Наш архив эпохи перестройки
Когда я ехала в Кострому, то единственным местом, где я могу заниматься оригинальными исследованиями в области истории культуры, мне виделся Костромской музей-заповедник. Ровнехонько через десять дней после получения институтского диплома, 10 июля 1984 года, я стояла в кабинете директора В.С. Соболева и объясняла ему, как я хочу заниматься историей культуры в подведомственном ему учреждении. Он теребил окладистую бороду и, глядя в дипломный вкладыш, проговаривал вслух дисциплины, которые я изучала: «Историография… Так, так. Источниковедение, так, так… История СССР… История всемирная…» Вроде бы перечень его устраивал, но он грустно и твердо закончил: «Мест нет».
Отчаянию моему не было предела. Взгляд упал на пожарный кран: «Ну, возьмите меня хоть пожарным…» Тут он смягчился и спросил: «Приёмную перекроешь на время отпуска секретарши?» Я ухватилась за это предложение, как за соломинку. Вопрос решился в мою пользу, и за четверть века, прошедшие с того знаменательного для моей судьбы дня, я ни разу не раскаялась в своем выборе. Так я стала младшим научным сотрудником исторического отдела (тогда – «дореволюционного», потому что был еще и советский, куда мне совсем не хотелось).
Очень скоро кто-то из коллег, с которыми я разговаривала о своих планах, ошарашил меня вопросом: «И зачем приехала? Архив-то сгорел…». Как сгорел? И в самом деле, что теперь я буду здесь делать?
Впрочем, для начала мне хватило опубликованных трудов и занятий в кружке В.Н. Бочкова, который за недлинную свою жизнь прошел и архив, и научную библиотеку, и щелыковский музей. Он со знанием дела поощрял и направлял мои историографические штудии, без которых я не представляла себе вхождения в эту совершенно новую для меня область знаний.
Не будучи костромичкой, я совершенно не владела информацией даже на уровне курса школьного краеведения, не знала улиц города, «джентльменского набора» имен, названий городов и уездов… Все это мне помог освоить учитель. Он просто взял меня за руку – и ввёл в историю города и края. Участники кружка тогда уже закончили заниматься улицами Костромы, и перешли к работе над персоналиями, так и не завершенной из-за болезни Виктора Николаевича. Как сейчас помню, досталась мне буква «Г» с обоими Голубинскими, Горским, Глубцовым и Горлицыным.
Н.И. Горлицын, с 1894 г. тридцать лет остававшийся городским архитектором, и стал персонажем первой моей краеведческой публикации[1]. В фондах музея я нашла несколько его фотографий, но на одном парном фотопортрете явно был изображен другой человек. К счастью, в актах поступления был указан ивановский адрес сдатчицы, от которой я узнала о дочерях архитектора, получила музейную командировку в Иваново, привезла от них новые документы и снимки, нашла некролог в ивановской газете.
Так я поняла, что не только архивные источники позволяют провести исследование, и все же привычка к архивным изысканиям, привитая в институте, бродила во мне как вирус. Мы знали, что уже достроено здание в Черноречье, и что туда перевезли все, что осталось после пожара 1982 года и уцелело после пены, которой его заливали пожарные.
Однажды (не помню год, но где-то в 1985-86-м) к нам в музей пришли сотрудники архива. Наверное, была зима или поздняя осень, потому что маленькие окошки нашего актового зала почти не пропускали свет, и пришлось включить подслеповатое электричество. Было холодно и неуютно, а Ольга Юрьевна Кивокурцева, маленькая и хрупкая, рассказывала о том, какая трудная и грязная работа ведется ими со сгоревшими делами. Набравшись дерзости, я спросила у нее, а есть ли у нас надежда когда-нибудь поработать с документами. Она обнадежила, что архив будет открыт для исследователей раньше, чем все будет разобрано и отреставрировано.
Уже где-то в 1987 нас пустили в читальный зал. Недавнее прошлое трудно осознавать, как историю, но я хочу напомнить, что это было за время. Давали трещину идеологические плотины, казавшиеся еще недавно такими незыблемыми. Набирала силу волна публикаций запрещенных документов и беллетристики, которую долгие годы писали «в стол». Начали переиздавать большими тиражами историков-классиков – Карамзина, Соловьева, Ключевского, начиналось репринтное издание классического словаря Брокгауза-Ефрона.
Еще не была отменена глава конституции о руководящей и направляющей роли КПСС, но тиски цензуры явно ослабевали. Все ждали перемен. Виктор Цой истово пел: «Мы ждем перемен», — и фильм с этим концертом показывали во всех кинотеатрах страны. Даже в детском фильме о Мэри Поппинс звучало «Завтра ветер переменится», правда предполагалось, что «он будет добрый, ласковый, ветер перемен»…
Нет, мы не собирались низвергать основы. Мы просто хотели знать, как было «на самом деле». Было очевидно, что официальная история, семьдесят лет твердившая, что все доброе и хорошее в нашей стране началось после 25 октября 1917 года, а до того был непроходимый мрак «тёмного царства», была, мягко говоря, неправа[2].
Это сегодня можно говорить о том, что и тогда, в далёком дореволюционном прошлом, как и сегодня, были свои минусы и плюсы… Тогда же, в начале перестройки, казалось важным рассказать, что эти ПЛЮСЫ вообще были, жили люди, веровали в Бога, творили добро ближним, нормально функционировала экономика, развивались медицина и образование…
Сегодня это – очевидно, а тогда становилось откровением для подавляющего большинства наших сограждан, прошедших советскую школу. Нашей задачей виделось подвязывание связующих нитей между прошлым и будущим. Сегодня, когда «наше время» кончается, мне кажется, что с нашей миссией мы справились настолько, что эти нити, некогда грубо разодранные, никто и не замечает больше, настолько исправно и повседневно они выполняют свою задачу.
Сегодня легко объяснить, почему именно краеведение стало полем нашей битвы за прошлое. Во-первых, оно, в отличие от «большой науки», касается информации, непосредственно связанной с человеком, «повседневной истории», что в ту пору классового подхода, когда достойными исследования признавались только «ветры яростных атак», отнюдь не приветствовалось. Ведь человек с точки зрения официальной историографии был лишь винтиком в той череде грандиозных формационных сдвигов, и все, что с ним происходило, казалось незначительным. Во-вторых, на уровне микроистории пропадает резко контрастное деление на черное/белое, (вернее, красно/белое), становятся видны не только различные краски спектра, но и полутона. Да и вообще – в этом уровне уже видны конкретные люди, с их заботами, радостями и горестями. С их судьбами, наконец, ломавшими все официальные упрощенные схемы.
Но для первого и второго нужны были источники, а их-то и предоставил нам открывшийся архив. Читальный зал не был таким ухоженным и уютным, но не был он и таким отчужденно-официальным, как сейчас. Время было трудным в бытовом отношении, в магазинах были пустые полки, да и денег было в обрез. В какой-то момент из общепитовских столовых исчезли стаканы, и чай (вернее, жидкость с таким условным названием) стали разливать в пол-литровые банки. Все время что-то исчезало –мыло, кофе, чай … Потом появился чай турецкий, который никак не хотел завариваться и окрашивать воду в соответствующий норме цвет. А запах J…
Несмотря на белые полосы на оконных рамах, зимой в читальном зале было холодно, временами пар шел изо рта и многие сидели в пальто, но на подоконнике кипел электрический чайник, постоянные читатели приносили кружки и ложки, иногда, при случавшихся изредка в кошельке деньгах, – чай и сахар. Такого количества инструкций, как сейчас, еще не было написано, а если они и существовали, то можно было их обходить. Чаем грелись и взбадривались, когда на улице было темно и холодно.
Архив был не просто местом, где можно было позаниматься, это становилось образом жизни. У меня тогда была возможность уходить из музея в архив на несколько зимних месяцев, и многие были уверены, что именно там – мое основное место работы. Для меня это было время «формирования первоначального капитала» информации. Каждую минуту – что-то находилось новое, и узнавать это было гораздо интереснее, чем позже – готовить к публикации.
В читальном зале царила тогда особенная атмосфера сосредоточенного интереса. Все сидели, склонясь над своими делами, и лишь изредка молчание прерывалось удивленным возгласом или смешком, когда кто-то находил что-нибудь неожиданное или забавное, — и тут же зачитывал этот кусок вслух. Мысль, что это может кому-то помешать, и в голову не приходила, настолько общими были интересы.
Время от времени все разом уходили на лестничную площадку – «покурить». Я беру это слово в кавычки потому, что сама так и не закурила, всю жизнь держу «барьер первой сигареты», но выходила вместе со всеми потому, что это была пауза в работе, во время которой обсуждали новые публикации, планировали новые номера журналов, рассказывали предстоящих и прошедших конференциях.
В читальном зале я познакомилась тогда с Таней Войтюк, которая теперь стала Татьяной Йенсен. Она не только была замечательным историком, человеком широких взглядов и большой эрудиции, но и прекрасно знала архивные фонды, всегда могла подсказать, где еще можно поискать что-то по неожиданно возникшему вопросу. Можно смело сказать, что она была соавтором большинства работ, выполнявшихся на архивном материале.
Сотрудниками читального зала были … Потом ее сменила И. Тлиф, которая тоже быстро вошла в курс дела. Да и все мы с азартом вслушивались в вопросы новичков, всегда готовые помочь и подсказать. Кроме того, живы были наши учителя, Танин – А.А. Григоров, мой – В.Н. Бочков, у которых тогда можно было что-то спросить, уточнить. Однако, они очень скоро ушли один за другим, в 1989 и 1991 гг., и мы осиротели.
Впрочем, новые лица в архиве появлялись не часто: студенты историко-педагогического факультета дипломов почти не писали, у них была возможность выбрать экзамены. Школьников почти не было, — краеведение еще не «пошло в массы», как сейчас, потеряв при этом качественный уровень научности и новизны. Сидели в читальном зале архива именно исследователи, для которых краеведение было не просто занятием, порученным по месту службы. Оно было способом поиска ответов на многие вопросы, которые казались жизненно-важными для нас.
Краеведческие издания этого времени были главной темой разговоров и за чаем, и в курилке. Началось все, пожалуй, с московских «Памятников Отечества». Альманах этот и так знали все, и по возможности следили за очередными выпусками. Всероссийское общество охраны памятников давно перешагнуло узкие рамки поставленных задач, и к заботе о памятниках добавило заботу о памяти. И вот, в ожидании VI съезда Общества, который должен был пройти в Костроме, готовился номер, целиком посвященный нашей области.
Работы начались, по-моему, где-то в конце 1989 года. Т.А. Князева собирала авторов по всей области, но «архивные сидельцы» были настолько востребованы, что ряд статей пришлось подписывать псевдонимами. В те времена действовал нелепый запрет на публикацию нескольких материалов в номере за одной подписью, вот и стала Т. Войтюк – Т.Павловой, а я – Л. Ивановой. Большой материал о своем герое – П.А. Катенине – дала Е.В. Сапрыгина, едва ли не впервые опубликовал чудные фотографии своей коллекции с замечательной статьёй А. Анохин. В том же номере отдали дань старшему поколению – появились очерки К.Г. Тороп и С.С. Катковой, покойного Е.А. Кудряшова и тяжело болевшего в ту пору В.Н. Бочкова, была статья об умершем к тому времени А.А. Григорове. Номер как-то долго ждали, и он вышел позже положенного начала 1991 г. Оказалось, что не боги горшки обжигают, и даже на фоне общей разрухи можно делать что-то стоящее.
Чем-то конец восьмидесятых – начало девяностых напоминало 1920-е гг., «золотое десятилетие» отечественного краеведения. При недостатке средств, бытовой неустроенности – было огромное желание заниматься наукой, узнавать новое о прошлом. До сих пор это удивляет иностранцев, — как может быть расцвет при такой разрухе. Но ситуация повторилась. Не случайно первые выпуски «Костромской земли» (1990 г.) и «Костромской старины» (1991 г.) вышли с белой обложкой – на типографскую краску не хватало средств. Осенью 1992 г. к ним добавился «Губернский дом».
В.В. Дягилев, сказавший «доброе слово» первому, пробному номеру «Губернского дома», напомнил: «Мне пришлось пережить более трудные времена, голод 20-х и 30-х годов, послевоенную разруху. Жизнь наша при Советской власти всегда была весьма посредственной и неустроенной, исключая, может быть, только время нэпа, с 1922 по 1927 год. Но при всем этом в жизни мне приходилось встречать гораздо больше людей хороших…» Он советовал: «объединять людей вокруг какого-то полезного дела, возвращаться к прошлому, вспоминать то хорошее, что было у нас при Советской власти», верил, «что мы переживем эти нелегкие годы»[3]. Вот, мы – пережили, а он – не дожил… Но при всех трудностях рубеж 1980-90-х вспоминается прежде всего как время, когда кипела общая бескорыстная работа.
Очевидно было, что круг авторов этих изданий формировался в первую очередь за счет архивных сотрудников и посетителей, а всякое новое лицо, появившееся в читальном зале, обязательно через некоторое время даст статью-другую в очередную «Старину», потому что надо же опубликовать свежие находки! Здесь же, в архиве, придумывались и продумывались темы новых номеров. Вспоминали, кто еще чем-то занимался, и может дать материал на эту тему. Дарили попавшиеся по случаю материалы, подходящие к чужой статье. Сотрудники архива, описывавшие обгоревшие фонды, всегда имели ввиду круг интересов постоянных читателей, и подсказывали, какое еще дело можно заказать. Я очень благодарна за такие подсказки Т. Войтюк, Г. Давыдовой, Л. Поросятковской, И. Тлиф, — наверное, кого-то забыла, но и им спасибо большое.
Помню, какой всплеск издательской активности архива пришелся на 1993 год, когда праздновали «промежуточный» юбилей призвания Михаила Федоровича на царство. Я к романовской теме всегда была равнодушна, и в этом участия почти не принимала, но количество изданий, в первую очередь репринтных, впечатлило и меня. Плохо ли – иметь на собственной полке Е. Вознесенского «Путешествие высочайших особ…» или виноградовское «Празднование трёхсотлетнего царствования Дома Романовых»… Вообще, мне кажется, что в праздновании «Вех» креативных идей и энтузиазма было побольше, чем в 2002 году на юбилее города.
Это было неповторимое ощущение большой общей работы, где в воздухе вместе с клубами табачного дыма висели тучи новых идей и полезной информации, и все это создавало «общее информационное поле», питательную энергетическую среду, которой сегодня мне так не хватает. Можно только, вздохнув, повторить слова поэта: «Иных уж нет, а те далече». Нельзя дважды войти в одну воду, но можно с благодарностью вспоминать.
[1] Сизинцева Л. Городской архитектор Горлицын // Северная правда. 1986. 22 июня.
[2] Очень точно об этом времени написала Т.В. Войтюк-Йенсен в сборнике: Борис Николаевич Годунов / КГТУ. Кострома, 2003. С.83-87.
[3] Дягилев В. Трудное время – не причина для бескультурья // Губернский дом. 1992. №1. С. 2.