1. Образ города.
Города также не похожи, как и люди. Каждый город имеет свою судьбу, характер, облик. Некоторые из них уникальны и ярки, другие хороши именно своей неприметностью, обычностью, но каждый неповторим.
Тихая Кострома – классический провинциальный город. Она меняется осторожно и неохотно, раздражая этим сторонников прогресса. Зато в толщах ее “культурного слоя” можно найти следы былых эпох, от которых столь поспешно отказались столицы. Ее особые приметы не бросаются в глаза, но открываются внимательному взгляду людей неторопливых и неравнодушных.
К их числу можно, без сомнения, отнести и Георгия Лукомского, которому принадлежит замысел этой книги. Он уже выпустил в 1912 г. книги о Париже и Петербурге перед тем, как обратиться к Костроме, которая стала первой в созданной им галерее портретов “губернских столиц”. Вероятно, выбор объяснялся тем, что ей в 1913 году предстояло принимать именитых гостей.
Есть города, на протяжении столетий определявшие ход отечественной истории. Кострома не относится к их числу, но однажды именно здесь решилась судьба страны. 14 февраля 1613 года здесь, в костромском Ипатьевском монастыре был призван на царство Михаил Федорович Романов. Это ознаменовало конец “смутного времени” и положило начало династии, правившей в России триста лет и четыре года, а маленький город на Волге превратило в “колыбель Дома Романовых”.
Об этих событиях на протяжении столетий помнили и представители царской семьи, приезжавшие поклониться родовому гнезду, и костромичи, привыкшие за столетия принимать высоких гостей, но навсегда сохранившие благоговейный трепет перед ними.
Первым после избрания Михаила Федоровича монаршим визитом стал приезд Екатерины Великой в 1767 году. Кострома была одной из многих остановок в долгой поездке императрицы по Волге, но принимавший в Ипатьевском монастыре императрицу владыка Костромской и Галичский Дамаскин напомнил ей о событиях 1613 года, о роли города и монастыря в истории России: “Вниди, государыня, в древнюю обитель твоего предка…”[i]. Так начиналось сознательное формирование образа города – “царственной колыбели”.
Императрица стояла службу под деревянной резной сенью, некогда подаренной Михаилом Федоровичем – на “царском месте”, и переписка свидетельствует о том, что она запомнила Ипатьевский монастырь, “который прославлен в истории нашей тем, что из него царь Михайло Феодорович на царство веден к Москве”[ii].
Записки очевидцев трогательно повествуют о том, как первые дворяне губернии и достойнейшие представители купечества приветствовали государыню, а “десять благородных девиц в белых платьях с золотыми перевязями и гирляндами через плеча, на коих висели корзины с цветами, и венками на головах, с обеих сторон входа поставленные, по ступеням соборной лестницы усыпали цветами”[iii]. Во время обеда, данного в ее честь в архипастырской резиденции, императрица пожаловала городу герб с изображением ладьи. Современники хотели видеть в ней галеру Тверь, на которой царственная путешественница проехала по Волге до Казани, обозревая подвластные ей народы.
Пожар 1773 г., уничтоживший большую часть Костромы с кремлем, стал поводом для очередной монаршей милости. Екатерина пожаловала 12 тысяч рублей на восстановление храмов на высоком холме над Волгой, что позволило не только вернуть к жизни обгоревший Успенский, но и заново возвести теплый Богоявленский собор с высокой колокольней, долго служившей лучшим украшением города.
Благодарные костромичи, использовав при разработке нового регулярного плана города идею А.Т. Болотова, осуществленную в тульском Богородске[iv], назвали в честь императрицы центральную площадь, а радиальные улицы в честь ее сына и внуков – Павловской, Александровской, Марьинской, Еленинской, Константиновской.
План был высочайше конфирмован в 1781 г, а через полвека, в 1835 г., после посещения города императором Николаем I, последовало распоряжение о возведении памятника костромичу Ивану Сусанину, жизнь свою за царя положившему, на центральной площади, тогда же переименованной в Сусанинскую. Памятник по проекту В. И. Демут-Малиновского был открыт 14 марта 1851 г.
Город постепенно превращался в мемориал Императорского Дома, и приезды членов царской семьи все более походили на паломничество. Бывали в Ипатьевском монастыре, заходили в Романовские палаты, где по преданию останавливался Михаил Федорович. Осматривая город, заезжали в Успенский собор, чтобы поклониться покровительнице города и царской фамилии, чудотворной иконе Федоровской Божией Матери. Посещение Костромы обязательно включалось в образовательные поездки по стране, которые традиционно устраивали для наследников престола, их братьев и сестер.
Костромская ученая архивная комиссия, созданная в 1885 г., с первых лет ее существования исследовала связи между Костромской землей и Домом Романовых, а ближе к юбилею открыла Романовский отдел, экспонаты которого позже составили часть новой экспозиции музея.
Закладка фундамента здания для Романовского музея КГУАК на Павловской улице состоялась в дни IY Областного археологического съезда, проходившего в Костроме в 1909 году. Уже тогда обсуждали программу подготовки к празднованию 300-летия династии и планы издания краеведческой литературы к этой дате. Внимание специалистов по истории и древностям было привлечено к костромским памятникам, к истории Костромского края. Некоторые работы были специально приурочены к съезду, подготовлены местные и столичные издания. И все эти хлопоты были пронизаны предощущением грядущего юбилея, были как бы его генеральной репетицией. Телеграмма, отправленная императору от имени участников съезда, напоминала, что “скромный по виду, но великий своим историческим прошлым Богохранимый град Кострома – колыбель Царствующего Дома”.[v]
В такой предпраздничной атмосфере и зарождалась идея этой книги. Среди участников съезда был представитель Департамента герольдии Правительствующего Сената, Владислав Крескентьевич Лукомский. Одобрительно отозвавшись об экскурсиях, устроенных для участников съезда, выразил сожаление, “что, несмотря на столь богатый материал костромских древностей, на которых повсюду лежит отпечаток самобытного искусства, несмотря на вдохновляющую красивость белоколонных зал дворянского собрания, где происходили заседания съезда, – референты были немногочисленны, а сообщения большинства из них довольно узки и бледны по темам”.[vi] В таких случаях неудовлетворенность работой других иногда побуждает к самостоятельным занятиям.
Поскольку замысел книги о Костроме принадлежал младшему брату, Георгию Крескентьевичу Лукомскому, он и стал автором большинства ее разделов, посвященных художественному облику, истории художественного развития, описанию памятников художественной старины и классической архитектуры. Однако своеобразие людей и городов определяется еще и биографией, поэтому художественному очерку был предпослан исторический, написанный старшим, Владиславом. Он стал неотъемлемой частью “портрета города”.
В.К. Лукомский занимался генеалогией и геральдикой, увлекался библиографией, – то есть тем, что сегодня принято называть вспомогательными историческими дисциплинами. Так что, взявшись написать историю города Костромы, автор все же удалился от “родной” для себя области. Но он прекрасно понимал, что настоящее серьезное исследование такого плана должно непременно основываться на архивных или опубликованных документах, на результатах археологических раскопок, – одним словом, на работе с источниками. Однако это требовало значительного времени, которого у авторов не было: книга должна была выйти к юбилею Дома Романовых, празднование которого было намечено на весну 1913.
На работу над текстом оставалось менее полугода. Поэтому Владислав Крескентьевич собрал библиографию и просмотрел литературу о Костроме в петербургских библиотеках, взял материалы, привезенные с IY Областного археологического съезда, – и добросовестно все это изложил, оговорив: “Источниками для настоящего очерка послужили, главным образом, издания, указанные в приложении: “Библиография г. Костромы” (с.1)[vii]
Такое положение вынужденно ограничило его повествование кругом тем, затронутых в этой литературе: первое упоминание о Костроме в летописях, версия о происхождении названия, расцвет города как центра удельного княжения, явление чудотворной Федоровской иконы Пресвятой Богородицы, святой покровительницы города, набеги неприятелей, призвание на царство Михаила Федоровича, последовавшие за этим высочайшие посещения… Только описание города первой трети XYII века несколько выбивается из общего ряда, но и оно появилось здесь благодаря публикации в известиях костромского археологического съезда очерка И.В. Баженова, составленного по Писцовой книге 1628 года.[viii]
Несвобода автора усугублялась тем обстоятельством, что освещение большинства из этих тем вызывали разногласия среди исследователей, а для самостоятельного решения проблем информации было не достаточно. В этой ситуации В.К. Лукомский был очень осторожен. Вот, к примеру, что пишет он, касаясь версии о происхождении названия города: “Даже в имени Костромы, над разгадкой которого задумчиво останавливается ученый исследователь, кроется очарование седой старины. Быть может, от имени языческого у славян божества весны – Костромы – воспринял и город это поэтическое название” (с.1).
Даже сегодня специалисты не могут однозначно решить эту проблему, тем более что обряд похорон костромы на территории Костромской губернии отмечен не был. Но ведь Г.К. Лукомский и пишет: “быть может…”, “…задумчиво останавливается ученый исследователь”.
Так же деликатно удалось В.Г. Лукомскому обойти еще несколько рифов костромской историографии. Например, он избегает называть 1152 г как явно неточную, хотя и распространенную в литературе дату основания города, предложенную еще в XYIII веке В. Татищевым. Не приводит спорную дату основания Ипатьевского монастыря, дипломатично пропускает недостаточно обеспеченный источниками рассказ об Иване Сусанине, – и так со многими другими обстоятельствами костромской истории, которым не найдено достаточного документального подтверждения.
И все же всех подвохов не удалось избежать и ему. Впрочем, спорность некоторых предположений стала очевидной через полвека после выхода книги. Так, сегодня на основании археологических раскопок оспорено положение о том, что Кострома была основана на правом берегу Волги, и лишь потом перенесена на левый. Анализ летописных упоминаний о городе сегодня не позволяет предположить, что он в 1270-х г.г. при костромском князе Василии Ярославиче был превращен в “стольный” город, как о том, вслед за первым историком Костромы Н.С. Сумароковым, писал Лукомский. Да и слухи о постоянном проживании здесь великого князя, якобы послужившего основанием для прозвища “квашня”, преувеличены, он значительное время своего короткого пребывания на великокняжеском столе (всего пять лет!) часто находился в военных походах, боролся за Новгородский стол, жил во Владимире.[ix]
И все же попытка В.К. Лукомского на основании исторических сведений о городе определить черты характера его жителей привела его к определенным выводам. Сначала он согласился с предположением И.В. Миловидова о том, что Московские князья Дмитрий Донской и его сын Василий Дмитриевич в случае татарских нашествий укрывались в Костроме потому, что, “вероятно, усердие и верность костромичей были порукою безопасности” (с.11). Потом, отметив в костромском кремле большое количество осадных дворов, принадлежавших представителям крупнейших княжеских и боярских родов, автор попытался объяснить это желанием найти “надежное для себя убежище в прославленной своей безопасностью Костроме” (с.25). Но как в таком случае быть с событиями 1608 года, когда город был сожжен и разграблен, и даже иноков Богоявленского монастыря не пощадили (с.12)? Зато это предположение хорошо увязывалось с подвигом Сусанина и трехвековой преданностью царской семье. История города XYIII- XIX в.в. почти целиком сведена к высочайшим посещениям, но и в этом нет вины В.К. Лукомского: он принял точку зрения, определившую самосознания костромичей, отразившуюся в творчестве ее историков.
При всех достоинствах и недостатках исторического очерка, он необходим здесь, потому что во многом объясняет характер города и его жителей, “претерпевавших” свою историю. Благодаря этим страницам становятся понятными причины взлетов и падений, строительство и разрушение крепостей, возведение монастырей и храмов, дворцов и особнячков, –формирование городской среды, которой и посвящена большая часть книги, написанная Георгием Лукомским.
Проехав всю Европу, он, ученик Петербургской Академии художеств и вполне сложившийся художник, отправляется в российскую провинцию “для художественных работ с натуры”[x]. Такие поездки предпринимались им, практически, каждое лето, и он все более проникался обаянием старых русских городов. Возможно, это закономерно, – ведь часто именно узнав чужое, начинаешь ценить свое…
В работе костромского археологического съезда Г.К. Лукомский участия не принимал, но с его результатами был знаком, как по рассказам брата, так и по печатным материалам. Кострома его очаровала, и, судя по переписке, первые шаги по пути создания работы о ней были предприняты им летом 1912 года. Возможно, поначалу это был замысел всего лишь статьи, которая и появилась в январской книжке журнала “Старые годы” за 1913 год[xi]. Для работы над ней снова надо было ехать в Кострому.
Судя по переписке и обмолвкам Г. Лукомского в некоторых статьях, члены Костромской ученой архивной комиссии приняли его не сразу. Воспитанные в традициях академического богословия, приученные ценить превыше всего допетровскую древность, хорошо знакомые со строгими по манере изложения трудами костромских уроженцев, археологов Н. Покровского и Ф. Успенского, они с подозрением отнеслись к эмоциональной манере молодого искусствоведа, увлеченного классицистической застройкой.
Лукомский же, чтобы преодолеть предубеждение, слал из Петербурга в Кострому свои работы. Получив одну из его статей, И.В. Баженов писал: “…весьма сожалею, что, вследствие моей прямолинейности, лишился удовольствия побеседовать с Вами по поводу многих достопримечательностей в Ипатьевском монастыре … Я и жена моя очень заинтересованы ожидаемым эскизом Вашим о Костроме”.[xii]
Прочитав “костромскую” статью Лукомского в “Старых Годах”, отзывался другой скептик, И. М. Студитский: “она очень понравилась мне и своим содержанием, и прелестными иллюстрациями”. Молодой автор убедил костромичей. В живом и “заочном” общении он достиг главного: заставил признать достоинства провинциальной Костромы, как целого (не только ее древностей), – и поверить в его способность написать о ней. И.В. Баженов писал: “Откровенно признаюсь, что Вы своей двухчасовой увлекательной беседой в моем доме пробудили во мне живой интерес и к той области, которую я так долго и напрасно обижал невниманием, игнорировал… Обыватели нашего города будут сознательно ценить то из области старинной архитектуры и искусства, что осталось еще несокрушенным и мало искаженным”.[xiii] Лукомский расширял понятие “старинный”, включая в него сравнительно недавние памятники первой половины XIX века.
Как часто бывает, легче было сыскать благорасположение дилетантов. Одним из свидетельств этого осталась дарственная надпись на одной из книг Г.К. Лукомского, сохранившейся в областной библиотеке: “В воспоминаниях о наших милых беседах по вопросам старины и ея оберегания многоуважаемому В.А. Шевалдышеву от автора в сказочно-прекрасной Костроме.1912, 1 января”.[xiv] Адресат был директором Большой Костромской льняной мануфактуры, свойственником братьев П.М. и С.М. Третьяковых, которым принадлежала эта фабрика, и характер его основной деятельности никак не был связан с “обереганием” исторической застройки, он был просто ценителем искусства.
Вероятно, к тому же лету 1912 г. относится и такой рассказ: “…по улицам Костромы ходили два человека: известный всему городу Иван Александрович Рязановский, тяжело опирающийся на палку, и заезжий столичный художник Георгий Лукомский. У некоторых зданий Рязановский останавливал своего спутника и неторопливо, чтобы тот успел записать, рассказывал об истории дома, его строителе и владельцах, отмечая со знанием дела архитектурные достоинства…”.[xv]
И.А. Рязановский мог, в отличие от многих своих коллег, оценить и новизну взгляда, и безошибочность вкуса петербургского художника. По своему воспитанию он принадлежал одновременно и провинции – и столицам, и исконно русской – и европейской традиции.
Родом из глухих варнавинских лесов, он вырос на перекрестье культур. Это были места, которые с XYII в. обживали старообрядцы с их приверженностью к допетровской старине, от них он воспринял тонкое понимание древнего бытового уклада, стал его ценителем и знатоком.
Но в те же леса правительство ссылало мятежных поляков, которые передали ему, сыну помощника акцизного надзирателя, не только знание языков, но и основы европейской культуры. Оказавшись на границе таких контрастных полей, И.А. Рязановский вырос с умением быть “внутри” и в то же время видеть “снаружи” все разнообразие культур, с которым ему пришлось сталкиваться в течение его жизни.
Уезжая за границу или в столицы, всегда возвращался в Кострому. Стал коллекционером, знатоком местной истории, одним из организаторов Романовского музея ученой архивной комиссии, в которой, несмотря на нездоровье, исправлял обязанности правителя дел. Среди его добрых знакомых были А. Блок, А. Ремизов, Б. Кустодиев, А. Чапыгин, М. Пришвин и многие другие.
Именно такой человек и необходим был Г.К. Лукомскому в его прогулках по Костроме: они были единомышленниками и делали одно дело, работая во славу провинциальной старины. Залюбовавшись тем или иным особнячком или церковкой, художник тут же получал необходимую ему информацию. Не будь И.А. Рязановского, ему бы не то что полугода, половины жизни не хватило бы для выяснения времени создания и истории зданий, имен владельцев, житейских подробностей, которые так украсили текст.
Письма свидетельствуют о том, что И.А. Рязановский и после отъезда столичного гостя помогал ему в подборе иллюстраций, уточнял некоторые сведения. В то же время в обмен на издание оттисков собранной им коллекции пряничных досок он приобретал рисунки Г.К. Лукомского и близких ему художников – Г. Нарбута, И. Билибина, Н. Рериха и других: “…еще посылаю по три экземпляра альбома, может быть, он приглянется кому-либо из Ваших знакомых и они возьмут на обмен по 1 альбому за рисунок или акварель, так как хотя я и очень болен, а все-таки собираю акварели и рисунки современных художников”.[xvi]
Прогулки продолжились и по окончании лета. В тексте книги художник напишет: “Зимой Кострома очень красива, но осмотр церквей в это время очень затруднителен, так как большинство старинных церквей Костромы “летние”, т.е. холодные, не отапливаемые, и подробно осматривать ризницы, фрески и иконы в запертых храмах, при морозной температуре невыносимо трудно” (с.352). Написано явно с учетом собственного печального опыта. Лукомский здесь простыл, больным уехал в Петербург, а, выздоровев, сообщил об этом костромскому знакомому. “Рад, очень рад, что Вы поправились от Вашего плеврита, полученного в нашей милой Костроме. Слава Богу!” –откликнулся И.А. Рязановский. [xvii] Позже, читая уже готовую книгу, Рязановский ее одобрил, уточнив лишь, что “на стр. 321 розовый домик не Янцевой, а Янцен (бывший пом(ещика) Корнилова – жена нарочно ходила справлялась)”[xviii].
Говоря о том внимании, которое привлечет к себе Кострома в связи с грядущим юбилеем, Георгий Крескентьевич печально замечал: “И, наверное, меньше всего обратят на себя внимание постройки второй половины XYIII и начала XIX в.в. Между тем…физиономия захолустной “губернии” образуется именно из фасадов этих грандиозных присутственных мест, скромных особняков, низких и длинных “линий” и рядов”.[xix]
Сами жители “захолустья” недоумевали: что здесь рассматривать, чем любоваться? Да что там провинциалы – художественная элита северной столицы только в 1900-х г.г. начали снова ценить городскую застройку первой трети XIX века. “Начиная с 40-х годов и почти до конца XIX столетия Петербург постепенно теряет симпатии…всякий классицизм, вообще, канон, кажутся скучными”.[xx] Постройки классического стиля в годы реформ 1850-60-х г.г. соотносили с несвободой времени Николая I, объявляли казенными, называли “казармами”.
Только художники и архитекторы объединения “Мир искусства” “научили любить город от Трезини до Росси”[xxi](имея в виду лишь Петербург). Но если великолепные ансамбли северной столицы едва ли не первым в начале XX столетия оценил А.Н. Бенуа, то обоснование ценности рядовой застройки принадлежит именно Г.К. Лукомскому. Он писал: “…и эти атрибуты и детали старины петербургской – пусть второстепенные, – если нужны не так же, как первоклассные сооружения, то нужны для цельности общей картины, нужны, как хористы, как музыканты, как статисты нужны в общей постановке оперы”.[xxii]
Г.К. Лукомский обратил внимание на уютные уголки старых кварталов столицы, трогательные приметы старины– навесы, фонари, тумбы, решетки ворот и заборов, открыл их особую живописность. Говоря о Париже, Петербурге он писал:
“…помимо того, что памятники архитектурной старины могут быть рассматриваемы с исторической, археологической и архитектурно-художественной стороны, почти всегда можно выискать в них и особенную, интимную, характерную интересность… которая заложена в каком-либо уголке здания, в массе построек или в их сочетании”.[xxiii] Именно такой “интересностью” и пленила его Кострома.
Г.К. Лукомский первым открыл ценность провинциальной барочной и классицистической застройки. Прежде знатоки лишь отмечали ее неточное следование столичным образцам, Лукомский открыл ценность “милых провинциализмов” с их “курьезной оригинальностью”.
И еще одно новшество Г.К. Лукомского: он одним из первых говорит о провинции, как о заповедном месте, где сохранились не только старые здания, но и прежний уклад, традиции, особый ритм, свои отношения между людьми. Находясь в стороне от неумолимого движения к новизне, провинция сохраняет соразмерность мира человеку. В столичных городах это качество отчасти свойственно только старым кварталам.
Работа над “костромской” статьей в “Старых Годах”, а затем и над книгой заставила его сформулировать основные положения своего подхода к изучению исторических городов и их древностей. Этот подход был назван “эстетическим” и противопоставлен сухому, педантичному описанию, историческому и иконографическому исследованию древних фресок и икон.[xxiv]
На первый план выходило своеобразие города, а не описание отдельных памятников с отнесением их к тому или иному стилистическому направлению. Город рассматривался как единое художественное целое. Г.К. Лукомский писал: “Стиль города определяется связностью, гармоничностью и вытекающей отсюда известной определенной характерной физиономией” [xxv].
Искусствоведы упрекают Г.К. Лукомского в поверхностности и неточности.[xxvi]Но в том-то и дело, что его интерес уже не был чисто искусствоведческим. Его занимал город как одушевленное целое. Можно говорить о близости его интересов к поискам известного историка-медиевиста И.М. Гревса и его ученика Н.П. Анциферова[xxvii], которые рассматривали город как находящийся в процессе становления живой организм. Со временем ими был выработан определенный метод изучения, предполагавший изучение “анатомии”, “физиологии” и “души” города. В его основе лежали классификация всех элементов города, их анализ, рассмотрение взаимозависимости и взаимных связей между всеми его частями. Но прогресс они рассматривали как поступательное движение культуры, естественное развитие города, и в этом было их главное несовпадение с поисками романтика Г.К. Лукомского, который отвергал прагматизм “нынешнего века”, протестуя против искажения и уничтожения следов прошлого.
Лукомского, в отличие от аналитиков-городоведов, интересует город не сам по себе, в пульсации реальной жизни, с обычными людьми и их повседневными заботами, но его отражение, преломленное собственным сознанием художника, некий мираж, “новая реальность”.
Его ощущение города импрессионистично, наполнено светом, цветом, звуками, запахами. Это, как и всякая мелочь, напоминающая о прошлом — полосатая будка, шлагбаум, старый фонарь – превращает иллюзию в подобие реальности. Отсюда внимание к детали, к со-бытию старых зданий и деревьев, водоемов, внимание к тонким состояниям природы, изменяющим облик памятников архитектуры. В этом Г.К. Лукомский был достойным последователем “Мира искусства” с его стремлением к комплексному восприятию мира.
Его словесные описания городских пейзажей близки его собственным графическим листам, где улицы безлюдны и наполнены лишь воспоминаниями[xxviii]. Город интересует его как образ ушедших эпох, как своеобразная театральная декорация, которую художник силой собственного воображения населяет людьми прошлого. Вероятно, это было одной из причин того, что так мешали ему “вандализмы” – искажающие облик старинного города инородные современные постройки, либо переделки и уничтожение памятников.
Вообще, современное строительство часто упоминается Лукомским как антитеза красоте: “Конечно, здешним людям, (которые завели электричество, построили мельницу-крупорушку да фабрику-белилку), ушедшим с головой в мелочи своих житейских дел, – не ощутить этого, окружающего их на каждом шагу, полного сказочности архитектурного пейзажа”. И причина тому – включенность местных жителей в эту среду: “…да подчас они и сами своим обликом входят во весь этот, каким-то чудом сохранившийся уклад быта и старины” (с.36).
Губернский город рассматривается как продолжение окружающих его уездов, с их заповедными дремучими лесами, реками и озерами, в “прозрачную глубину” которых смотрятся “серые, мохом и грибами поросшие шатры церковные” (с. 35), он как бы представительствует от имени Макарьева и Варнавина, Галича и Чухломы, а заодно и от потонувшего в Светлояре Китежа – “недалеко от Костромы и это легендарное озеро” (с.36).На часть переносятся характеристики целого, “столица губернии” присваивает себе чужие достоинства.
Красота провинциального города открывается человеку “внешнему”, уставшему от цивилизации, покинувшему “иной, стремящийся приблизиться к общему европейскому типу город” (с. 37). Поэтому и описание Костромы дано, начиная с дальних подъездов к нему по Волге, со стороны Ярославля: “Еще задолго до пристани, когда на фоне синеющих лесистых далей нежно вырисуются белые колокольни костромские и…послышится разносящийся свободно по водной шири малиновый звон колоколов, или когда в прозрачном воздухе, напоенном опьяняющею душистостью цветущих лип и смолистых кедров покажутся потонувшие в темной зелени монастырские башни…– образ какого-то волшебного города встает на небосклоне живым миражем” (с.37).
Здесь все “от противного”: вместо тесноты улиц, краснокирпичных современных зданий, скрежета механизмов и фабричного дыма – свобода, ширь, звон колоколов с белых колоколен, запах липы и кедровой смолы. Любой, знающий Кострому, заметит “поэтическую вольность”: в этой же части города, напротив описанного только что Ипатьевского монастыря – текстильные фабрики, они намеренно не упомянуты, чтобы не разрушить впечатление от “града Китежа”, в который волею автора превращается Кострома.
Описаниям природы отводится много прекрасных страниц, она вне времени, она не мешает: “Взгляд не встретит здесь ничего изменяющего ваше впечатление – вдали блестит лишь узкая лента Волги, а за нею синеют холмы старинного Городища и Селища” (с.38).Отсюда же попытка описать город во все времена года, в динамике “кругового”, мифологического времени. “Красива Кострома и осенью, когда в багрянце и золоте листвы купаются ярко-синие купола и зеленые шатры ее церквей. Есть прелесть значительная в Костроме и раннею весною, когда в половодье вода, окружая весь город, подходит к Ипатиевскому монастырю и он кажется плавучим зеленым островом” (с.50-51). Если лето, осень и весна живописны, то зима – время графики. Но ни то, ни другое, по мнению Г.К. Лукомского, недоступно местным жителям: “А над церквами парят жаворонки, славословящие красоту, доступную им больше, чем многим людям, лишенным чутья прекрасного и не замечающим ее даже тогда, когда, как в Костроме, она окружает почти всюду” (с.51).
Движение к городу использовано Лукомским как условный прием, призванный обозначить это постепенное погружение человека приезжего извне – внутрь города, причем он повторен дважды. Один раз читатель вместе с автором подъезжает летом, — и слышит крики чаек, звон колоколов, песню косарей – “в воздухе тогда так тихо, что слышны доносящиеся издалека звуки оттачиваемых кос… А когда к вечерне зазвонит колокол низкого звука, умолкнут песнопения, угомонятся люди и все в природе, и кажется, что даже купающиеся в последних лучах солнца верхушки деревьев благоговейно будут слушать эти звуки… ” (с.38 — 39).
И еще раз читатель по воле автора погружается в город, на этот раз описана зимняя дорога, “когда вы едете на тройке с бубенцами московским “большаком”, между аллей екатерининских берез заиндевевших, и вам покажутся далеко на холме как бы из льда и снега сделанные игрушечные домики – вам видна Кострома! Вы приближаетесь, и вот уже видны главы и шатры храмов, а на темнеющем небосклоне загорается вечерняя звезда…”(с.39) Это ведь тоже извечное коловращение– утро, день, вечер, ночь.
В зависимости от времени суток, от приуроченности к годовому кругу, по-разному проявляется характер построек, которые, подобно людям, то выглядывают, насупившись, из-под свисающих снежных шапок, то светятся глазами окон, приоткрывая глубины души, то украшают себя, как стареющие кокетки. А вот дом – “портрет” своего хозяина, “здесь запечатлена вся важность купеческого благополучия” (с. 317).
Если дома в очерке Г.К. Лукомского похожи на людей, то сами жители города “соответствуют” той или иной архитектуре. Одни из них проводят электричество, строят фабрики и уродливые дома из красного кирпича, портят и разрушают старые здания, – то есть всячески стремятся приблизиться к столичному уровню прогресса. Другие живут за кружевными занавесками, довольствуясь патриархальным укладом и ограниченным счастьем: “…когда…ночь окружит все стены зданий…выглядывают тогда из-подлобья темные окна домов, а те, которые озарены изнутри светом, позволят нам увидеть иную жизнь, ту, что за стенами, за геранью и за занавеской кружевной, у лампады, на мебели старинной и у рододендрона широколистного…”(с.40).
Свойство провинции сохранять “другую жизнь”, а не только старинные предметы и постройки, иногда оказывается привлекательным для человека столицы, уставшего в бесконечно меняющемся мире: “Так сладостно бывает вечером, бродя по улицам пустынным, уйти в миры чужие, облететь мечтою все эти маленькие домики, увидеть весь уют патриархального уклада, мир предрассудков и ограниченного счастия всех этих маленьких людей, ушедших целиком в жизнь своего родного провинциального городка” (с.41-42).
Но можно ведь представить себе и случай, когда человек не хочет мириться с ограниченностью этого счастья, напротив, стремится в столицы. Этот вариант тоже понятен автору. Описывая дом Акатова на Мшанской улице, он замечает: “кажется, что вот в таком именно домике могли жить те “три сестры” Чехова, которые так стремились “в Москву”. Весь домик…ночью, освещенный ярким белым электрическим светом, когда вокруг – пелена искрящегося снега, и лишь черные окна глядят как глазные впадины черепа – производит потрясающее впечатление которое еще более увеличивается, когда в окне мелькнет сквозь кружевную занавеску пламя зажженной лампады, или за стеклом …пройдет грустная и одинокая фигура” (с.315-316).
Но иногда Г.К. Лукомский, с высоты столичного жителя, жалеет провинциалов, которым недоступна цивилизация больших городов: “даже занесенные снегом жалкие избушки какой-нибудь деревни, пронесшейся в окне железнодорожного вагона, не произведут на вас такого впечатления, как эта пародия на комфорт, как это стремление не отстать от культуры в условиях захолустной жизни…”(с.317). Это как раз пример кинематографичности мышления автора, который не просто, как в добрые старые времена позволяет себе “лирические отступления”, но властно, в одно мгновение, как будто владея искусством монтажа, переносит читателя в другой мир, играя на контрасте впечатлений.
И еще одна категория “жителей города” есть в очерке Г.К. Лукомского, – это люди воображаемые, о жизни которых автор и не хотел бы знать никаких подробностей, они нарушили бы очарование видения. Тень в окне, люди, заглянувшие в наше время из прошлого из окна со старинным наличником или из маленькой железной дверцы древней церковки: “Разве не покажется вам, что вот дверь заскрипит, приоткроется, и из нея, нагнувшись над притолокой, выглянет худой, сгорбленный седой старичок в бархатной шапке и в громадной шубе?” (с.46).
И город, который они населяют, – сказка, феерия, вымысел, греза: “ Разве не сон сохранившаяся в своем древнем облике железная огромная лампада, что теплится неугасаемым пламенем у лика Богоматери…? Разве не сказочны …окруженные низенькими домиками, занесенные сугробами снега эти церковки с мохнатыми главками…? Разве не фантастичны все эти калиточки, часовенки, купола?” (с.46).
Вымышленный город, увиденный Лукомским, соотносится не только со сказками, но и с реальностью ушедших в прошлое эпох: “А быт тридцатых и сороковых годов (XIX в. – Л.С.), каким-то чудом сохранившийся до наших дней? Каланча с сонным пожарным, гауптвахта с арестованными офицерами, а полосатые будки часовых и столбы перед постоялыми дворами, – неужели все это, столь пригодное для декорации Гоголевской и даже Грибоедовской пьесы – не чудо, не феерия, а действительность?” (с. 47). Это тоже свойство провинции, – сохранять в неизменности целые фрагменты реальности прошлого, и не только совокупностью предметов, но и запахами, звуками: “А прелесть крепкого аромата бакалейных лавочек, терпкий запах близ “кожевенных линий” или в “табачных рядах”, или воркование голубей под сводами “мучных” или “льняных” линий? Во всем этом также выражается провинциальная жизнь” (с.47).
Нет, конечно, наряду с подобными фантазиями в книге есть вполне добротные искусствоведческие описания, гипотезы. В разделе “История художественного развития и художественное значение Костромы” Г.К. Лукомский связывает формирование ее облика с теми или иными историческими обстоятельствами, сравнивает застройку города с другими (ярославской, псковской, нижегородской и прочими), рассматривает культурные влияния столиц на местную художественную жизнь, и, в свою очередь, воздействие костромской традиции на развитие других провинциальных городов.
Своеобразие города определялось выбором той или иной планировки или формы завершения храмов, наличием или отсутствием у них галерей, но главным все же было признано то, что не измеришь линейкой и циркулем: “многие из этих церквей скорее любопытны курьезностью своих форм, утрировкою пропорций, гротеском деталей, но почти все они чрезвычайно художественны своей красочностью, своим уютом и скомпанованностью с окружающим их пейзажем” (с.77-78).
Размышляя о механизмах передачи культурной традиции, Лукомский настаивает на том, что, перестав быть центром воздействия на других, Кострома не утратила своего значения: памятники “не были ослаблены в своем великолепии подражанием”. Ее своеобразие, обусловленное во многом отставанием от столичной моды, и стало залогом интереса к ней. Проследив логику формирования городской среды, автор останавливается на отдельных памятниках допетровской старины и “европеизированного” XYIII и XIX веков.
Кому же была адресована книга братьев Лукомских? Костромичам книга должна была объяснить, какими сокровищами они владеют, не замечая, не ценя этого, стремясь в Петербург или “в Москву, в Москву”, как чеховские три сестры. И все же главный адресат – просвещенный, чуткий к искусству путешественник. Она не была путеводителем, (“бедекером”, как тогда было принято выражаться), и все же в ней есть глава, которая доказывает, что одной из задач была подготовка читателя к восприятию города. Она называется “Обзор памятников художественной старины (Прогулки по Костроме)”. Здесь даны варианты маршрутов для приехавших на несколько часов, на день, на несколько дней, отмечены памятники, которые необходимо осмотреть в том и другом случае.
Но чтение книги должно было предшествовать приезду в Кострому. Узнав все об истории города, о своеобразии его как целого, познакомившись по многочисленным фотографиям[xxix] с отдельными памятниками, приезжий походил на человека, знакомящегося с давно известным ему понаслышке родственником: вот тот самый Успенский собор, “дом трех сестер”, а вот же тот самый знаменитый дом Королева… И встреча будет желанной и теплой.
Сегодняшнему путешественнику изучение книги доставит не только приятные минуты. Многих зданий, описанных в ней, уже не существует. На рубеже 1920-30-х годов были разрушены многие храмы, в том числе и удивительный соборный ансамбль на высоком кремлевском холме над Волгой. Исчезли не только отдельные здания, но решетки, фонари, будки, шлагбаумы. Даже жаворонки в весеннем костромском небе. Первые десятилетия советской власти стали торжеством варварства в отношении памятников, о котором так пронзительно писал когда-то Г.К. Лукомский.
Но если на рубеже XIX –XX веков памятники разрушали и перестраивали, скорее, по недопониманию их истинной ценности, то при большевиках шло сознательное уничтожение старины, память о прошлом была помехой в “отречении от старого мира”. И сегодня мы ищем на страницах строй книги прежнюю Кострому, как Атлантиду, потому что она больше чем ушедший город, она – тот самый “старый мир”. И вспомнить о нем необходимо для того, чтобы вернуться к норме жизни, от которой когда-то с такой яростью отказывались.
2. Авторы.
Два автора у этой книги, два брата. Исторический очерк Костромы строгостью и спокойной выверенностью своей очень похож на своего создателя, Владислава Крескентьевича Лукомского, точно так же как все остальное в ней не что иное, как своеобразный портрет его брата Георгия, порывистого, восторженного, мечтательного. И все же при резком несовпадении темпераментов, научных интересов, занятий и пристрастий за каждым из них ощущается принадлежность к одной семье.
В своей автобиографии Владислав Крескентьевич не преминул отметить: “Род Лукомских литовско-русского княжеского происхождения”[xxx]. Став генеалогом, он прилагал значительные усилия, чтобы документально это подтвердить. Родословное древо возводили к внуку литовского князя Гедимина, Вингольду, жившему в XIY веке. Он был крещен с именем Андрей и владел городом и замком Лукомль, от которого и пошла фамилия.[xxxi]
В России в таких случаях говорили: род древний, но захудалый. Дед, Павел Антонович Лукомский, образования не получил и начал службу в 1847 г. почтальоном, дослужившись в должности смотрителя почтовой станции в Каменец-Подольской губернии.[xxxii]
Жалованье, конечно, было невелико, зато было огромное желание дать образование сыну. Крескентий (или, как тогда чаще писали в документах, Кресцентий) Павлович окончил Немировскую гимназию, а потом (в 1879 г.) и Петербургский практический технологический институт, получив диплом о присвоении ему степени “инженер-технолог”, что было по тем временам редкостью и высоко ценилось.[xxxiii]
Службу удалось найти в Калуге. Крескентий Павлович стал преподавать в железнодорожном техническом училище, что позволило ему обустроиться на новом месте и в 1881 г. обзавестись семьей. Его супругой стала Леонтина Ивановна Коссовская. Скоро семья увеличилась, в следующем году у них родился старший сын Владислав, а два года спустя и младший, Георгий. Оба были крещены, как и полагалось в семье добрых католиков.
Крескентию Павловичу пришлось искать дополнительный заработок. Не оставляя преподавания в училище, с 1883 г. он поступил на службу в губернскую земскую управу дорожным инженером. И все же, при всех заботах о хлебе насущном, глава семейства считал важным для себя сотрудничество с Губернским статистическим комитетом, был избран действительным его членом. В такой форме тогда обычно проявлялась у его современников страсть к исследованию жизни, к ее осмыслению. Не от отца ли унаследовали ее Владислав и Георгий? Ведь именно она позже организовала жизнь обоих.
Позже, в январе 1897 г. семья переехала в Орел[xxxiv], где до января 1903 К.П. Лукомский тоже служил старшим инженером губернского земства по дорогам, которые тогда не только поддерживали в хорошем состоянии, но и строили. По этим-то дорогам и разъезжались из дома сыновья.
Первым в 1900 г. окончил Орловскую гимназию и уехал в Московский университет старший, Владислав. Весной следующего года по окончании дополнительного класса реального училища оставил родной дом и Георгий,[xxxv]он стремился в северную столицу, целью была Академия художеств.
Старший брат.
О характере Владислава Крескентьевича лучше всего свидетельствует составленная им “Хроника моей жизни”: ровным, подчеркнуто твердым и энергичным почерком на страницах аккуратно переплетенной книжки карманного формата год за годом перечислены все казавшиеся ему важными события, от его рождения 5 июля 1882 года в Калуге, до присвоения ему 18 апреля 1944 г. ученой степени доктора исторических наук. И только в конце чужой рукой отмечено, что скончался автор рукописи в Москве 11 июля 1946 года.[xxxvi]
Тщательнейшим образом на излете жизни (по его собственным словам, составление “Хроники” было начато в 1941 году) перечислены исходные данные документов, подтверждающих повышение по службе, присвоение ему очередных чинов, избрание членом многочисленных ученых обществ и комиссий. Это не просто дотошность, это профессиональная точность историка, боготворившего источник.
История вошла в его детство с первым (и единственным) гувернером, которого пригласили для подготовки мальчика к поступлению в гимназию еще зимой 1892 г. Высланный в Калугу студент Дерптского университета Гейдингер увлек его историей европейского Средневековья, особенное впечатление на будущего геральдиста произвели рассказы о рыцарях и их родовых гербах.[xxxvii] Предполагал ли уже тогда мальчик о княжеском своем происхождении — неизвестно, но он не мог не знать, что семья Лукомских была занесена в первую часть дворянской родословной книги, это подтверждалось выданным его отцу свидетельством.[xxxviii]
По окончании гимназии Владислав поступил, не смотря на интерес к истории, на юридический факультет Императорского Московского университета. Там он не только слушал лекции корифеев науки, но и зачитывался новыми художественными журналами – уже выходили “Мир искусства”, “Весы”. В летописи своей жизни он отметит это наряду с увлечением новейшими литературными течениями. Юноша не только зачитывался Верленом, Вейдлем и Гюисмансом, но и сам пробовал сочинять стихи и прозу. Литератором он не стал, но интерес к литературе и искусству сохранил навсегда.
Новую пищу пытливому уму добавило первое в его жизни путешествие в Европу на летних вакациях 1901 года. Перед его глазами прошла череда городов: Берлин, Кельн, Париж, Лион, города Швейцарии, Мюнхен, Вена.
Второй год в университете выдался бурным. В феврале 1902 г. из-за студенческих волнений занятия были временно прекращены, а осенью 1903 г. вся семья переехала в Петербург. На время показалось, что от наступающей смуты удалось убежать, но в январе 1905 г. возмущения начались и здесь, и этот университет был закрыт.
Тем временем студент Владислав Лукомский добивался разрешения на занятия в канцелярии сенатского департамента герольдии, которое и было ему дано 4 апреля, возможно, именно этой весной и определилась судьба будущего геральдиста, а летом братья Лукомские отправились за границу, на этот раз они вместе осматривали Варшаву и Париж, особенно подробно – города Германии: Берлин, Дрезден, Кельн, Майнц.
18 ноября 1905 года был получен документ в подтверждение того, что Владислав Крескентьевич Лукомский, из дворян, римско-католического вероисповедания, окончил Императорский Санкт-Петербургский университет, прослушав курс юридического факультета. Пора было начинать самостоятельную жизнь, но что выбрать из многочисленных пристрастий?
Первые попытки найти место службы были предприняты не на поприще истории. Осенью 1906 г. вместе с М.Н. Бурнашевым и А.А. Трубниковым он принял участие в учреждении издательства “Сириус”, пытался заработать переводами (попытка не увенчалась успехом).
После Рождества, 29 января 1906 года началась служба в Министерстве внутренних дел, но и она была связана с журналистикой: В.К. Лукомский был откомандирован в редакцию газеты “Правительственный вестник”, а позже в редакцию официального органа “Русское государство”. Эта работа была, конечно, не так увлекательна, как в издательстве “Сириус”, но зато она хорошо оплачивалась. В “Летописи” В.К. Лукомский отмечает как равноценные два события: 1 июня 1906 г. – заключение брака с дочерью книгоиздателя и книготорговца Маргаритой Августовной Циммерман и утверждение его в чине губернского секретаря.
В том же году Владислав Крескентьевич перевелся на службу в департамент герольдии сената, теперь он числился по министерству юстиции, и это продолжалось до самой ликвидации департамента в 1918 г. Геральдика оказалась тем занятием, которое позволяло совместить заботу о материальном благополучии и неподдельный интерес к истории – с этого времени и до самой смерти.
Между тем увлечение современными течениями в литературе и искусстве, совместившись с историческими штудиями, приобрело новый оттенок. “В течение года нарастание интереса к истории искусств и материальной культуры и изучение их”, – записал под 1906 годом В.К. Лукомский в своей “Летописи”. Результатом этого стало поступление его в следующем году слушателем в Петербургский археологический институт, где его учителями стали Н. Покровский, Н. Лихачев, И. Шляпкин. В сфере его интересов – библиография в области искусства и коллекционирования, геральдика и генеалогия.
Курс был окончен в 1909 г., В.К. Лукомский был признан достойным звания действительного члена Императорского Археологического института, а в следующем году ему там было предложено чтение лекций. Предложение было принято. В эти же годы он становится действительным членом Московского археологического института, различных научных обществ и архивных комиссий.
Однако эта бурная деятельность в области археологии вовсе не шла во вред службе, напротив. Чины повышались обычным порядком, В.К. Лукомский был назначен сначала помощником обер-секретаря департамента герольдии, а затем и секретарем его. Именно в качестве представителя департамента он командирован на IY Областной археологический съезд в Кострому, о чем был написан и опубликован подробный отчет[xxxix], а позже именно министерство юстиции назначило его своим представителем в комиссию по устройству Романовской художественно-исторической выставки.
Он, наверное, был идеальным чиновником, организованным, деятельным, исполнительным, а еще ровным и твердым, как его почерк. А потом – ведь его служебная деятельность совпадала с увлечением, которое постепенно превращалось в страсть и заполняло всю жизнь (в 1913 году они с женой разъехались, а через три года брак был официально расторгнут, и у археологии в его душе соперников больше не осталось).
Очень скоро, уже в 1915 г. В.К. Лукомский был назначен управляющим гербового отделения сената и приступил к подготовке реформ подведомственного ему учреждения. Эти преобразования тоже были связаны с художественными интересами самого управляющего, который расшифровал запись о реформах так: “приглашение художника Г. Нарбута, выработка новых художественных образцов актов, развитие издательской деятельности”.[xl]
Г.И. Нарбут был молодым художником круга “Мира искусства”. Он оформлял книгу В. Лукомского и В. Модзалевского “Малороссийский гербовник” (1914), постоянно сотрудничал в журнале С. Тройницкого “Гербовед”, а в 1915 г. оформил книгу Г.К. Лукомского “Галиция в ее старине”.
Лаконичность и емкость герба была близка Нарбуту, и, если бы удался замысел В.К. Лукомского, то документы департамента герольдии, несомненно, стали бы произведением искусства. Д. Митрохин писал о нем: “Значение Нарбута в том, что, приняв графические навыки “Мира искусства”, покорный своему призванию, он с истинным героизмом все силы и способности направил на борьбу с упадком художественной внешности книги и стремился создать книгу как произведение искусства, законченное и цельное, от переплета до последней концовки.”[xli] “Художественная внешность” дипломов департамента герольдии была важна ничуть не меньше.
Однако воплотить все задуманное сначала помешала война, а потом революции. Десятилетия спустя старый историк записал в своей хронике: “1917, февраль, 27 (понедельник) – последний день в старом сенате (до революции)”. Впрочем, через год, под 12 апреля значится, что он постановлением народного комиссариата юстиции оставлен управляющим гербового отдела, “преобразованного для научной деятельности в Гербовый музей, к которому присоединен Архив бывшего департамента Герольдии Сената”. В июне произошла еще одна реорганизация, и после нее целых десять лет В.К. Лукомский был управляющим Гербовым музеем при Главном управлении архивным делом.
Это вовсе не означало, что он не занимался ничем другим. Уже 18 марта 1918 года он среди учредителей Союза российских архивных деятелей, в июле – добровольно работает в царскосельских дворцах, составляя инвентарную опись имущества (эту работу возглавлял его младший брат, Георгий Крескентьевич). С 31 марта 1918 г. В.К. Лукомскому поручено заведование Царскосельским историческим музеем, а с 30 января 1920 – Историко-бытовым музеем в Фонтанном доме. Все это время продолжалась его преподавательская деятельность сначала в Археологическом институте, а потом и в Петро градском университете, отделением которого стал институт.
В строчках “Хроники” отсутствуют эмоциональные оценки, это скорее регистрационный журнал, нежели дневник. Тем более впечатляют строки, за которыми встают вопросы жизни и смерти: “1920, февраля 8 – получил ученый паек, установленный комиссией содействия улучшению быта ученых, спасший от голодной смерти”. Или вот эти, 25 января 1922 года: “сокращение штатов гербового музея до меня одного”.[xlii]
В начале нэпа государству показалось невыгодным содержание самостоятельного Археологического института, и он 1 июля 1922 года был закрыт, а вместо него появилось Археологическое отделение Петроградского университета.
Если реформы начала 20-х г.г. объяснялись необходимостью экономической и финансовой, то преобразования 30-х свидетельствовали о политическом наступлении по всем направлениям. В июле 1931 детище В.К. Лукомского, Гербовый музей, был преобразован в кабинет вспомогательных дисциплин при Ленинградском отделении Центрального исторического архива, а в ноябре 1937 коллекции гербовых материалов были переданы Эрмитажу. В 1939 году и сам Кабинет вспомогательных исторических дисциплин был передан в архив и закрыт для пользователей.
Владислав Крескентьевич и прежде был лоялен власти, но в 30-е г.г. он публично принимает “линию партии”. Такое впечатление, что само по себе сохранение гербового собрания, хотя бы и в виде кабинета, его вполне примирило с властью (хороший чиновник –всегда хороший подчиненный).
26 декабря 1931 г. он стал членом общества историков-марксистов при Комакадемии. Когда по инициативе М. Горького начинается работа над составлением истории фабрик и заводов страны, В.К. Лукомский выявляет необходимые для этого архивные материалы, выполняет другие необходимые запросы. Он нужен, он полезен.
Казалось бы, власть оценила преданность старого историка: 1 января 1935 г. ему было присвоено звание ударника “за проявленную преданность делу и энтузиазм в работе”. Но уже в марте того же года, в ночь с 24 на 25, в доме В.К. Лукомского был произведен обыск, который длился пять часов, после чего пожилой человек (ему уже за шестьдесят) был доставлен в камеру военной тюрьмы на Выборгской стороне.
Его продержали до обеда и отпустили, по его собственному замечанию, “без последствий”, то есть не предъявив обвинения, ничего не объяснив. В то время это казалось благополучным исходом, могли ведь и вообще не выпустить, как многих других ученых, пополнивших число заключенных Государственного управления лагерей. Но обошлось.
Обошлось и в 1939, когда закрыли его Кабинет вспомогательных дисциплин. Не арестовали, не расстреляли. Просто назначили вместо заработной платы академическую пенсию, позволили продолжать работу в архиве. Со службы он уволился лишь в августе 1941, когда уже шла война, с формулировкой “по состоянию здоровья”.
Осень и начало зимы прошли в трудах по разбору собственных документов и передаче их в Центральный государственный исторический архив. Среди прочего были переданы 4 портфеля писем брата Георгия (где-то они теперь? В описях фонда 986 они не значатся). Сколько всего должен был передумать и вспомнить пожилой уже человек, перечитывая старые письма, разбирая семейные документы…
Жизнь подходила к концу, он чувствовал это и именно тогда, блокадной зимой 1941-42 годов, в холоде и голоде, под звук сирен и взрывов, он составлял свою удивительную “Хронику”. Ни на секунду не дрогнула рука, выводящая твердым уверенным четким почерком дату за датой – события этой уходящей жизни…Кто знает, может, именно это помогло ему тогда выжить?
Но, как выяснилось очень скоро, испытания еще не закончились, летопись пришлось продолжать. Запись, датированная 30 января 1942 г гласит, что “в связи с блокадой Ленинграда” В.К. Лукомский “оставил свою квартиру и перешел на казарменное положение в Архивный отдел УНКВД, став с этого дня бездомным скитальцем”.[xliii]
В феврале квартира сгорела, и летом ученый был эвакуирован в Москву. Там он консультировал авторов театральных постановок, преподавал. Ему было присвоено звание профессора Историко-архивного института, а в апреле 1944 г. и ученая степень доктора исторических наук. Жизнь снова повернулась к нему лицом, но времени оставалось совсем немного: 11 июля 1946 г. он умер.
Младший брат.
Жизнь Георгия Крескентьевича Лукомского не была столь же ровной, как биография его старшего брата. Причина не столько в причудливой траектории его жизненного пути, но и в его характере. Порывистый увлекающийся, в отличие от брата, он был более подвижен, часто менял место жительства и пристрастия. Едва ли не единственное, что оставалось неизменным в его жизни, была его привязанность к брату, который отвечал ему взаимностью.
Э.Ф. Голлербах однажды писал: “Есть благочестивые паломники, шаг за шагом одолевающие долгий путь, волоча за собою тяжелый груз труда – и есть странствующие энтузиасты, легко взбегающие на горные кручи. Лукомский принадлежит ко второй категории.”[xliv] И в самом деле, жизнь – бегом, и все в гору, падая, срываясь, поднимаясь и вновь наверх..
Личный архив Георгия Крескентьевича частично сохранился, несмотря на все перипетии его сложной судьбы. Возможно, так сложилось благодаря стараниям брата Владислава, который на основании документов даже попытался выстроить некоторую периодизацию его биографии.
Сообщив о рождении брата Георгия в Калуге, 2 марта 1884 г., “на Дворянской улице, в нашем собственном доме близ Татаринского переулка”,[xlv]В.Г. Лукомский поделил его жизнь по “топографическому” принципу: 1884–1896 – калужский период; 1897–1901– Орловский; 1901–1903 – казанский; 1903–1905 – первый петербургский; 1905–1907 – первый заграничный; 1907–1908 – Москва; 1909–1918 – второй петербургский; 1918– второй заграничный.[xlvi]
Готовя документы к передаче в архив, Владислав Крескентьевич еще не догадывался, когда закончится этот “второй заграничный период”. Он так и не узнал, брат пережил его более чем на десять лет .[xlvii]
Отец, вероятно, не случайно отдал младшего сына не в гимназию, а в реальное училище. Чувствуется за этим желание направить сына по собственному пути, увидеть его инженером.
Увы, судьба Георгия Крескентьевича вела иной дорогой. Не даром, имея по большинству предметов отличные оценки, он по скучным геометрии, тригонометрии, физике и черчению в Орловском Александровском реальном училище получал лишь хорошие. Это, правда, не помешало ему в апреле 1901 г. закончить и дополнительный класс, дававший право, как гласил аттестат, “поступать в высшие специальные училища, подвергаясь только проверочному испытанию”[xlviii]
Биографы Г.К. Лукомского упоминают об учебе его в Орловской рисовальной школе Сычева, в петербургских классах живописи и рисования Я. Гольдбладта, но известно, что попытка поступления в Академию художеств, предпринятая по окончании реального училища, оказалась неудачной. “Далекая, старинная Казань приняла его приветливей, теплее,– писал хорошо знавший Г.К. Лукомского Э.Ф. Голлербах.,–образовался кружок приятелей (Дульский, Астапов, Левандовский и др.), путеводной звездой которых был журнал “Мир искусства”.[xlix]Он же писал и об увлечении Г.К. Лукомского русской стариной, в чем он усматривает влияние П.М. Дульского[l].
Казанская художественная школа состояла в ведении Императорской Академии художеств. Ее окончание давало не только право носить звания техника по архитектуре и учителя рисования, черчения и чистописания средних учебных заведений. Удостоверение давало окончившему ее желанное право “поступления без экзамена в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств”.[li]
В 1903 году желание Г.К. Лукомского исполнилось, но как не совпадали ожидания молодого художника с тем, что встретило его в древних стенах! По собственным его словам, “архитектурное “воспитание” в Академии художеств было как служба, не касалось, конечно, души. Много познавалось ненужного, перепадали лишь крупицы эстетики зодчества и никогда – элегии его”.[lii]Хорошо знавший его позже Э.Ф. Голлербах сформулировал эти впечатления так: “академическая сушь, тоска и тяга за границу”.[liii]
Сначала юноша попытался размаять тоску, отправившись в путешествие по российской провинции. Императорская Академия выдала удостоверение, призывая оказать содействие своему ученику, отправившемуся “для художественных работ с натуры и снимания видов местностей”[liv].
Свидетельство датировано 7 апреля 1905 года, а из “Хроники” старшего брата мы знаем, что именно этим летом, в июне–июле они оба совершили поездку за границу. Что может быть лучше, если “овладела охота к перемене мест”! Варшава, Берлин, Дрезден, Майнц, Кельн, Париж … По словам В. Киркевич, художник, “оказавшись в Париже в 1905 г., работал здесь до весны 1906 г.”, связывая это с болезнью легких. Парижские зарисовки составили позже целый цикл, а позже, когда стало ясно, что впечатления можно передавать не только при помощи линии или цвета, но и посредством слов, на свет появилась его книга “Прогулки по старым кварталам Парижа” (СПб.,1912)
Осенью 1906 года Г.К. Лукомский ходатайствовал о разрешении ему годичного отпуска для поправления здоровья. В извещении, полученном из канцелярии Академии, было сказано, что администрация последней “постарается сделать все возможное на поступление Ваше в санаторию в Сан-Ремо”.[lv]
Это был период жизни Г.К. Лукомского, названный братом “первым заграничным”. Он увидел многократно изображенные художниками “Мира искусства” европейские древности, проникся обаянием чужих городов.
Вернувшись в Россию, художник некоторое время избегает петербургской сырости, берет уроки рисунка в московской мастерской К. Юона, занимается в московских библиотеках и музеях. Вернувшись в Петербург, сближается с кругом “Мира искусства”, работает с С.К. Маковским в журнале “Аполлон” в качестве сотрудника и корреспондента,[lvi] устраивает выставку своих заграничных работ, которая пользовалась значительным успехом[lvii], принимает участие в выставках Академии художеств, Союза русских художников, выставляется в провинции и за границей.
Но знакомство с Европой, видимо, лишь обострило понимание ценности российской старины. Весной 1910 г., когда при Академии художеств шли работы по созданию Музея допетровского искусства, Г.К. Лукомский вновь отправляется в провинцию, “во внутренние губернии Российской империи для собирания, исследования, изучения, зарисовывания и фотографирования предметов старины”[lviii]. Весной следующего года поездки по России продолжались,– именно в эти годы ему и пришлось побывать в Костроме.
В эти годы “второго петербургского периода” он сотрудничает с Музеем старого Петербурга, принят членом Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, при поддержке которого ездит по провинции, изучает и производит обмеры и фотофиксацию построек. В журналах он публикует многочисленные страстные отповеди тем, кто не понимает ценности памятников архитектуры прошлого, допускает их переделки и разрушение, застраивая города зданиями из красного кирпича, ставшими в его глазах символами эпохи прагматизма и безвкусия. Пришла известность.
Книга “Кострома”, написанная в 1913 г. совместно с братом, стала первым опытом работы в жанре провинциального “городского портрета”. За ней последовала “Вологда в ее старине” (Пг.,1914). Тем временем началась мировая война, и он едет в Галицию рыть окопы, попутно зарисовывая памятники архитектуры, опубликованные в книге “Галиция в ее старине. Очерки по истории архитектуры XII – XYIII в.в. (Пг.,1915). [lix]
Ему уже тридцать, он серьезный исследователь, признанный художник. Положение “вечного студента”, вероятно, начинало его тяготить, и 23 мая 1915 года он , наконец, получил удостоверение Высшего художественного училища при Императорской Академии художеств об исполнении дипломного проекта, а после исполнения необходимых формальностей и само свидетельство на звание художника-архитектора со всеми присвоенными ему правами.[lx] Уже в следующем году он, как и брат, стал действительным членом Императорского археологического института, был принят в Императорское общество ревнителей истории.
В самый канун революции появляется первая часть его капитального труда “Памятники старинной архитектуры Росси в типах художественного строительства”(Пг., 1916). Он был посвящен русской провинции, но продолжить это издание помешал 1917 год.
Революция не столько отменила прежние замыслы, сколько заменила их новыми. Февральская революция застала его архитектором царскосельских военных строительных комиссий.[lxi] В условиях, когда были сняты прежние ограничения, и агрессивная энергия масс готова была обратиться против всякого свидетельства прошлого, борьба за их сохранения приобретала особую актуальность.
Группа художественных деятелей Петрограда образовала “Особое совещание по делам искусства при комиссаре бывшего Министерства Уделов”, и место председателя художественно-исторической комиссии царскосельских дворцов было предложено Г.К. Лукомскому, известному к тому времени своей деятельностью по охране памятников старины.
Главной задачей комиссии стало описание ценностей, хранившихся в царских дворцах, и превращения их в музеи. Открытие музеев было назначено на весну 1918 г., поэтому членам комиссии, в которую кроме братьев Лукомских входили Э. Голлербах, М. Рославлев, Ф. Беренштам, пришлось просто переехать во дворцы. Как позже вспоминал Г.К. Лукомский, “работали (потому-то и ели, и пили, и спали там же, где работа протекала) не за страх, а за совесть с 8 у(тра) – 12 ночи и позднее…”[lxii] Это была не просто работа по приемке и регистрации ценностей, но и большой исследовательский труд, одновременно проводились фотофиксация и научное описание наиболее ценных предметов. Все они были молоды, влюблялись, наслаждались жизнью – и работали с упоением.
В.К. Лукомский писал позже Э. Голлербаху: “…я помню, как радостна была ему работа с людьми, близкими ему по духу, как приветствовал он Ваше вступление в нашу комиссию и как горячо рекомендовал мне Вас– “подающего большие надежды” (его слова)”.[lxiii]
Но в том же письме раскрывается и причина, вынудившая Г.К. Лукомского оставить эту работу: летом 1918 г. один из его соучеников по Академии художеств, принятый им на должность хранителя Александровского дворца, стал плести интриги. “И очень скоро он заметил, — писал В.К. Лукомский о брате, — что пригрел змею…несмотря на его энергию и способность к борьбе, бороться против своих и столь низкими средствами ему было противно…С грустью прощался он с Царским Селом, для которого он так много сделал по охране и устройству дворцов; со слезами на глазах и горькой улыбкой простился он с нами и исчез в пространство”.
К осени 1918 г. все работы по описанию предметов были закончены, все дворцы и павильоны, предполагавшиеся к открытию, открыты, выпущены два каталога с меццотипиями, и в ноябре Г.К. Лукомский уехал в Киев.
С 1 февраля 1919 г. он стал главным хранителем художественного собрания Б.И. Ханенко, которое с согласия владельца было преобразовано в музей, а позже национализировано и открыто под названием “Второй Государственный музей”.[lxiv] Г.К. Лукомский даже подготовил каталог, который в июле начали печатать в типографии П.С. Кульженко. Текст был набран и отпечатан, но не успели сделать фототипии.
Однако работы с собранием Ханенко были не единственным занятием Г.К. Лукомского. Он заведовал в Киеве описанием, реставрацией и музеефикацией памятников архитектуры, в том числе и Св. Софии, заведовал художественной редакций Отдела Всеукраинского Комитета по изданиям (Всеиздата). Там была напечатана его книга , посвященная украинскому барокко XYII — XYIII веков (первая часть, посвященная киевским храмам), каталог созданного им музея Св. Софии. Рядом с ним в редакции работали Г. Нарбут, Н. Макаренко, В. Модзалевский и многие другие, знакомые еще по Петербургу. Однако значительная часть изданий осталась незаконченной.
. Какое-то время Г.К. Лукомский еще читал лекции по истории мебели в Киевском археологическом институте, по русскому прикладному искусству XYII века – в Университете св. Владимира. По его эскизам оформлены были театральные постановки пьес “Петр и Алексей” Д. Мережковского и “Андре Шенье” Джордано… Бурная преподавательская, музейная и издательская деятельность была прервана приходом Добровольческой армии, руководство которой закрыло все кредиты. Как человек, служивший в советских учреждениях, он мог быть подвергнут репрессиям, что заставило его покинуть Киев.[lxv]
20 октября 1919г. Г.К. Лукомский выехал в Ливадию, для изучения хранившихся там предметов дворцового убранства, но работать оказалось невозможно, большая часть их была упакована в ящики, отношение к имуществу было просто варварским. Некоторое время искусствовед оставался в Ялте, публиковал материалы в газете “Ялтинский курьер”.
20 апреля 1920 года пароход увез его в Константинополь, по версии, вероятно, предложенной самим исследователем, для изучения византийской архитектуры. Но если представить себе Крым весной 1920 года, эти толпы обезумевших от страха людей, переполненные пароходы, то станет ясно , что мотив Г.К. Лукомского (осознанный или неосознанный) был иным.
Это предположение не исключает, конечно, возможности его занятий по изучению древних христианских храмов, равно как и позже, после двухмесячного пребывания в Константинополе, работы по изучению памятников в Венеции, Равенне и Винченце. Он пытался восстановить оставленную в Петрограде уже подготовленную к печати в издательстве “Шиповник” рукопись своего трехтомного исследования об А. Палладио.
С 1 августа 1920 г. Г.К. Лукомский уже в Париже. Он начал с организации комиссии по изданию нового журнала о русском искусстве “типа “Старых Годов”: “Орган предполагалось сделать вестником жизни нового русского искусства и проводником в иностранную жизнь идей русской живописи и популяризатором русских художников, очутившихся за границей”.[lxvi] Увы, в течение шести месяцев желающих финансировать подобное издание в Париже не нашлось., зато было подготовлено и напечатано в 25 экземплярах описание киевского музея Б.И. Ханенко. Лукомский участвовал в русских и французских изданиях, устраивал выставки русского искусства.
Мемуары о первых годах русской революции , подготовленные к изданию в Париже, увидели свет уже в Берлине, куда он перебрался в 1921 г.(Художник в русской революции. Берлин, 1923). С 1924 , вернувшись в Париж, был секретарем Парижской группы “Мира искусства”[lxvii], сотрудничал в журналах “Сполохи” и “Жар-птица” и других., французских и русских, в том числе выходивших в Советской России.
Г.К. Лукомский писал Э.Ф. Голлербаху из Парижа в январе 1922 года: “Не думайте, что здесь так уже “чудно” живется! Еще я-то зарабатываю и имею заказы…Но морально: скука, работа на других (и эмигранты – чуждая, глупая, безвкусная семья; и на франц(узов) работать неохота, какие они отсталые!) – неприятно. Любовь к России не только не остыла; напротив: страшная грусть, тоска, стремление к ней”.[lxviii]
В письмах он постоянно назначает сроки возвращения в Петербург: а сентябре, к весне следующего года, следующим летом… В.К. Лукомский писал Э.Ф. Голлербаху в ответ на присылку его книги, содержавшей резкие оценки: “Она тем более несвоевременна, так как именно сейчас брат , искренно стосковавшийся по России, надеется скорее вернуться сюда, чтобы продолжать, и совершенно бескорыстно, свое служение родине., и это – несмотря на исключительный успех за границею. Отзывы о нем , данные не только французскою и немецкою прессою, но также и представителями науки (истории искусств) и выдающихся музейных деятелей , таковы, каких у себя на родине он, конечно, никогда не услышит. – к сожалению!”[lxix]
Между тем, опираясь на сведения о жизни в советской стране, получаемые от брата, Г.К. Лукомский идеализирует Советскую Россию, разговоры о происходящем там считает клеветой. Сам много выступает с лекциями о спасенных богатствах царских дворцов. Он писал Голлербаху: “…для блага народа Сов(етской) России я читал десятки лекций, всюду за границей доказывал, что целы музеи-дворцы”[lxx].
Приезд год за годом откладывался: болезнь легких, отсутствие конкретных предложений относительно работы со стороны представителей российских властей удерживали его за границей. Из Парижа он уезжал на зиму в Италию – Милан, Палермо, Кампанья, занимался архитектурой Виньолы и Палладио … Париж он покинул в 1940-м г., перебрался в Лондон, где продолжал работу над книгами по истории русского искусства XIX – XX в.в., с окончанием войны вернулся во Францию, где и умер в Ницце 25 марта 1952 года.[lxxi]
[i] Скворцов Л.П. Материалы для истории города Костромы. – Ч.1. – Кострома, 1913. – С.202.
[ii] Там же, с. 206.
[iii] Вознесенский Е.П. Воспоминания о путешествиях высочайших особ благополучно царствующего императорского дома Романовых в пределах Костромской губернии в XYII, XYIII и текущем столетиях. Кострома, 1859. (Репринт: Кострома, 1993.) – С. 36.
[iv] Болотов А. Т. Записки. В 4-х т.т. СПб., 1871. Т.2. С.36,37.
[v] Труды IY Областного Историко-Археологического съезда в гор. Костроме, в июне 1909 г. Кострома, 1914. С.III.
[vi] Лукомский В. Историко-Археологический съезд в Костроме // Старые Годы. 1909. Июль – сентябрь. С.486.
[vii] Здесь и далее отсылки к отдельным страницам книги В.К. и Г.К. Лукомских “Кострома” будут даны в скобках прямо в тексте.
[viii] См.: Труды IY областного историко-археологического съезда в гор. Костроме, в июне 1909 года. Кострома, 1914.
[ix] См. примечания к с. 3 и 7 текста книги.
[x] ОР ГРМ. Ф. 109. №3. Л.13,20,21.
[xi] Лукомский Г. Барокко и классицизм в архитектуре Костромы //Старые годы. 1913. Январь. С.21-41.
[xii] ОР ГРМ. Ф.109. №39. Л.2.
[xiii] ОР ГРМ. Ф.109. №39. Л.2.
[xiv] Лукомский Г. Решетка Казанского собора. Ее история и предназначение. К юбилею Отечественной войны. СПб.,1912. Экземпляр Костромской областной научной библиотеки НЦ.14320.2
[xv] Бочков В.Н. Щедрость души // Влюбленность. Ярославль, 1969. С.122. Автор очерка был знаком с вдовой И.А. Рязановского и, возможно, рассказывает именно с ее слов.
[xvi] ОР ГРМ. Ф.109. № 129. Л. 1об.
[xvii] ОР ГРМ. Ф. 109. №129. Л.4.
[xviii] ОР ГРМ. Ф.109. №129. Л.1 об.
[xix] Лукомский Г. Барокко и классицизм в архитектуре Костромы…, с.21.
[xx] Лукомский Г. Старый Петербург. Прогулки по старинным кварталам. Изд.2. Пд., б.г. С.16.
[xxi] Лурье Л.Я., Кобак А.В. Заметки о смысле петербургского краеведения // Анциферовские чтения…С.74.
[xxii] Лукомский Г. Старый Петербург…С.30.
[xxiii] Лукомский Г. Старый Петербург…С. 25.
[xxiv] Лукомские В.К. и Г.К. Кострома. СПб., 1913. С. Y – YI.
[xxv] ОР ГРМ. Ф.109. №30. Л. 23.
[xxvi] Славина Т.А. Исследователи русского зодчества. Русская историко-архитектурная наука XYIII – нач. XX в. Л., 1983. С.177.
[xxvii] См., например: Анциферов Н.П. Душа Петербурга. Пб.,1922;
[xxviii] Кобак А.В., Северюхин Д.Я. Материалы к биографии Г.К. Лукомского // Анциферовские чтения. Л.,1989. С.50.
[xxix] Список фотографий и зарисовок, приведенный в конце книги, свидетельствует о том. Что кроме работ профессиональных фотографов Костромы и Петербурга (К.К. Буллы, А.Ф. Шмидта, В.Н. Кларка, И.Ф. Борщевского и других) были использованы фотоснимки художников, близких к кругу “Мира искусства”. Помимо самого Г.К. Лукомского, Кострому фотографировали художники С.В. Чехонин, А.Н. Павлович, Л.С. Биркенберг, В.Ф. Левинсон-Лессинг (впоследствии историк Эрмитажа), сотрудник Эрмитажа Н.Е. Макаренко, архитекторы А.Л Шиловский и Д.В. Милеев.
[xxx] РГИА, ф.986, оп. 1, д.77, л.3.
[xxxi] См.: Кобак А.В., Северюхин Д.Я. Материалы к биографии Г.К. Лукомского // Анциферовские чтения. Материалы и тезисы конференции (20-22 декабря 1989 г.). С.49-55. Далее – Кобак А.В., Северюхин Д.Я.
[xxxii] РГИА, ф. 986, оп.1, д.90, л.л. 1,3,6.
[xxxiii] Там же, л.4.
[xxxiv] РГИА, Ф.986, оп.1, д.77, л.18.
[xxxv] ОР ГРМ, ф.109, л.9.
[xxxvi] РГИА, ф.986, оп.1, д.77, л.114.
[xxxvii] Там же, л.13.
[xxxviii] РГИА, ф.986, оп.1. д.90, л.3.
[xxxix] Лукомский В.К. Историко-археологический съезд в Костроме // Старые годы. – 1909. – июль-сентябрь.
[xl] РГИА. Ф. 986, оп.1, д.77, л.47 об.
[xli] Митрохин Д.И. О Нарбуте // Книга о Митрохине. Л., 1986. С.51.
[xlii] Там же, л.59, 63.
[xliii] Там же, л. 102.
[xliv] Голлербах Э. Георгий Крескентьевич Лукомский. Казань, 1928. С.3.Далее – Голлербах Э.
[xlv] РГИА. Ф. 986. Оп. 1. Д.77. Л.5.
[xlvi]ОР ГРМ. Ф. 109. .№3. Л.1.
[xlvii] Киркевич В. Лукомский Георгий Крескентьевич//Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века. М.,1997. С.374.(Далее– Киркевич В.); Кобак А.В., Северюхин Д.Я. Указ. соч. с. 54.
[xlviii] ОР ГРМ. Ф.109. №1. Л. 9.
[xlix] Голлербах Э. Указ. соч., с.4.
[l] Соученик и товарищ , Петр Максимилианович Дульский, стал и автором первой книжки о нем (Казань в графике Г.К. Лукомского. Казань,1920). Лукомский обмерял и зарисовывал памятники архитектуры старинного города, две зимы бродил по его окрестностям с той же целью.
[li] ОР ГРМ. Ф.109. №1. Л.11.
[lii] Цит. по: Кобак А.В., Северюхин Д.Я. Указ. соч., с.50.
[liii]Голлербах Э. Указ соч., с. 6.
[liv]ОР ГРМ. Ф. 109. №1. Л. 13.
[lv] Там же, л.16.
[lvi] ОР ГРМ. Ф 109. № 1. Л.19.
[lvii] С. Маковский. Первая выставка в редакции “Аполлона” // Аполлон. 1909. № 2. Отд. Хроника; См. также: Кобак А.В., Северюхин Д.Я. Указ. соч., с. 51.
[lviii]ОР ГРМ. Ф. 109. №1, л.20.
[lix] В оформлении книги принимал участие Г. Нарбут.
[lx] ОР ГРМ. Ф.109. № 1, л 35, 36.
[lxi] ОР ГРМ. Ф. 109. №3. Л.3.
[lxii] ОР РНБ. Ф. 207. Голлербах. № 62. Л. 34.
[lxiii] ОРРНБ. Ф. 207. Голлербах. № 57. Л.39.
[lxiv], Здесь и далее биография излагается по машинописной копии статьи из берлинского журнала “Русская книга” (1921, №4. С.18-21), выполненной В.К. Лукомским. Биографические сведения , касающиеся революционных лет , изложены так, чтобы подчеркнуть случайность отъезда Г.К. Лукомского из России. Часть сведений могла быть известна лишь самому художнику, что позволяет предположить мемуарный характер статьи. См.: ОР ГРМ. Ф.109. .№3. л. 3-6.
[lxv] Северюхин Д.Я., Лейкинд О.Л. Художники русской эмиграции. Биографический словарь. СПб., 1994. С.301.
[lxvi] ОР ГРМ. Ф.109. № 3. С.6.
[lxvii] Киркевич В. Указ. соч.
[lxviii] ОР РНБ. Ф.207. Голлербах. №62. Л.4-4 об.
[lxix] ОР РНБ. Ф. 207. Голлербах. №57. Л. 42-42 об.
[lxx] ОР РНБ. Ф. 207. Голлербах. №62. Л. 4 об.
[lxxi] Кобак А.В., Северюхин Д.Я. Указ. соч., с.51.