Уголовная статья для костромских краеведов
Костромское научное общество по изучению местного края (КНО) было основано в 1912 г. на волне экономического и общественного подъема в России. Устав его цели определял так: «Общество имеет целью изучение Костромского края в естественно-историческом, историко-археологическом, этнографическом, культурном и прочих отношениях и разработку связанных с этим общенаучных вопросов…». Поскольку инициатива исходила от частных лиц, то и финансирование деятельности КНО осуществлялось за счёт членских взносов и пожертвований.
В. И. Смирнов, один из четырёх учредителей общества, первые девять лет занимал должность секретаря, а в 1921 г. возглавил общество в качестве председателя. Важным для него с самого начала было привлечение к занятиям наукой возможно большего числа жителей губернии: «В этом деле может принести пользу всякий, даже маленькие коллекции и случайные наблюдения любителя могут быть полезны науке, так как решение общих научных вопросов подготовляется медленным и кропотливым накапливанием фактов и наблюдений».
Работа с любителями была налажена благодаря распространению анкет и программ. Наряду с этим формировались «три основных ресурса для каждой научной работы, которые предварительно должны быть созданы — Архив, Библиотека и Музей с неизбежными при нем кабинетами и лабораториями», в которых работали специалисты. Именно там, в здании бывшего Романовского музея, хранились предметы, собранные в результате экспедиций КНО, анкеты, материалы программ. В то же время шло создание филиалов научного общества в уездных и волостных центрах. В 1921 г. при обществе числилось 5 филиалов, в 1928 — уже 25.
Пожертвования и членские взносы в условиях военного коммунизма были невозможны, поддержка государства была минимальной. «Положение многих членов граничит в настоящий момент с голодом, — отмечал Смирнов в докладе, посвященном десятилетнему юбилею КНО в 1922 г. — Русская наука вообще ходила в рубищах, но провинциальная наука, особенно в последнее время, являет поразительное зрелище нищеты». Не хватало книг, препаратов, оборудования, приборов. Несмотря на это необходимо было зафиксировать происходящие изменения, сохраняя следы уходящего (как в дворянском, так и в крестьянском быту), и использовать опыт предшествующих поколений для выживания в условиях хозяйственного развала: «…только знание страны может вывести русский народ из создавшегося тяжелого положения», — объяснял В.И. Смирнов.
В условиях, когда «краеведческое дело никому не нужно — ни правительству, которое равнодушно к гибели подобных научно-просветительных учреждений, ни народу — широким массам, которые не умеют еще ценить важности научной работы», оставалось действовать «под знаком бескорыстного увлечения и порыва», то есть на основаниях общественной организации деятельности.
Главным «ресурсом научной работы» оказались люди, способные работать в невероятно трудных условиях почти бесплатно, так как даже ставки сотрудников станций и лабораторий были мизерны. Несмотря на это, этнологическая, биологическая, геофизическая станции и химическая, геологическая лаборатории действовали, превращая КНО в многоотраслевую научную организацию — местную «Академию наук», как писал академик С.Ф. Ольденбург. Результаты исследований публиковались в Трудах общества — 43 выпуска за 1914—1929 гг., не считая изданий, вышедших в уездных отделениях КНО — галичском, солигаличском, буйском и др.
К середине 1920-х показалось, что обстановка стабилизировалась, дело налажено, и дальше будет устойчиво развиваться. Однако в 1927 г. стали поступать сигналы об изменении официального курса. Солигаличский краевед В. Розепин, делавший доклад в Центральном бюро краеведения, пишет Смирнову из Ленинграда: «Проф. Пинкевич […]заявляет, что лица, занимающиеся академическим краеведением, суть контрреволюционеры […] После меня выступил Бутин, и торжественно заявил, что вся провинция именно будет согласна с Пинкевичем и что через 2 года мы все, выступившие против, подпишемся под этим тезисом обеими руками».
Примечательно, что даже срок был предсказан точно: именно через два года, в конце 1929 — начале 1930 г., на свободе остались только те краеведы, которые «обеими руками» подписались под этим положением.
На первый план выходят мотивы политического, а не профессионального характера. На руководящие посты в краеведческих учреждениях выдвигаются люди не по принципу профессиональной подготовленности, а по партийной принадлежности. В Костроме Смирнова на посту заведующего Музеем КНО сменяют члены ВКП(б) Ф.А. Крошкин (политработник со средним образованием), затем Н.А. Воронин (литейщик, за плечами которого были сельская школа и работа «в разных административно-командно-политических должностях в Рабоче-Крестьянской Красной Армии»), которого сменил П.В. Васильев (по анкете — из крестьян, образование низшее, член ВКП(б)).
Само по себе привлечение к работе малообразованных людей не противоречило принципам научного общества, как не было новостью и участие в нем коммунистов. Перемены проявились, прежде всего, в последовательной формализации управления, которая началась с музея КНО, до этой поры остававшегося базой работы общества — там работали штатные сотрудники этнологической станции, проходили собрания, давались консультации, шла обработка экспедиционных материалов.
Приказами по музею вводится учет времени прихода и ухода сотрудников (что было бессмысленно, так как люди отдавали работе не только служебное, но и все свое свободное время). В то же время ограничивается вход в музеи «посторонних», т.е. нештатных помощников, членов КНО. Кандидатуры новых сотрудников согласовываются с ОГПУ. Одновременно в газетах разворачивается кампания против этнологической станции КНО, против существующей структуры Музея местного края КНО. Проводится серия чисток, научное общество обследует несколько комиссий.
Основные претензии носили прежде всего политический характер: социальный состав сотрудников КНО и связанного с обществом музея («дети помещиков, попов и т.д.»), оторванность работы «от жизни», структура музейной экспозиции, игнорирующая достижения современности: «Существовал целый церковный отдел, Костромская губерния была налицо, а Костромской округ отсутствовал». Члены КНО и сотрудники музея И.П. Пауль и Ф.А. Рязановский были уволены «по сокращению штатов». Предлогом для увольнения из Музея местного края В.И. Смирнова стало совместительство с заведованием этнологической станцией.
Аресты начались осенью 1930 г., а 15 ноября 1930 г., было заведено архивное следственное дело 4323-С, которое можно назвать делом костромских краеведов.
В. И. Смирнов писал жене, Л.С. Китицыной: «Первоначально мне «шили» меньшевизм. Понадобилось два месяца, чтобы следователь пришел к выводу, что в этом отношении я чист. Он так и сказал: в меньшевизме мы вас уже не обвиняем». Затем, после обвинений в связях с церковно-монархической партией, в музейной краже, «на сцену с новой силой выползло все то, что было уже на двух моих чистках и на разных обследованиях. В сотый раз приходится доказывать, что костромское краеведение занималось делом, а не контрреволюцией». Таким образом, обвинение предшествовало открытию дела, а не наоборот.
Показания свидетелей, по словам Смирнова из письма к жене от 11 января 1931 г., не оставляли сомнений, что «материал для обвинения достаточный, хотя и весь лживый […]. Пять ночей, в течение которых меня таскали на допрос, из меня вытрясли душу. Я видел измученных допросами Пауля и Полянскую. Каждый раз моя душа обливалась кровью, когда я их встречал: ведь я виноват в их несчастьи». Поняв, что «разубедить здесь нельзя», Смирнов решил изменить тактику поведения. «Единственный выход, казалось мне, на чем-нибудь столковаться. […]Я заявил, что все вины Полянской, Пауля и твои я беру на себя — конечно, во всем виноват только я. Тем не менее, Пауль сидит»».
Зафиксированные в протоколах вопросы следователя указывают на целенаправленный отбор свидетелей, которые могут дать нужные для обвинения показания. Всего по делу было допрошено 27 человек, все свидетели либо подтвердили вину обвиняемых, либо сами становились обвиняемыми.
«Постановление о предъявлении обвинения» было предъявлено В.И. Смирнову 15 января 1931 г. Он обвинялся «в том, что: являясь руководителем Костромского Краеведческого о-ва и Костромского Музея, в работе этих организаций проводил контрреволюционные установки». Это подходило под статью 58/10, 11 Уголовного кодекса. Обвинение, предъявленное остальным, проходящим по этому делу, сводилось в основном к выполнению «контрреволюционных установок» В.И. Смирнова. И здесь уже не имело значения, признавал ли себя обвиняемый виновным (как Полянская) или нет (как Китицына).
В результате следствия 28 февраля 1931 г. по статье 58, п. 10 Уголовного кодекса было осуждено восемь костромских краеведов. В.И. Смирнов, Ф.А. Рязановский, И.П. Пауль и В.В. Васильев были приговорены к ссылке сроком на три года. Л.С. Китицына уехала к мужу, Смирнову, в архангельскую ссылку. Е.М. Полянская оказалась в Сталинске (будущем Кузнецке), где занялась историей металлургического комбината. И.П. Пауль был сослан в Казахстан, Ф.А. Рязановский — в Коми край. Однако это дело лишь часть огромного делопроизводства, в ходе которого были осуждены многие костромские краеведы. Некоторым из них ссылка стоила жизни, многие выжившие продолжали и в труднейших условиях заниматься любимым делом — краеведением.
Сетуя на снижение уровня краеведческих исследований в стране, солигаличский краевед И.В. Шумский писал в письме В.И. Смирнову, отправленном в Архангельск 27 мая 1936 г.: «Я все же думаю, что в глухих Талдомах и Елатьмах горит огонь священный. Не может быть, чтобы не велись пристальные наблюдения над окружающими местных людей явлениями, чтобы не писались — трудно и медленно — дневники и летописи местных событий, чтобы не собирались раритеты, чтобы не в порядке геопоходов, а в ежедневной работе не подвигалось вперед уничтожение белых пятен на карте страны. Оно — живо! Ведь это так, Василий Иванович?».