сведена к перечню «разрешенных» и канонизированных деятелей литературы и искусства. Именно это позволило сохранить Щелыково, Тарханы и Карабиху, отстроить заново сожженное Михайловское. Их можно было изучать, соблюдая «политический этикет». Фактически, критерием «введения в оборот» той или иной усадьбы была признанная государством значимость одного из «канонизированных» владельцев.
Сегодня в разговоре об истории русской усадьбы нет запретных тем. Проблема не в прошлом, она – в настоящем и будущем. То, что осталось от усадебных комплексов, учитывается, изучается историками и искусствоведами, но как вернуть жизнь в сохранившиеся руины? Существует национальный фонд «Возрождение русской усадьбы», но усилия его сотрудников далеко не всегда венчает успех. История сохранилась, но живая память умерла. И.М. Савельева цитирует П. Нора: «Ищут мнемонические места, потому что уже нет пространства памяти»[17].
[1] Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М. : Новое издательство, 2007.
[2] Франция-память / П.Нора и др. СПб ун-т. СПб. : изд. СПб ун-та, 1999.
[3] Хаттон П.Х. История как искусство памяти [Электронный ресурс] / СПб. ун-т МВД России. СПб. : Владимир Даль, 2004. С.348. Режим доступа: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/hatt/index.php 2009, октябрь.
[4] Там же.
[5] Отечественные записки [Электронный ресурс]. 2008. № 4 (43) : Смысл памяти: места и свидетели. Режим доступа: http://www.strana-oz.ru/ 2008, май.
[6] Хаттон П.Х. История как искусство памяти [Электронный ресурс] / СПб. ун-т МВД России. СПб. : Владимир Даль, 2004. С.61. Режим доступа: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/hatt/index.php 2009, октябрь.
[7] См.: Сизинцева Л.И. Хронотоп провинциала // Русская провинция : Культура XVIII – XX веков / Рос. ин-т культурологи. М. : РИК, 1993. С. 33.
[8] См.: Стернин Г. Усадьба в поэтике русской культуры // Русская усадьба. М.; Рыбинск, 1994. Вып. 1 (17). С. 49-51 и др.
[9] Грамматин А.Ф. Исторические известия о моих предках [Рукопись. Скоропись. Не ранее 1827 — не позднее 1848 гг.] // Костромской музей-заповедник (КИАХМЗ). Н/В 8158. Листы не нумерованы.
[10] Там же.
[11] Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М. : Новое издательство, 2007. С.150-151.
[12] Апушкин В. О дворянских гнездах. (Воспоминания, впечатления, мысли) // Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Вып. 7 : Исторический сборник. Кострома : тип. губернск. земства, 1917. С.116.
[13] Там же, с. 119.
[14] Акиньшин А., Ласунский О. «Дело краеведов» Центрального Черноземья // Отечество : Краеведческий альманах. М., 1990. №1. С. 56-66; Сизинцева Л.И. Материалы о разгроме костромского краеведения в 1930-1931 г.г. // Археографический ежегодник за 1991 год. М. : Наука, 1994. С.114-124; Приложения: с. 215-136; Сизинцева Л.И. Переписка В.И.Смирнова как источник по истории «уездного краеведения» 1920-х г.г. // Мир источниковедения: Сборник в честь С.О. Шмидта. М.; Пенза : Рос. гос. гуманит. ун-т, 1994. С.336-340.
[15] Иванова Л. Общество изучения русской усадьбы // Отечество : Краеведческий альманах. М., 1990. №1. С. 36-44.
[16] Там же, с.43.
[17]Савельева И. М. Перекрестки памяти // Хаттон П.Х. История как искусство памяти [Электронный ресурс] / СПб. ун-т МВД России. СПб. : Владимир Даль, 2004. С.348. Режим доступа: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/hatt/index.php 2009, октябрь.