Сизинцева Л.И. Федор Голубинский, ученый и мудрец

Празднуя столетие Федора Александровича Голубинского, в Москов­ской духовной академии вспомнили рассказ математика князя С.Н. Уру­сова: «… в молодые годы он был у Шеллинга. Шеллинг спросил его: «Как живет Голубинский?» Князь от­вечал: «Я его не знаю». На это Шел­линг заметил: «Не делает вам, моло­дой человек, чести, что вы не знаете такого вашего соотечественника»(1).  Князя можно понять: ведь в пору его молодости труды Голубинского, по скромности его, практически не издавались, они увидели свет уже во второй половине нашего столе­тия. Зато укор великого германско­го философа вполне можно отнести к нам: мы по-прежнему ленивы и нелюбопытны.

Старый добрый Брокгауз сооб­щал: «Голубинский (протоиерей Федор Александрович, 1797-1854) — основатель русской теистической философии, родился и умер в Кос­троме». А это значит, что в нынеш­нем году можно отмечать его двух­сотлетие, и именно нам, костроми­чам, грешно об этом забывать. Правда, переход на новый стиль автоматически перенес юбилей (22 декабря) на следующий год, но не будем все же забывать, что тогда, в 1797 г.,  это был декабрь, оставалось три дня до Рождества…

А вот место рождения нашего героя так до сих пор точно и не известно. Отец его, Александр Ан­дреевич (1775-1835), всю жизнь прожил близ Ипатия, в приходе церкви Иоанна Богослова, в которой он и начинал причетником в 1764 г. В год рождения сына Федора он служил псаломщиком в Троицком соборе, который, по случаю разме­щения в Ипатьевском монастыре архиерейского дома, стал кафед­ральным (2). Все это позволяет предположить, что именно здесь, при впадении реки Костромы в Волгу, и увидел впервые свет буду­щий философ. С. А. Маслов, ссылаясь на сведения, собран­ные «на месте», утверждал, что это произошло в Селищах, на правом берегу Волги. В этом тоже нет ни­чего невозможного, поскольку, по данным того же семейного архива, мать философа, Анастасия Андре­евна (1774-1836), была дочерью селищенского причетника.

Конечно, может быть, первый крик младенца Феодора раздался и в Селище, зато с уверенностью можно сказать, что именно близость его отца к архипастырям и их рези­денции повлияла на то, что Алек­сандр Андреевич, сам не получив­ший образования, дал его всем трем своим сыновьям, — Федору, Евге­нию и Петру. Ведь во второй поло­вине XVIII — начале XIX столетий именно костромские архиереи пес­товали любимое свое детище — Костромскую духовную семинарию, которая была в ту пору самым за­метным учебным заведением губер­нии и ценилась очень высоко. С 1798 г. из-за ремонта на Запрудне семинария некоторое время поме­щалась в Ипатьевском монастыре, так что можно сказать, что детство Федора Александровича прошло «около семинарских стен».

Восьмилетним отроком он посту­пил в первый класс — класс «информатории», как это было названо самим Александром Андреевичем в прошении, чудом сохранившемся в Костромском архиве (3). Проблемы возникли с обучением нотной гра­моте: «… как оный сын мой, по причине малолетства, великое чув­ствует затруднение как в хождении за певческие классы, так особливо и в самом обучении такового пред­мета, которой на первый раз ему, яко малому ребенку, представляет­ся непонятным». Отец берется сам за месяц растолковать сыну ноты.

Видимо, все проблемы, включая и певческие, были решены к 1814 году: семнадцатилетним юношей Федор Голубинский (взявший фами­лию при поступлении в семинарию) получил аттестат, подтвердивший: «Дарования имеет изрядные. Во всю бытность свою в семинарии вел себя очень хорошо, ныне отправлен в Московскую духовную Академию в число воспитанников» (4).

Что же воспринял юноша здесь, в Костроме, что увез с собой в Московскую академию? Время его поступления в семинарию — «дней Александровых прекрасное начало» — было отмечено и реформами духовного образования. В семина­рии было введено преподавание «первых начал врачебной науки», была куплена гальваническая маши­на, при помощи которой «были про­изводимы опыты применительно к медицине». Будущих священников учили прививать оспу, говорить на иностранных языках — в аттестате Ф.А. Голубинского подтверждено, что в языках греческом, немецком и французском успехи похвальные, и это не считая латыни, которая разумелась сама собой.

В России во множестве создавались новые учебные заведения, пополнявшиеся студентами из числа выпускников духовных семинарии (где иначе в то время было взять такое количество юношей, знавших главный язык науки — латынь?). Федор Александрович мог выбирать: запросы приходили из Петербургского педагогического института, ме­дико-хирургических академий. Младший брат его, Петр, выбрал по окончании семинарии военную карь­еру, а по выходе в отставку стал почтмейстером… Федор выбрал Троицкую академию, и это трудно  объяснить иначе, чем воспитанным в семинарии вкусом к философии и богословию (по этим предметам от­мечены успехи «отличные»).

Московская духовная академия тогда только что перебралась из Москвы в Троице-Сергиеву лавру и тоже испытала на себе воздействие реформ. Новая академия быстро ходила от традиционного догматизма в обучении. Лекции по филосо­фии, которые только начинали читать студентам, были живыми, несмотря на то, что читали их на «мертвой» латыни. Особенно любим был профессор философии В.И. Кутневич. «студенты доходили при нем до влечения в изучении науки мудрости», лучшим же учеником его был Ф.А. Голубинский.

Благодаря Кутневичу, ежегодно библиотека академии пополнялась новейшими трудами европейских философов — Канта, Фихте, Шеллинга, Якоби… Студенты с увлечением следили «за ходом развития мыслящей силы рода человеческого».

В августе 1818 г. молодой костромич закончил академию магистром «с способностями отличными, прилежанием неутомимым и поведением отлично честным» (6). Это было фундаментальное гуманитарное образование: новые и древние языки (еврейский, греческий, не­мецкий, французский) — «превос­ходно», история, богословие, фило­софия, словесность — «отлично». Были еще физико-математические науки, в которых знания Голубинс­кого были охарактеризованы сло­вечком «довольно».

Древние языки, история, словес­ность доставляли опору в прошлом, философия позволяла усвоить навы­ки абстрактного мышления, новые языки открывали путь к общению с мыслителями Европы. В стенах оби­тели преподобного Сергия было сде­лано все, чтобы подготовить Ф.А. Голубинского к той миссии, которую он с блеском исполнил. Она состоя­ла в том, чтобы привить дереву оте­чественной традиции любомудрия ростки европейского философствова­ния, восточных философских систем и найти ее собственное место в этом многоголосии.

Между тем вряд ли сам молодой бакалавр осознавал тогда или поз­же в полной мере решаемую им задачу. Его ждала обычная академи­ческая карьера: он стал членом Ака­демической конференции, с 1822 г. — экстраординарным, с 1824 — ор­динарным профессором. (7) С ав­густа 1820 г. к преподаванию фи­лософии добавился курс немецко­го языка, и занятия его превраща­лись в уроки новейшей литерату­ры и философии, студенты учились самостоятельно мыслить и крити­чески относиться к прочитанному. В 1824 г. Кутневич ушел из Акаде­мии, и Голубинский остался его пре­емником, отдав преподаванию фи­лософии 36 лет (1818-1854) и оста­вив кафедру лишь из-за одолевших его болезней.

Однако за внешней канвой ока­залась скрытой еще и история его внутренних поисков и разочарова­ний, глубокая внутренняя работа. Это было связано с малоисследо­ванной пока историей отечественно­го масонства, которая сегодня чаще становится не столько предметом исследования, сколько поводом для идеологических спекуляций.

Между тем всякий исследователь, соприкоснувшийся с историей второй половины XVIII — начала XIX веков, сталкивается с тем, что боль­шая часть интеллектуальной элиты той поры прошла через масонские ложи или как-нибудь соприкосну­лась с их членами. Для кого-то это было следованием моде, для кого-то — способом решить вопросы карьеры, но многие пытались все­рьез решить таким путем важные общественные проблемы.

Они были очень разными, эти масоны. И все же принято видеть два основных течения, представите­ли которых по-разному видели ко­рень всех зол в нашем отечестве. Первые считали, что причина всех неурядиц — в устройстве общества, которое необходимо изменить, даже если для этого потребуются револю­ционные потрясения. Вторые счита­ли, что необходимо изменить само­го человека, и путь к этому лежит через его нравственное самосовер­шенствование. Первые пришли, в конце концов, на Сенатскую пло­щадь, а вторые…

Заглянем в дневник Ф.А. Голу­бинского 1826 года: «Вечер провел у почтеннейшего батюшки Семена Ивановича. Говорили несколько слов о возмущении Спб [т.е. Санкт-Петербургском — Л.С.] — сам че­ловек не может самого себя приве­сти в гармонию и порядок, а хочет поправить других; сам не освобо­дился от страстей, а хочет вне себя устроить порядок». (8) Свободы, равенства, братства предполагалось достичь не путем кровопролития, а путем глубокой внутренней работы, которая, как казалось, не только не противоречила православной тради­ции, но и вытекала из ее опыта.

Дневники Ф.А.Голубинского 1822 года пестрят тайнописью: «Простив­шись с батюшкой, возмущен был, много думавши о Родовхо ы хып… Часов до одиннадцати не мог ни за что прилечь; тут освежился, укреп­лен тою мыслию, что в Союзе на­шем не должны мы давать пищи мечтам и воображению, плоти и крови, что это препятствует благо­словению Господню, который один укрепляет истинный христианский Союз». (9)

Иерархическое подчинение, неиз­бежный атрибут всех масонских организаций, переосмыслялось в традициях церковного послушания: «Что ыри гол дыну Д. У. ро кониох ничего делать, и потому письмо мое показывал ему и получил от него хорошие советы (любезная черта! Повиновение и уважение к мудро­му руководителю)…» Речь на собра­нии шла о скромности и умеренно­сти, покаянии и самопознании, об «образовании сердца», о содействии «нравственному образованию дру­гих»… Все это вполне согласовыва­лось с православной традицией.

Те же дневники свидетельствуют, что именно в этих кругах появилась потребность в обращении к трудам Св. Отцев — встречаются имена Антония Великого, Григория Бого­слова… В этом контексте не кажется удивительным, что именно ФА. Голубинский содействовал публика­ции трудов Паисия Величковского, возобновивших на Руси традицию «умной молитвы», а с 1841 г. стал и членом редакции, созданной для издания творений Отцев Церкви в русских переводах. Это было созна­тельное усвоение и осознание соб­ственной античной традиции, про­тянувшейся от «афинейской премуд­рости» и восточного монашества к отечественной православной тради­ции.

Десятки лет от роду, по свиде­тельству знавших Ф.А. Голубинско-го, он помнил «пять песен Виргилиевой Энеиды». Основатель Ал­тайской миссии, давний знакомый Макарий (Глухарев) посылает ему «две книги индейской богословии», ЮН. Бартенев — «трактат Дежерондо о усовершенствовании само­го себя», а в ответ получает из Сергиева посада перевод канонической книги древних китайцев.

Европеец А. Гакстгаузен по-не­мецки беседовал с Ф.А. Голубинским в его кабинете и вспоминал позже: «Я с удивлением слушал суждение русского попа о Шеллин­ге, Гегеле, о распадении философии последнего на две школы и т.д. Эти суждения произносились с мягкою скромностию, но указывали на самостоятельное изучение предмета», а на стене приемной в это время висели портреты Тихона Воронеж­ского, Серафима Саровского, Паи­сия и задонского затворника Геор­гия. (10)

В письме А.И. Тургеневу, сыну масона и брату декабриста, Ф.А. Голубинский писал о счастии «пос­ле скитания по системам философс­ким, после кружения в волшебных воздушных замках Пантеизма» вер­нуться к людям, «в которых с глубо­кою мудростью соединена жизнь, сокровенная со Христом в Боге». (11) Среди этих людей были и православ­ные священники, и епископы. Дос­таточно сказать, что канонизирован­ный ныне святитель Филарет, мит­рополит Московский, в юности пе­режил увлечение масонством (12).

Собственно, составляя свою «Ис­торию систем философских», Ф.А. Голубинский следовал совету Васи­лия Великого, рекомендовавшего при изучении языческих сочинений поступать, подобно пчелам, «ибо и пчелы не на все цветы равно садят­ся, и с тех, на какие нападут, не все стараются унести, но, взяв, что при­годно на их дело, прочее оставляют нетронутым. И мы… собрав из сих произведений, что нам свойственно и сродно, с истиною, остальное бу­дем проходить мимо».(13)

«Воспользовавшись полезным, будем избегать вредного», — не так просто было воспользоваться этим советом святителя, потому что не сразу удалось распознать опаснос­ти и искушения в масонстве. Одна­ко, по словам апостола, бывший искушенным, может искушаемым помочь. А потому значительная часть жизни Ф.А. Голубинского (равно как и митрополита Филаре­та) была посвящена обращению тех, кто поддался подобным увлечениям.

Тихо, кротко выслушивая кощун­ственные высказывания вольнодум­цев, Федор Александрович «прини­мал на себя такой печальный и рас­строенный вид, что собеседник его скоро прекращал неприятный ему разговор,» — вспоминал ученик Голубинского М.В. Толстой, давший интересное описание своего учите­ля: «… я с первого взгляда полю­бил нового гостя, хотя наружность его вовсе не была привлекательна для ребенка: близорукий, некраси­вый лицом, неловкий в телодвиже­ниях, он сидел, потупившись, и не обратил на меня никакого внима­ния». (14)

Между тем этот человек с некра­сивыми чертами лица поражал всех духовным светом, который был ре­зультатом глубокой внутренней ра­боты. Профессор Московского уни­верситета С. Шевырев, посетивший его в Академии, писал: «Простота и смирение осеняют его мирное жилище… В чертах русского мудре­ца господствует спокойное самоуг­лубление. Такова и тихая речь его, которая всегда тепла, но вспыхива­ет живее при выражении сочувствия и участия».

В советах Ф.А. Голубинского, которые он давал другим, угадыва­ется собственный опыт философа. Он писал Ю.Н. Бартеневу в нояб­ре 1840 г.: «Вам известно, что охолоделые дрова чаще в печи меша­ют, тогда они горят ярче, лучше прогорают, и печь более от того со­держит тепла: так и сердце чело­веческое, чем более тратится, чем больше двигается для проявлений любви, тем более привыкает лю­бить». (15)

Собственно, именно это и было тем, что внес Федор Александрович в европейскую традицию из отечественного опыта: философия никог­да не оставалась для него умением рассуждать, создавать некие абст­рактные системы. АН. Введенский отмечал позже: »Согласно с лучши­ми историческими традициями, он видит в философии не теоретичес­кую доктрину, но — «мудрость жиз­ни», именно жизни. Эту ЖИЗНЕН­НУЮ задачу философии он дей­ствительно никогда не терял из виду. Он приводит ниже и утверж­дение самого Голубинского: «Нуж­но объятие познаваемого всем су­ществом, не только разумом, но и волею, и чувством». (16)

Для того чтобы следовать этому совету, необходимыми оказываются не только навыки абстрактного мышления, но и опыт монашеского делания, и опыт, осознанный и сформулированный в святоотечес­ком наследии. Это органическое сплетение и стало вкладом отече­ственной философии в европейскую традицию, проявившись главным образом в XX веке.

Жизненная мудрость не раз по­могала Федору Александровичу в его обыденной жизни. Люди, знав­шие его, в один голос отмечали его бескорыстие, способность ради других забыть собственную уста­лость, умение услышать другого. Ученики вспоминали, как в их ра­ботах Ф.А. Голубинский старался уловить мысль, если даже она была выражена неясно или путано, по­могал найти нужные слова. Ни различие сословий, ни уровень образования не влияли на его от­ношение к человеку: во всех он пытался найти нечто доброе, для каждого был готов добрый совет, участие, помощь.

Совершая ревизии, он старался оправдать промахи, отметить хоро­шее. Жил скромно, охотно давал деньги студентам, не ожидая их возвращения. Поддерживал много­численную костромскую родню и словом, и протекцией, и денежны­ми посылками.

М.В. Толстой высказался, пожа­луй, точнее других: «В числе доб­родетелей его главное место зани­мало смирение. Окруженный всеобщим уважением, он никогда не ста­вил себя выше других, самого себя судил строго, но ко всем был снис­ходителен».

В 1828 г. он был рукоположен во священника, через год стал прото­иереем. Был «пастырь добрый». А вот семейная жизнь его была испол­нена утрат. Женившись на дочери своего учителя, В.И. Кутневича, Ф.А. Голубинский рано овдовел, в одиночку воспитывал дочь и троих сыновей. В начале 1852 г. почти одновременно умерли двое из них — Сергей и Петр. Митрополит Филарет (Дроздов) утешал филосо­фа: «Ныне время показать плод любомудрия, много лет вами про­поведуемого, и не поколебаться ли­шением видимого и временного, в созерцании невидимого, во упова­нии вечного». (17) Но силы, види­мо, оставляли Федора Александро­вича.

В 1854 г. он вместе с сыном Дмитрием поехал навестить родные места. После панихиды на могиле родителей, похороненных в ограде Богословской церкви, Ф.А. Голубин­ский «посетил дом, где они жили, прослезился, взошел и на светелку, вспомнил о родительском благосло­вении перед поступлением в Акаде­мию», — вспоминал сын. Это было 14 августа. А уже через неделю, проболев всего день, он тихо скон­чался. «Это было во втором часу пополудни в день воскресный 22 августа 1854 года».

Похоронили рядом с родителя­ми, на том же Богословском клад­бище. Один из его друзей, С.А. Маслов, заказал ограду на шиповг-ском заводе, другой (судя по неко­торым обмолвкам, М.В. Толстой) сочинил эпитафию: «Словом учил любомудрию, примером жизни — смирению». В нашем суетливом и суетном мире осталось ли место любомудрию и смирению? Если да, то Голубинского будут по­мнить.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Введенский А.Н. Профессор фило­софии протоиерей Федор Александрович Голубинский. Сергиев посад. 1898. С. 2.
2. Российская государственная библио­тека. Отдел рукописей. Ф. 76 Голуб. 1. П. 22. № 1. Л. 1-8. (Далее — ОР РГБ…)
3. Государственный архив Костромской области (далее — ГАКО). Ф. 432. Оп. 1. Д. 20. Источник указан И.Х. Тлиф.
4. ОР РГБ. П. 36. № 9. Л. 1.
5. Смирнов СИ. История Московской духовной академии до ее преобразования (1814-1870). М., 1879. С. 46.
6. ОР РГБ. П. 36. № 9. Л. 2.
7. Там же. Л. 9-12.
8. Там же. п. 1, № 2, л. 1 об-2. Семен Иванович, как можно предположить, — это московский священник СИ. Соколов, близ­кий «Дружескому обществу». — См.: Сушков Н.В. Записки о жизни и времени свя­тителя Филарета, митрополита Московско­го. М. 1868 (Далее — Сушков Н.В). С. 11 и др.
9. ОР РГБ. П. 1. № 1. Л. боб.
10. С[мирн]ов С. Протоиерей Федор Александрович Голубинский. М. 1855. С. 13, 23; Голубинский Д.А. Макарий, осно­ватель Алтайской миссии, по бумагам Ф.А. Голубинского // Душеполезное чтение. 1890. Т. 31. Ч. 3. С. 563. Переписка Ф.А. Голубинского с Ю.Н. Бартеневым // Рус­ский Архив. 1880. С. 408.
11. Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 501. Тургене­вы. Оп. 1. Д. 100. Л. 1.
12. Сушков Н.В. С. 258.
13. Творения иже во святых отца на­шего Василия Великого, архиепископа Кессарии Каппадокийския. М. 1993. Ч. IV. С. 349 /репринт издания: М. 1846/.
14. Толстой М.В. Хранилище моей па­мяти: Голубинский Федор Александрович //Душеполезное чтение. 1891. Ч. 1. С. 204-205.
15. Русский Архив. 1880. С. 422.
16. Введенский А.Н., с. 9, 21.
17. ОР РГБ. П. 15. № 88.